Деревня, как и все здешние туземные деревни, довольно бедна; хижины разбросаны под огромными фламбо72, сырными деревьями и баобабами. Я по-настоящему разволновался, когда мне сказали, что главным здешним идолопоклонником по-прежнему является Ньямкоро Краоло – тот же самый Ньямкоро, про которого Вюйе писал мне: «При мне (тридцать лет назад) главным идолопоклонником был так называемый Ньямкоро. Ему служили три жрицы, которые за несколько плодов кола (священный фрукт, галлюциноген, как, например, сома в Индии) предсказывали судьбу».
Ньямкору мы находим сидящим на толстом корне огромного фламбо. Дряхлый, тощий, в грязной одежде из белого льна, он сохранил ясность и осмысленность взгляда. На макушке у него красуется тонко закрученная прядь волос. Жув объясняет ему, что я верю в его идолов и в силу Сумангуру, а поэтому прошу его принести от моего имени жертву. Как человек, который занимается этим весь день напролёт, бесстрастный и исполнительный, он обещает это сделать. Мы посылаем купить белую курицу. Говорим о Вюйе; Ньямкоро, услышав это имя (по-французски он не знает ни слова), начинает что-то лопотать, Жув переводит: Ньямкоро очень хорошо помнит коменданта Вюйе, который носил бороду и с ним дружил. Он знает и его жену, которая всё ещё здесь, в деревне. Он имеет в виду негритянку, о которой мне рассказывал Вюйе. Жув предлагает мне на неё взглянуть, но, вспомнив рассказы Вюйе о юной девушке из племени пела, которая никогда ему не изменяла и выполняла любой его каприз, я предпочитаю отказаться от этой встречи. Даже не спрашиваю, есть ли у неё от него дети, ведь об этом он в беседах со мной никогда не упоминал.
Над могилой Сумангуру тоже нависают гигантские ветви. Два камня, тысячу раз окроплённые кровью, несколько растрескавшихся калабасов, в которых, наверное, когда-то хранилось доло (священное пиво), круглый камень, похожий на страусиное яйцо, облепленный перьями. Ньямкоро обнажает меч и, присев на корточки перед таким алтарём, перышко за перышком ощипывает куриную шею, прикидывая, где лучше рубануть. Всё это время он говорит – громко, уверенно, как наши священники. Отрубив курице голову, льёт кровь на камень, а обезглавленная курица летит в нашу сторону, дёргается, бьётся о землю. Ньямкоро смеётся и что-то нам кричит, другие негры заводят меж собой спор. Жув объясняет, что Ньямкоро спросил курицу: «Вот идут белые издалека, они спрашивают, как доберутся до места, будет ли им удача?» То, что курица перевернулась на спину и трепыхалась в таком положении, Ньямкоро истолковал как большое везение. За такое благоприятное предсказание он получает пять франков. А жрицы, о которых писал Вюйе, уже успели умереть.
Жув давно живёт здесь, занимаясь охотой, но о Сумангуру он ничего не знал. Он замечал, что вокруг то и дело устраиваются празднества, но его не интересовало, в честь чего всё это делается. К тому же он говорит на языке бамбара. Пока мы спускаемся к пляжу, золотящемуся под солнцем, нас сопровождают дьяле, гриоты – они славят своего идола. Жаль было бы прерывать их пение вопросами. Спасибо Жуву, – он переводит мне то один, то другой пассаж: «Он был лев, он был великий лев». Чуть позже подходим к группе рыбаков, чтобы позаимствовать пирогу, и пока дожидаемся старшего из них, Жув решает сделать мне приятное – на клочке бумаги, от которого исходит запах негритянской кожи и масел, он пишет слова – но не те, которыми гриоты величали Сумангуру, а их хвалы в свой собственный и в наш адрес. И тут же переводит.
Песня первая. Я мару. О. Дьяра. Бе Дьяра лема Кириа
мару Дьяра Са го. Я мару О. Дали мина дьятигу ла.
