В жизни мне не доводилось видеть более изукрашенных и в то же время более несносных и отвратительных женщин, чем сенегалки племени волоф. Огромную голову сенегалки венчает уродливый шиньон из курчавых волос, делая её ещё крупнее. Поверх всего этого – атласная косынка; ушные раковины по всему краю утыканы филигранными серьгами. Как и у всех негров, глаза и губы подведены синей краской, ею же выкрашены и щёки. Она непрестанно гложет палочку для затачивания зубов. Она может делать что угодно, может даже говорить, но палочку грызть не перестанет. На ней длинная широкая блуза, которую в то время, когда я был ещё ребёнком, называли «матинé». Упитанный живот обвит шелками, ноги в атласе. Всюду поблёскивают золотые украшения, янтарные бусы и чёрные амулеты – на поясе, на руках, на ногах. Пальцы унизаны гигантскими серебряными перстнями весом в кило, а то и два. Обута она в так называемые бабуши, расшитые золотом, поверх одежды – бубу из тюля и кружева, у нас из такой материи шьют занавески. В довершение всего эти разряженные женщины племени волоф сбиваются в стаи и так проводят весь свой день.
Молодая дама из Дакара в повседневном платье и украшениях. Хочет, чтобы её рисовали с книгой в руке. 17.I.1929
Смотреть на них, притрагиваться к ним или хотя бы пытаться их фотографировать не стоит: они сразу же начнут вопить, квохтать, заводить глаза. И тогда единственный способ их успокоить – попросить первого попавшегося негра, знающего два-три слова по-французски, чтобы он сказал им, что они дикие и тупые уродины. Три слова, которые повергнут их в отчаяние. На базаре фотографирую молодую женщину, очень красивую; другие накрывают её платком и требуют с меня пятьдесят франков. Тщетно уверяю их, что снимок уже сделан, и ничего они не получат; они ещё полчаса не снимают платок с задыхающейся под ним женщины. Тут же ко мне подходит старик и требует, чтобы я дал ему десять франков. – «За что?» – «А чтобы меня сфотографировать!» – «Да, но почему я должен дать тебе за это десять франков?» – «Чтобы я был доволен!..» Приходится сказать и ему, что он балбес и урод. Единственный способ общения с племенем волоф – не сдерживать свой гнев. Сапожник, которого я прошу зашить порванный ремешок, – всего-то пара стежков! – запрашивает пятнадцать франков. Рыбак Гор, когда я обращаюсь к нему с просьбой свозить меня на островок, который он проплывает каждый день, хочет двести франков, отказываясь от двадцати, хотя для него и это большие деньги. Всё это – следствие развращённости. Сразу вспоминается, что услуги четырнадцати носильщиков и сами носилки обошлись мне всего в шесть франков, а переход длился всю ночь, что я раздавал по пять франков вождям племён, и что в других местах негры скромны и бывают счастливы получить хоть что-нибудь!
В Дакаре, пункте перевалки самых различных товаров, перевозимых морским путём из Южной Америки в Европу и обратно, а также всего, что идёт на Дальний Восток не через Суэцкий канал, есть даже нечто вроде таверны с весьма необычной программой – об этом я узнаю в отеле. Иду к парикмахеру – вид у него довольно затрапезный, он смешон в своей претенциозности, но всё же это какой-никакой, но парикмахер. Ночью, по дороге в лагерь, я обнаруживаю несколько трактирчиков, где танцуют негры: чернокожие дакарцы, чернокожие солдаты и чернокожие матросы со всего мира. Они танцуют с негритянками племени волоф, а также с темнокожими женщинами из Португальской Гвинеи, которых здесь довольно много, – их называют «португалками». Как и в Марселе, мужчины в большинстве своём танцуют с мужчинами, женщины – с женщинами. Их танец своим ритмом напоминает уанстеп, здесь он называется «гумбе»: два шага в одну сторону, два шага в другую. Танец, популярный у негров, устроивших «бал». Танец, который я уже наблюдал в Буаке, и который проник в Европу благодаря афроамериканцам. Широкая амплитуда движений рук и ног, расставленные колени, тряска ягодиц; танцоры выглядят пьяными вдрызг. Однако наблюдать за танцем этих людей – одно удовольствие: ритм его стремителен, и сколько же темперамента, изобретательности и чувственности вкладывают в него танцоры!
Танец проходит в сопровождении старой гармоники и продолговатой погремушки вроде бубна. Музыканты – два младших офицера с Мартиники, неутомимые и страстные в своей самоотдаче. Тот, что трясёт бубном, постоянно подносит его к голове и, прикрыв глаза, прислушивается к издаваемым звукам, как если бы его инструмент не производил ничего иного, кроме оглушительного шума. Когда всё закончилось, он подходит ко мне – поговорить. Речь его витиевата – так обычно изъясняются негры, считающие себя чего-либо добившимися в жизни: «Мы самая западная французская земля, и как же мне жаль, что Франция так далеко, ведь мы любим её как истинные сыны. Уверяю вас, дражайший месье: Мартиника не просто красивая, она очень красивая. Как же вам было бы хорошо там, среди молодых людей, которые несказанно красивы и всё время поют!» И он при этом плачет! «Представьте себе: я закурил в восемнадцать лет, и от меня несло табаком, это унюхала моя бедная мама, и тогда, – можете смело мне верить, – она меня побила, но дело даже не в этом. Я плакал, и моя невеста плакала вместе со мной. А сегодня, как мне пишут, курит весь мир, даже семилетние дети!»
