Садимся в лодку и переправляемся в город. Большая разница между французской и английской колониями видна уже на первом шагу. Вместо демократического французского в колониальном англичанине есть нечто феодальное и рыцарское. Они и неграм не позволяют даже случайно пародировать европейцев и облачают их в элегантную униформу, которая вызывает уважение совершенством покроя. В униформе – больничные санитары, садовники, полицейские, почтальоны и т. п. Остальные удовлетворяются тем, что завязывают на бёдрах платки и втискивают горло в европейский воротничок, шик которого в том, что он удобен, не застёгнут и может свободно вертеться на шее.
Повсюду плакаты, приглашающие на конференции по борьбе с жёлтой лихорадкой, малярией, туберкулёзом, алкоголизмом, аморальностью и т. д. Кафе с широкими барными стойками, ледяными напитками, а рядом с ними сирийские и индийские лавки. Парк, огромный фонтан, бассейн. В туземном районе мне показывают деревянный домишко, вокруг которого растут пять деревьев: шоколадное, банановое, хлебное, кокосовое и ещё одно, на котором много дивных красных цветов. Между деревьями сахарный тростник. «И вы удивляетесь тому, – говорят мне, – что негры так веселы. Э, им и пальцем шевельнуть не нужно, чтобы помочь всему этому вырасти, ветки деревьев дают хлеб, шоколад, сахар, молоко, фрукты, а цветы – пищу для глаз!»
В речке, протекающей через город, под мостиком женщина принимает быструю ванну, откладывая ненадолго стирку белья. Её движения – это движения стыдливой чёрной Венеры. Посреди площади совсем молодая девушка плещет на свою обнажённую грудь, голую и крепкую, перед тем, как поднять сосуд с водой. На крытом рынке лекарь продаёт горы кореньев, кучи стеклянных бусин, африканские краски: шафран и индиго. Самое фантастическое здесь – фрукты. Покупаю прекрасный калабас из мягкого дерева, на котором выжжены птицы в переплетении разнообразных орнаментов. Хочу искупаться, но мне не дают. Говорят, что у причала, как и во всём африканском море, полно акул, но негры на это не обращают внимания.
Вечером, пока сумерки тихо и волшебно спускаются на берега Сьерра-Леоне, судно от них отходит. Около полуночи, направляясь вниз, в свою каюту, встречаю Робера, моряка-бретонца, он показывает мне книгу, которую только что взял у госпожи Н. Теперь я хотя бы знаю, кого она приходит послушать, когда мы вечером разговариваем с Робером. Впрочем, она некрасивая.
Я спешу закончить одну из глав книги, но вечером приходит меня навестить Вюйе. Мы выходим на палубу: лимонад и лёд. Пока мы беседовали, небо начало заволакивать облаками и несколько далёких молний известило нас о буре. Первый раскат грома был столь неожиданным, сухим и громким, что заставил нас вздрогнуть. Грандиозный ливень, такой, как почти всегда обрушивается на судно, когда оно приближается к экватору. Над совершенно спокойным морем фиолетовым и синим цветом сверкали молнии, а небо разверзлось страшным ливнем. Было удивительно смотреть на этот страшный громкий ливень над неподвижной поверхностью воды. Спустя час после полуночи снова появились звёзды.
Вюйе рассказывал о первых годах жизни в саванне, когда, общаясь исключительно с чернокожими, он, так же, как и они, должен был сам ловить себе «мясо», чтобы прокормиться, и часто и бессознательно забывал, что он вовсе не один из них. «Я не воображал себя чёрным, но чувствовал себя таковым, и ничто мне не мешало изо дня в день видеть свою руку белой, пока мне не пришло в голову: “Смотри-ка, а рука-то у меня белая!” Когда через четырнадцать лет такой жизни я неожиданно, по любви, женился, то по европейским меркам я очень плохо поступал со своей женой, а это только потому, что я сам в свой “белый” брак привносил мышление “чёрного” брака. Удивляюсь своей жене, ведь она это сразу поняла и ни один мой поступок не истолковала дурно. Только через двадцать лет жизни среди чёрных я сам неосознанно, никак от них не дистанцируясь, начал возвращаться к европейской цивилизации. Сейчас я почти так же сильно отличаюсь от чернокожих, как и вы. Учтите, что никакой реальной причины для этого возвращения не было. Ни свою жену, ни своих детей я не воспринимал как противопоставление чёрным, разница в цвете кожи оказалась делом привычки, и вы её перестаёте замечать. В силу обстоятельств и наш образ жизни не отличался от образа жизни чёрных. Когда я говорю “я был чёрным”, то хочу сказать, что я не чувствовал никакой разницы между собой и туземцами. А потом я вдруг стал её чувствовать. То ли это усталость, то ли старость, убивающая всё то новое, что формировало мой дух, или же, напротив, атавистическое пробуждение новых фундаментальных сил расы, прилив новых сил, которые уничтожают всё, что когда-то поддалось мимикрированию!?»
Говоря о мимикрии, Вюйе рассказал мне и это. Он открыл новое насекомое, имитирующее цветок дерева, на ветках которого обитает. Поскольку насекомому не удалось идеально уподобиться цветку, то цветок, со своей стороны, стал имитировать насекомое, обрёл своеобразное подобие ножек и таким способом отгонял от себя бабочек, которые его уничтожали. Это взаимное подражание привело к абсолютной внешней идентичности. Однажды случилось даже так, что негр, работавший у Вюйе, узнал, что хозяина это насекомое (джутелия Вуйету) интересует, и принёс вместо него цветок. Силу этой иллюзии можно понять только зная, насколько у чёрных развита наблюдательность.