Ен бе Дьяра лема. Куриа мару.
Песня вторая. Йе ве Дьело Лу беТулона. Келетиге
фамалетиге фама. Ило Дьа ало лубе Толона йе, дигтиге
мада мусо ден сема, Дьело лубе Толона.
Песня третья. Йе ве мандали Дьяна. Кубе ни моро лему,
манс бе ни Тилилему мандоли Дьяна. Самболо Сандио
Дьюго Самболо, Дьюга Дембо Самболо, Ниюгутон Було
Сакилибо. Садио Конолагаре мандали Дьяна. Дьели
Кеуле на Кана Бе Тулона Корманди Кана ната.
Фелефенг Ве Тулона.
Песня четвёртая. Амару Туломте Келе Са Дияндио
Ба Со Кади Кадоло уло Мандила. Ке не ме дьяндор да.
И бота манса Корнор манса Канда. Ун фака Дьядьер.
Дьянто мунтани Дияндио О Дон.
Песня первая. О, Мар, ты Лев. Льву, который в тебе,
говорю я, Мару из Кирина. Ты тот, у кого львиная воля.
О, лев Мар. Ты возносишь гриотов из рук господина.
Я льву говорю. Мару из Кирина.
Песня вторая. О, гриоты веселятся. Глава округа,
глава кантона, король. Гриоты ради тебя веселятся,
владыка морей, сын владыки, ты, который слон.
Твои гриоты веселятся.
Песня третья. О, я не привык. Кто-то есть в доме
вождя. У каждого короля есть своё время. Я не привык
здесь. Самбола Садио? Дьюго Самбола? Дьюга Димбо
Самбола? Ньюгулу Була Сакилибо? (Мать Садио
Самболы.) Садио? Любимчик, последний ребёнок.
Я не отсюда. На Кана, дочь Дьели Киулы. Я веселюсь.
На Кана, ты пришла, та, кому удача. Ты, которая
прекрасна, чтобы на тебя смотрели; я веселюсь.
Песня четвёртая. О, Амару, о! Веселье
не останавливает битву при Дияндио. Это большой
хоровод. Некоторые сильны веселиться в деревне,
но не остаются, когда нужно нести оружие далеко.
Не все мужчины танцуют в Дьяндио. Ты вошёл в танец
к королю Куру, королю Канде. Мой отец танцевал
Дьяндио. Лев зарычал. Танцуй Дьяндио.
На белом коне к нам приближается начальник «сомонов» – рыбаков на Нигере: синего цвета бубу развевается на ветру, голову украшает огромная синяя чалма, ноги в золотистых сапогах. На лошади тоже множество позолоченных колец и другого убранства. Предводитель сомонов считается крайне важной и могущественной фигурой среди туземцев, он ведёт жизнь средневекового рыцаря. Он стар, у него всего два зуба, которыми закушена его нижняя губа и которые вот-вот выпадут. Однако в седле он держится уверенно и с достоинством, конь под ним гарцует. Имя этого человека – Бансумана Тофана. Он тут же распоряжается приготовить для нас самую лучшую пирогу, на которой мы сможем переправиться на другой берег. Моя лодчонка была бы слишком узка для такого числа пассажиров и недостаточно устойчива. Жув не видит, что я рисую Бансуману, и подходит к нему, чтобы что-то сказать. Тот в нерешительности: он и хотел бы пригнуться, чтобы услышать, что ему говорят, но боится тем самым испортить картину. Украдкой, как бы невзначай он достаёт из-за пазухи григри, чтобы выглядеть ещё импозантнее. Амулет восхитителен. Вскоре Бансумана уже скачет назад по жёлтому песку и скрывается в зелени.
