С наступлением полудня всё стремительно светлеет и блестит от солнца, страшного солнца, чьи лучи смертоносны, как отравленные стрелы. Достаточно всего несколько минут подержать под ним темя или шею или незащищённым глазом посмотреть на его отблеск и преломление в воде. И не сила его лучей поражает, а угол их падения, и особенно та часть их спектра, которая на экваторе сильнее, чем на севере. То же самое солнце, в наших широтах нам добрый и милый друг, под чьим теплом бурлит наша кровь, становится здесь для белого человека врагом, единственным врагом, который сопровождает его шаг за шагом, и с которым нельзя надеяться на примирение. Нужно видеть, с какой радостью в тропиках встречают ночь, когда человек может быть уверен, что он в безопасности доживёт свою жизнь до зари, с каким наслаждением предаётся человек возможности сбросить шляпу, обнажиться, подставить кожу под прохладный свет звёзд, луны, и тогда станет понятно, откуда у живущего в тропиках белого человека взялось столько бессознательной ненависти к огромной небесной звезде, благодаря которой, в сущности, существует всё живое.
Я не встретил ни одного колониста, который бы боялся зверей, дикарей, заразных болезней, но все они всегда носили в себе уже пустивший в их душе корни страх стать лёгкой жертвой климата, подтачивающей здоровье хронической лихорадки и смертоносного солнечного удара, подстерегающего каждого, кто не позаботится от него защититься. Порой встречаются люди, чей организм позволяет им с непокрытой головой ходить в экваториальный полдень так же непринуждённо, как в полдень сицилийский или неапольский, но обычно дело кончается тем, что такой человек теряет бдительность, и в один из дней, когда его организм даёт сбой, солнце убивает его как какого-нибудь мифологического героя, дерзнувшего пойти наперекор божеству. Нужно видеть, с какой тревогой будет спрашивать ваш спутник, случайно заснувший в машине, не падали ли на его затылок солнечные лучи, пока он спал. Для надёжности такой человек принимает двойные дозы хинина, прикладывает к голове и груди влажные салфетки и старается подольше лежать неподвижно, чтобы не переутомляться. Даже укус самой злой отравительницы не вызвал бы такого выражения ужаса в его глазах. И если тем вечером всё заканчивается только лихорадкой, головной болью и рвотой, то считается, что он ещё дёшево заплатил за свою неосмотрительность.
Длинные колоннады пальм, бесконечные, необозримые, их кроны переплетаются с зеленью лиственных деревьев. Проплывают пироги, полные бананов, их желтизна и красота молодых тел, которые, стройно выпрямившись, управляют пирогами, придают особую роскошь и веселье этому гармоничному пейзажу. Фотографируем сначала одну деревню с хижинами из прутьев, на сваях, стоящую в низине между лесом и водой, затем ещё один уголок рая: совершенно нагую пару, купающуюся в реке. Девушка и юноша стоят в реке по колено, в руках у них трава, которой они намыливают друг друга. То, что меня удивило, так это её заметное нам глубокое и спокойное дыхание, как у животного, которое стоит в поле, и нам кажется, что оно думает. Их груди вздымаются и опадают в одном ритме, равномерно. И он, и она выглядят в той тишине и в этом спокойном ритме такими важными и такими вечными, что человек легко может представить себе, как за их тёмными плечами, из их спин вздымаются ангельские крылья. Внутри этого пейзажа, на фоне джунглей мне кажется, что в этом мире они одни. В тот момент, когда я настроил аппарат, чтобы их снять, возле них появляется некое третье лицо, нагое, но в европейской шляпе на голове. Тем не менее я щёлкаю.
Вообще-то вдоль всей реки почти нет элементов европейской одежды, которая, впрочем, редко встречается уже и в Басаме. Жители, как в короткие тоги, задрапированы в четырёхугольные платки из тонкой материи цвета индиго с фиолетовым узором. Эти платки в сочетании с дивными тёмными и при этом весёлыми расцветками прекрасно гармонируют с тёмной кожей и настолько легки, что их мягкие складки постоянно согласны движениям и очертаниям тел. Интересно рассматривать способы, к каким прибегают негры, используя эту одежду: если он хочет выглядеть элегантным, то он обвивает ткань вокруг тела как тогу, если ему нужно, чтобы обе руки были свободны, то ткань покрывает одни только бёдра, если он боится за что-то зацепиться, то лишь завязывает её на шее как шарф. Поскольку нагота не вызывает стыда, то у многих таких платков нет и вовсе.
Живущие в этих краях племена по праву считаются самыми красивыми в мире, одно из них ещё с давних времён названо в честь Аполлона. Их тела, и по фигурам, и по движениям, гармоничны до совершенства, они необыкновенно сильны, но при этом у них нежные и красивые очертания тел и изящные суставы. Нигде нет ни жира, ни слишком мощных мышц, а их кожа цвета выцветшей меди светла и нежна, как шёлк. Лица симпатичные, мягкие и улыбающиеся, выражение миндалевидных влажных глаз почти страдающее.
