оже могли бы ткать или покупать ткани.
Таким образом, они находятся на крайне низком уровне, на самой первой ступени развития, какую только можно вообразить, и поскольку известно, что в этой части Африки каннибализм ещё не искоренён, предположение о том, что именно эти негры, обитающие неподалёку от Банфоры, и есть людоеды, представляется вполне логичным. Но нет! Негры Банфоры не людоеды и никогда людоедами не были. Люди племени бобо тоже не людоеды, хотя и ходят голышом. Они спокойные, тихие, музыкальные и чувственные. Не людоеды и их соседи лоби, тоже не знающие одежды, дикие до крайности, – их местность белыми ещё не освоена. Они ведут с белыми постоянную войну и от отравленных стрел отказываться не намерены.
Ниже на берегу океана, почти у самой железной дороги живёт племя бауле. Мужчины бауле очень красивы, мягки, обходительны. Среднего роста, мускулистые, но настолько утончённые, что почти хрупкие, как изваяния Праксителя. Я упоминаю скульптуру ещё и потому, что бауле – создатели знаменитых масок. Бауле ведут комфортную жизнь, со вкусом одеты, они тактичнее и приятнее в обращении, чем любой европеец. Женщины элегантны, владеют искусством флирта. Можно было бы сказать: племя бауле к европейцам ближе всего. Нет, племя бауле находится на уровне, который ниже, чем у негров Банфоры. Да, у бауле бывают вспышки чувственности, художественный порыв. Но гений расы тем и ограничивается. Человеку бауле требуется больше времени, чтобы чему-то научиться, он в меньшей степени наделён изобретательностью, любознательностью, менее активен. Это почти сонное, осоловевшее племя, – может быть, оно даже переживает пору упадка. И вот ведь какой казус: негры, живущие на территории между бауле и Либерией, вполне одетые, уверенно идущие своей дорогой, соприкасающиеся с белыми, – они-то как раз и являются каннибалами. Людоедство для них отнюдь не способ прокормиться, и нет прилавков с человечиной, как это бывало кое-где в прошлом. Оно представляет собой вполне обыденные, публичные культовые действия, несмотря на все попытки французских властей их пресечь.
Ранее я упоминал о том, насколько негры пугливы и скрытны. Они за вами следят, но вы этого не чувствуете. Так, когда я купался в море, омывающем золотой пляж острова Горе, без купального костюма, но в шлеме, стараясь держаться ближе к причалу, чтобы его тень хоть как-то защищала от солнца, туземцы, носившие за мной фотоаппарат и акварели, ждали меня вместе с чернокожим комиссаром полиции, разговаривая меж собой и делая вид, что совершенно не смотрят в мою сторону. Да ещё и разгоняли негритят, прибежавших поглазеть. Здесь много прекрасных безлюдных бухт, где можно окунуться, но хватает и полипов, и акул, и острых камней. На причале напротив пляжа есть спасительная тень от мостков, поддерживаемых сваями. Два негра, плескавшиеся под мостками, испугавшись моего фотоаппарата, убегают, вздымая облако брызг. Так вышло, что я захватил с собой вышедшую недавно книгу Раде Драинаца «Сердце на базаре»78, в которой обнаружил множество волшебной неправды о тропиках. Чтобы порадовать поэта по возвращении, подхожу к одному из негров, вкладываю ему в руки распахнутую книгу, как если бы он её читал, и фотографирую его прямо в воде, голого, на фоне океанской шири. Так завершилось моё первое купание в море – в середине января.
Остров Горе. Негр с книгой Р. Драинаца. Фото Р. Петровича
Последний обед с неграми. Рыба с рисом под перечным соусом. Никто и не сказал бы, что это местное рыбацкое блюдо не является творением европейского маэстро кулинарных дел. Я говорю себе: «Завтра в это же время я буду уже на корабле!», и мысль о том, что я в последний раз общаюсь тут с неграми, в последний раз делю с ними их трапезу, печалит меня неимоверно. Стоило лишь переправиться из Дакара на остров, чтобы снова повстречать людей сердечных, радушных и деликатных.
Теперь, повидав остров Горе, я могу сказать, что увидел пять ликов Африки: это Африка, отмеченная изысканной красотой природы – Комоэ; Африка, целомудренная и чистая, нагая – в окрестностях Банфоры; Африка, дикая и безумная – возле Мана; Африка таинств – в Куликоро и Африка времён рабства – на острове Горе. Море глубокого синего цвета напоминает мне море, омывающее Неаполь.
За ужином вместе с друзьями с Мартиники подсчитываем, какое расстояние я преодолел. Только в континентальной части Африки я оставил позади себя четыре тысячи километров, из них тысячу семьсот проехал на поезде, а остальное – на машине, на носилках, пешком, на пироге и в лодке. Когда знаешь, что такое африканская местность, и что значит под жарким солнцем, без достаточного питья, ночуя под открытым небом, пробираться через тропический лес и саванну, сплавляться по речным порогам, то становится очевидным, что эти четыре тысячи километров требуют от человека несравнимо больших усилий, чем то же расстояние в Европе. К тому же только на корабле я проплыл более десяти тысяч километров, а на поезде до Марселя и обратно проехал ещё две тысячи. То есть весь мой путь составил более шестнадцати тысяч километров, а это всё равно что объехать почти полмира.
Вечером усердно пакуем вещи, затем – таверна.