Переплываем на другой берег Нигера. Наша пирога не выдолблена в стволе, а сбита из досок драгоценного красного дерева. Рыбака словно изваял Донателло. Я стараюсь поймать его в кадр между двумя горами – Сумангуру и его жены. Проходим через деревню, жители дарят нам зубы бегемотов, затем через жёлтую сверкающую саванну направляемся в Священный лес Комоэ-Ту, это небольшая, но необыкновенно зелёная рощица, удивительно густая. На полпути нас догоняют четверо жрецов – старики в белых облачениях, местные кузнецы. С ними их старший, Ньямакани, главный жрец и главный кузнец. Как я уже упоминал, кузнечное дело у негров считается ремеслом мистическим, кузнецы обычно являются хранителями главных святынь. У всех редкие бороды с проседью, ни на каких языках, кроме родного, они не говорят, и к нам относятся весьма недоверчиво: кто знает, зачем нам понадобилось попасть в Комоэ-Ту.
Подходим к роще, старейшина раздвигает передо мной ветки, и нам открывается незаметный доселе проход сквозь заросли; остальным сюда войти не разрешается, они обогнут рощу и войдут с другой стороны. Если бы я оказался здесь один, вряд ли заметил бы что-либо заслуживающее внимания. Несколько камней, испачканных потёками доло и крови и покоящихся на слегка утоптанной полянке под сенью ветвей, и большие глиняные кувшины ни о чём бы мне не рассказали, как и растрескавшиеся калабасы, в которых, видимо, хранилось доло. Всё это похоже, скорее, на свалку – никогда бы не подумал, что именно здесь таится крупнейшее негритянское капище, куда стекаются паломники с территорий площадью в несколько тысяч километров.
Фото Р. Петровича
Глиняный горшок полон деревянных и железных свирелей – ржавых, грязных, трухлявых. Они разной формы, и у каждой был свой владелец. Ветви деревьев тоже увешаны бесчисленными проржавевшими свистульками, их трудно заметить с первого взгляда. В кустах валяются старые циновки, в которые завёрнуты старинные одеяния и деревянные маски для танцев. Все эти вещи нельзя выносить из леса, иначе племя постигнут страшные несчастья. Выложенные в ряд камни обозначают границу, которую танцор, пока хоть какой-нибудь культовый предмет находится при нём, не должен переступать. Перед тем как прикоснуться к свирелям, следует прогнать всех женщин с окрестных полей: если они услышат даже самый слабый отголосок свирели Сумангуру, умрут, не сходя с места. Поэтому приходится долго ждать, пока жрецы наконец смогут надеть свои одеяния из перьев и маски в виде краснобелых птичьих голов.
Они танцуют, не соблюдая ритма, раскачиваются, дуют в свирели, приседают, распластавшись по земле. Принесение в жертву курицы на камне. Новый танец, новые возлияния. Рисовать их, говорят, нельзя: это приносит несчастье; фотографировать невозможно – плохое освещение. Свирель не заполучить: стоит ей покинуть пределы рощи, на племя нападёт мор. Тем не менее мне удаётся выманить Ньямакани туда, где посветлее, и его сфотографировать.
На обратном пути Жув показывает мне забавный культовый предмет. Это висячий замок марки “Yale”, обтянутый крокодиловой кожей. Достаточно, запирая замок, пожелать кому-нибудь зла, и этот человек тут же умрёт. К замку прикреплён стержень, на который надо наматывать нить в тот момент, когда мысли сосредоточены на недобрых пожеланиях. Сотни обезьян скачут по саванне – их много на полянах и среди деревьев. Я их фотографирую. Цветущие красным цветом капоковые деревья – это настоящая поэзия. Нигер, несущий свои воды вдоль пологих каменных берегов, изрезанных базальтовыми отмелями, огромными и пустынными, великолепен: на отмелях нежатся крокодилы, и это не кайманы, у которых два нижних боковых зуба прикрыты верхней челюстью, а настоящие крокодилы, чьи зубы хорошо видны. И реку, и нас накрывает собой огромное голубое небо.