Помню и историю о змеях в саванне, которые наводнили дом. Вюйе мне, в частности, сказал: «Моя жена взвизгнула, и когда я к ней подбежал, то увидел, как с ноги нашей дочки сползла змея. Я схватил палку и убил змею. Потом мне стало жалко, что я это сделал, ведь она же девочку не укусила! Разве это не совершенно негритянский образ мысли?» И закончил историю словами: «Всё, что во мне есть молодого, – это суданец, а то, что старо, – парижанин».
На следующее утро открылся бескрайний океан, почти бесцветный под бесцветным небом. Можно было бы сказать, что ведёт он в какой-то иной мир, что «по нему плывут дýхи». Жара была умеренной. Балет дельфинов, их сотни, совершающих свои беспрестанные кульбиты в воде и в воздухе. Уставшие отставали, теряясь у нас за кормой. Лишь одна пара, летящая под зеркалом воды, упорно, и, похоже, задыхаясь, всё ещё нас сопровождает. Иногда они, устав, отстают, чтобы потом снова впрячься в гонку и быть на одной линии с нами. Удивительно точно рассекают воду, словно они не рыбы, а торпеды. Через полчаса вдруг сворачивают в сторону и исчезают в бескрайней дали. Над нами больше ни одной птицы. Ближе к полудню поднимаются мягкие, гладкие, закручивающиеся волны, которые сворачиваются сами собой, и, становясь всё больше и больше, образуют так называемый бар. Нигде ни пены, ни складок, можно сказать, что поверхность воды покрыта бесконечной атласной тканью.
Берега и пляжи Табу17, по большей части жёлтые, как золото, составляют контраст с зеленью растений и бледной синевой моря. Сначала нежнейшие цвета, затем ржаво-красные, сиреневые, потом сепия и все оттенки зелёного сливаются вдали с невесомой воздушной голубой дымкой. С этого начинается Берег Слоновой Кости. Но чем ближе подходит к берегу судно, тем отчётливее выступают все цвета: бескрайний жёлтый пляж, а рядом густая роща кокосовых и масличных пальм, чьи кроны цветут жёлтым и красным. Умытые зелёные свежие поляны, низкие, прячущиеся под деревьями дома с яркими красными крышами. В одном углублении между лесом и неожиданной чёрной скалой, стоящей в воде, – туземное село с длинными низкими тёмными крышами из пальмовых веток, совсем близко нависающими над землёй. Сжатое по бокам и вытянутое, село выглядит как уснувший крокодил, голова которого торчит над волнами, а тело прячется за скалой.
Из леса над селом, где всё теряется в густой зелени, над тесно сбитыми кронами пальм плывут лёгкие облачка дыма и, трепеща, растворяются в воздухе. Можно предположить, что где-то там находится одинокая хижина, а дым поднимается из очага, вокруг которого кипит жизнь. По пляжу деловито бегут женщины и мужчины. Никто не купается. Затем множество лодок с сидящими в них обнажёнными парнями направляется к судну. Гора Табу известна своими атлетического сложения крестьянами, которые, возможно, остались последними людоедами на берегу океана; направляющиеся на юг суда останавливаются перед Табу, чтобы забрать работников для погрузки и разгрузки товаров в дальнейшем плавании, а потом на обратном пути вернуть их назад в село. Чёрные работники по канату взбираются на судно. Высокие, с блестящей кожей, в одежде, которая состоит лишь из пёстрого платка. Попав на борт, они тут же, никого не спрашивая, разбегаются по своим рабочим местам, уже закреплённым традицией. Женщин, которые тоже отправляются в дорогу, вылавливает из их лодок судовой подъёмник, и они, чёрные, испуганные, взлетают в воздух, резко воздевая руки, будто хотят снова вернуться на воду. Волшебные дельфины с лицами медуз. И меня, перебравшегося через известный басамский «водоворот», так же как и их, уже завтра выгрузит такой же подъёмник в Басам18.
Волны на этом берегу, как уже упоминалось, закручиваются внутрь и так постепенно создают под собой огромный закруглённый жёлоб, который превращается в мясорубку даже тогда, когда море спокойно. Только местный житель в состоянии на своей лодке подгадать момент, когда одним простым движением он сможет со спины волны не рухнуть в глубину, а соскользнуть на спокойную воду. Но промахнуться случается и бывалым, и тут уж под силой волны, которая сгибает, как бумагу, даже железные прутья, не поможет никакое умение плавать. С расстояния же в несколько сотен метров «бар» выглядит как игрушка, а героизм чернокожих крестьян – как самое обычное дело. Несколько белых, живущих в Табу, редко доверяют ловкости местных туземцев. Всего лишь десять лет тому назад белая администрация Табу в полном составе утонула на глазах пассажиров судна, к которым она плыла на аперитив.
Неподалёку от нас в открытом море мирно дымит судно «Отар», которое пришло из Дагомеи и сейчас стоит на карантине из-за обнаруженных на борту случаев жёлтой лихорадки. Пассажиров на борт принимают, но не выпускают до конца карантина.