В таком пейзаже любая их женщина выглядит воистину самой красивой. Ни одна белая женщина не сможет с достоинством выдержать всю патетичность цвета и света, ни одна не сможет так гордо нести на своих нежных белых плечах вес этой природы. Здешняя тёмная Ева – это символ здешнего тёмного естества, её округлые плечи сияют как зрелые плоды, а набухшие соски делают грудь высокой. Запах её кожи, запах амбры, масел и трав волнует, но ещё больше волнует удивительный дикий тембр её голоса, в котором слышны и взволнованные девичьи ноты, и писклявые детские голоса, и хриплые боевые выкрики; радует живая и прозрачная краснота её языка, который подобен какому-то влажному цветку, и который то и дело мелькает между зубами, когда она говорит. Есть что-то поэтическое, весеннее и страшно соблазнительное в этом румяном языке, который единственный на этом тёмном теле свидетельствует о таинственности и интимности этого существа. Только когда говорит негритянка, когда видна влажная краснота внутренности её рта, только тогда человек полностью осознает её наготу.
Голошеий орёл-охотник кружит над нами. Купающиеся, те, что намыливали друг друга травами и массировали соломой, кричат, чтобы его отпугнуть.
Когда около двух часов дня мы пристаём к берегу, лишь несколько рассохшихся пирог и слегка утоптанная земля свидетельствуют о том, что тропинка, которая резко поднимается вверх сквозь густую прибрежную зелень, ведёт в Алепе26. Всю эту зелень, этот густой лес составляют пальмы с гроздьями бананов и кокосов, хлебные и кофейные деревья. Я только сейчас вижу, что большая часть подступающей к реке горы – ухоженная делянка, и это дело рук здешних крестьян. Эта плотная полоса растений между настоящим тропическим лесом и рекой, атакуемая лианами, ползучими стеблями и папоротниками, на самом деле является созревающим урожаем. Мы считаем урожаем и пищей колосья, а здесь урожай – это буйное зелёное дерево, в кроне которого прыгают обезьяны, а с веток свисают змеи.
Алепе – это две-три плетёные хижины на поросшем лесом холме, который возвышается над другими, тоже лесистыми, окрестными холмами, расположенными вдоль реки, между нею и густым лесом. Пьянящий аромат зелени, тропического цветения и свежести окружает эти домики. Трава мягкая, нетоптаная, и над ней страстно перекликаются невидимые для нашего глаза птицы. Миллионы насекомых слаженно выводят свою песню. Величественное одиночество и величественное соучастие с природой – простое и дружественное. Шагая по узкой тропке к плетёным хижинам в Алепе, я будто бы шёл таким же путём, ведущим через одиночество и жизненное единство, как в окрестностях Студеницы или в хорватской Фужине27.
Белый управляющий Алепе уже несколько лет как уехал и возвращаться не намерен, его пока что замещает вечно больной крестьянин-туземец, дни напролёт полёживающий в гамаке. Он отпирает мне дверь постройки, которая служит пристанищем (гостевым домом) белым людям, если их сюда занесёт, а это столь редкий случай, что, переступая порог, ты видишь разбегающиеся во все стороны полчища рептилий и насекомых, которые её населяли. Небольшая лесенка выводит с крохотной веранды на тропинку, которая сначала круто спускается вниз, а потом так же круто забирает вверх к посёлку: лавки, рыбацкие хижины, корзины. Пока бой разбирает моё походное ложе, а камердинер, расставив столы и стулья, готовит обед из консервов, я наблюдаю, как по тускло-красной тропе шествуют чёрные силуэты крестьян, закутанные в синие платки. Их вертикальные тела, уменьшенные согласно закону перспективы, похожи на тела пёстрых ящерок, спускающихся вниз по стене моей хижины. Колибри, птички красно-зелёного яркого оперения, крошечные, как насекомые, порхают с цветка на цветок.
После позднего обеда мне предстоит сплавляться на пироге через речные перекаты. Глава Алепе отправляет в деревню паренька, поручив ему найти людей, умеющих управлять пирогами. Через полчаса на тропе, ведущей к моему дому, возникает первый из них. Идёт быстро, одной рукой почёсываясь в голове, другой придерживая узкое короткое весло. За ним – второй, затем и третий. Каждый – со своим веслом. Весёлые, приветливые, они сразу же ведут меня к реке. Лишь один из них худо-бедно понимает пару слов по-французски, поэтому я и не стремлюсь вести с ними разговор.
Растко Петрович с жителями деревни
Из ряда длинных, узких пирог, грубых, выдолбленных из толстых стволов деревьев, они выбрали одну, совсем не похожую на чудесные пироги Фритауна. С большими ухищрениями мне удаётся усесться посередине и при этом не перевернуться. Сидя по краям, на самых концах ствола, юноши принимаются грести. Один спереди, двое сзади. Чтобы одежда им не мешала, они задрали свои тоги, обмотав их вокруг шеи. Оказавшись посреди бурной реки, воды которой вздымаются, разбивая одну волну о другую, в окружении лесных зарослей, очертания которых скачут у меня перед глазами, я ощущаю прилив счастья. Я плыву в настоящей туземной лодке, мчащейся вперёд волей этих нагих парней, все мысленные устремления которых сводятся лишь к одному: удержать лодку в струе; но это не подневольная мысль, – скорее, врождённое стремление достичь наибольшей чёткости, которое не утомляет ни летящего орла, ни гончую, преследующую дичь.