Мне нравится, как негры изъясняются по-французски. «Ле пен е фути; лото не па фути! Зе луй е ди, кил доа фисе ле кан» (хлеб плопал, машина не плопала! Я нему говолил что он должен пловаливать). И без остановки: «О мон виё, ти ва воал ке не па посибл» (о мой старик, ты увидись, что невозможно). Фонтен во время ужина спрашивает своего боя, где другой бой. Тот со всей серьёзностью отвечает: «Ил е палти сие» (он усёл срать). А ещё бой время от времени спрашивает: «Мусье, пе але писе?» (Месье, можно идти писать?) Они говорят не «парле», а «козе» (з коз авек ву, з коз банбара мусье! – я зе болтаю с вами, я зе болтаю банбара месье!) Любят слово «парадоксаль»: «с смен е парадоксаль» (этот неделя парадоксальная) вместо «парфе» (прекрасная). И ещё: «мусье, ле Сиса манз ди мерд, ну не манзон к де ла клеве» (месье, сиса едясь дерьмо, мы едим толеко дохлых клыс). Они говорят не «лесе» (оставлять), а «позе» (класть): «Нон з не па при, мусье, зе виен селман де ле позе» (нет, я зе не взял, месье, я толеко положил), – говорит бой, попытавшись что-то украсть, а вы дали ему понять, что заметили. Тогда он быстро кладёт вещь на место и утверждает, что он её вообще не трогал. И опять же: «Зе суи парти сие, мусье» (я зе ушёл срать, месье) – самым вежливым тоном.
Ему неведомы сравнительные характеристики одной и той же вещи. Если есть два стакана разной величины, то это не один маленький, а другой большой, нет: это один большой, а другой только начинает становиться большим. «Бой, принеси мне стакан, не очень большой, тот, который только начинает становиться большим; бой, принеси мне стакан, который ещё раньше начинал становиться большим!» Бой уходит, а поскольку он не имеет привычки слушать, что ему говорят, замирает перед ящиком с посудой и думает: «Что же он такое просил принести?» Однако всё это его не смущает: он хватает первое, что подвернётся под руку, например, шлем от солнца, даже если на дворе ночь. Он знает, что когда его обругают, ему тут же станет понятно, что от него требовалось. Он с трудом различает цвета. Для него всё либо белое, либо чёрное: «Мусье зе пли волт клават ки команс а етл ноал» (месье, я блал вас гальстук, котолый начинает быть чёлным) – на самом деле он красный! «Мусье, зе серсе во сосир, ки не сон па тутафе ноал» (месье, искал васи босинки, которые не совсем чёлные) – а между тем они жёлтые! А затем: «Мусье, ментнан, зе ве але буфе; зе ве те препаре а буфе, мусье; Сет фам ди к си ти ве кусе авек ел, мусье!» (Месье, счас я буду идти зрать, я буду тебе приготовить зрать, месье; эта женщина говорит сто если ти хоцесь спать с ней, месье). Нет выражения, которое негру показалось бы неприличным, он всё и всегда произносит с одним и тем же наивно-серьёзным лицом. А вот они говорят друг с другом по-французски, чтобы показать свою утончённость: «Е мон виё, ти манбет времан! Зе ве тангеле палск ти е соваз, ти не па сивилизе!» (Эх, мой старик, ты мне правда надоел! Я буду тебя лугать, потомусто ти дикий, ни не цивилизованный!) Вся эта брань, сказанная спокойным голосом, как бы в шутку, собеседником – тем, что «коз ан флансе» (болтает по-фланцузски), воспринимаются с серьёзным лицом, после чего обиженный переходит в наступление: «А, ти е влеман соваз» (ах, ти плавда дикий). «А, мон виё, – то и дело говорят они белому человеку, – а, мон виё ти се, з суи фути!» (Эх, мой старик, эх, мой старик, ти знаесь, я плопал!)
Посадка и отъезд. Та же каюта, в которой я плыл сюда, большая и удобная, и опять я в ней совершенно один. Матросы радостно приветствуют меня как старого знакомого. Бретонец Робер приносит книги, которые я дал ему почитать в прошлый раз. На палубе, кроме Бубу, ещё несколько мартышек размером с кулачок и совсем ещё дикие попугаи. На следующий день Бубу вырывается из клетки и прячется на крыше кают-компании. Организуется большая охота – развлечение для всех как минимум на полчаса. Увидев, что её окружили, обезьянка бежит прямо ко мне и прячется у меня под мышкой. По соседству с обезьянами живут семь попугаев, и это соседство сильно влияет и на тех, и на других. Обезьяны теперь подражают движениям попугаев – делают вид, что чистят перья или клюют корм, а попугаи кричат обезьяньими голосами. Теперь их компания являет собой адскую смесь взаимного передразнивания, насмешек и козней. Свары и побоища не стихают. Бубу верещит весь день напролёт.
Через несколько дней, когда я после завтрака вышел на палубу, мы были уже в Касабланке. С прошлого раза меня сильно мучила совесть, что я не поехал в Рабат, город, расположенный в восьмидесяти километрах, хотя у меня был целый день. Теперь же, едва высадившись из моторной лодки на берег, я поставил себе цель найти туристический автобус, чтобы поехать в Рабат. В девять часов я уже был в дороге. Автобус был полон, отсутствовал лишь один пассажир, и я с волнением до последнего момента ждал, удастся ли мне занять его место. Наконец трогаемся. За тёмными штрихами марокканских почв и ярко-жёлтыми линиями песчаных пляжей шёлковым полотном расстилается океан, играя нежными оттенками резеды. По обе стороны дороги мелькают палатки из тёмного брезента, кое-где брезент заменяют ковры. Через семь километров пути на обочине возникает человек, место которого досталось мне. Он отчаянно жестикулирует, чтобы его подобрали, но автобус безжалостно проносится мимо.