Мой собеседник и далее нахваливал бы Мартинику, используя поэтические фигуры речи и оправдывая себя за то, что вынужден общаться с жителями Дакара и, играя на своём бубне, зарабатывать деньги на табак, некогда ставший причиной его слёз, но тут ввалились пьяные негритянские солдаты с «португалками». Начались жаркие споры и танцы, длящиеся по получасу, в ходе которых тот, кто ведёт партнёра – девушку или парня, – пристраивает свою руку на его теле в месте, по моим понятиям, неподобающем. Это, собственно говоря, только для стиля, но танец продолжается со всей серьёзностью. Если обогнуть угол-другой, найдётся новый бар для негров, почти такой же, как предыдущий. Его хозяин – сапожник, по вечерам превращающий свою мастерскую в питейное заведение. Третий бар расположен чуть дальше, ещё за одним углом. Пью пальмовое вино, очень крепкое, и вдруг, на втором стакане, чувствую отвращение к этому напитку – он явно не для белых. Поскольку идти в таверну уже поздно, возвращаюсь домой.
Утром – выезд на остров Горе, заброшенное поселение в открытом море, в трёх километрах от Дакара. Горе – это островок, который на протяжении столетий был единственным местом в Западной Африке, где французская администрация могла чувствовать себя в безопасности. Все вылазки вглубь континента, торговля, переговоры с чёрными королями и завоевания завершались отступлением на Горе, куда не досягали ни чума, ни резня, ни бунты, ни жёлтая лихорадка. Горе с его дворцами, базарами, казематами, где томились негритянские рабы, купленные у чёрных королей-завоевателей и затем перепродаваемые по всему миру, с его скромными балами для офицеров и губернаторских жён, жил такой жизнью два века: это была Европа, расположенная впритык к Африке. Европа – полчища авантюристов, жаждущих приключений, поэтов, ведомых грёзами, исследователей, торговцев в погоне за наживой, воителей, стремящихся к славе, и просто неудачников, желающих наверстать упущенное. Нашествие миссионеров, офицеров, охотников, торгашей и евреев на землю, из лесов которой поднимался дым людоедских костров; землю, под первым же слоем которой сверкало золото, а в саваннах водилась слоновая кость; землю, где бились насмерть тысячи вождей, племён, фантастических языков и обычаев.
Затем отважные французы, у которых не было ни хинина, ни шлемов, малыми отрядами продирались сквозь материк, что ни день защищаясь от тысяч туземцев, словно от термитов, с помощью хитроумных интриг, используя разногласия между королями и племенами, и, завоевав, наконец, всё, что можно было завоевать от Океана до Либерии, осели на континенте. Администрация, покинув Горе, сначала перебралась в Сен-Луи, а затем в Дакар. Остров постепенно приходил в упадок. Сегодня здесь проживает лишь горстка рыбаков, есть школа, больница и крепость. Заброшенные дома, покинутые дворцы, покрытые патиной времени и растрескавшиеся от засухи. Деревянные перекрытия прогнили. Большие подвалы-темницы, зарешёченные окна которых обращены в сторону открытого моря, полны пыли и паутины. Нынешний Горе – это запустение и ржавчина на прекрасном лазурном фоне, уникальный памятник чёрнобелой Африки. Исторический памятник и места упокоения белых, сложивших здесь головы, в которых роились безумные мечты, а также могилы негров-кандальников, умерших тут от болезней и жажды волей недоброй судьбы.
Былого острова больше нет. Камеры Негриери на острове Горе пустуют, но негры продолжают умирать под властью белой цивилизации, хотя и по другим причинам. Горе не существует!
«Это земля белых!» Как же горько это звучит в устах белого человека, которому около полудня приходится принимать хинин, которому нельзя купаться в море или в реке, гулять на солнце, пить обычную воду, у которого сдают нервы, который не смеет жить в колонии более двух лет кряду, переутомляться, передвигаться пешком, поскольку в противном случае ему грозят лихорадка и сумасшествие.
Настолько странна и загадочна природа человека и его расы. И мне нужно было отправиться в Африку хотя бы для того, чтобы многое понять в эволюции человеческого духа. Принято считать, что крайняя дикость – там, где царит крайний примитивизм. Есть места, где человек абсолютно гол, живёт на деревьях и только-только научился добывать огонь. Естественно, что здесь процветает людоедство, племена эти дики и непокорны, их верования находятся на самом низком уровне. Казалось бы, соприкоснувшись с цивилизацией, они должны были бы несколько облагородиться. Но какое же это заблуждение! Да я и сам повидал одно из таких мест, между Берегом Слоновой Кости и Верхней Вольтой, где женщины прикрывают свою наготу листьями, а мужчины и вовсе не знают одежды. Годами они видят белых людей, через их земли ведёт одна из важных дорог. Ежедневно по ней проходят негры других племён, на которых, может, и мало одежды, но она изготовлена из ткани. Тем не менее неграм, населяющим пространства вокруг Банфоры, и в голову не приходит, что они т