что недавно пасся
на зеленых холмах.
И покатится звук,
заклинания станут снами,
будут сниться,
пока не воскреснет зебу,
белый и розовый,
в быстром потоке света.
* * *
Есть живая вода
та что из неизвестности бьет ключом
позволяя тебе пить ветер
позволяя мечтать об открытии
под защитой огромного камня —
обломка одной из безымянных звезд
Наклоняешься,
проводишь пальцами по песку.
И тогда вспоминается что-то из детства,
околдованного впечатлениями вроде той
наивной, но поразительной надписи:
«Дева семи печалей»
И вот другая живая влага
то наворачивается на глаза,
то пробуждает жажду:
твоя тень,
тень твоих снов
повторяется семижды,
порождаемая тобой,
уходящая в ночь,
налегает всем весом
на то, что и так тяжело
Раду Рандзева, главный онколог Мадагаскара, оказался сравнительно молодым человеком с типичным для австронезийца широким лицом и кряжистым телосложением. Самой броской приметой в его внешности было расходящееся косоглазие, из‐за которого мне все время казалось, что его реплики адресованы не мне, а кому-то за моим плечом. Его речь была похожа на запись торопливым курсивом, вроде врачебных каракулей на рецептуре. Грамматически безупречный и фонетически чудовищный французский (видно, что человек владеет языком с раннего возраста, но с самого начала решил наплевать на произношение). Общее впечатление какой-то излишней энергичности, разнузданной решительности лихача-таксиста. Поначалу такую энергичность принимаешь за бесцеремонность или, наоборот, бесцеремонность — за энергичность. Потом привыкаешь и уже не пытаешься разобраться, что это, энергичность или грубость; принимаешь как данность. Но главное — возраст: лет тридцать пять или тридцать шесть. В Америке к этому возрасту люди, выбравшие профессию врача, как правило, заканчивают ординатуру и начинают самостоятельную практику. Очевидно, здесь все по-другому: к тридцати пяти годам один становится главным в стране специалистом по раковым заболеваниям, а другой и вовсе президентом. Ничего удивительного, думал я, причина тут в продолжительности жизни. Было ведь и в Европе время, когда сорокалетний мужчина считался почтенным старцем. Должно быть, на Мадагаскаре, где до сих пор вспыхивают ежегодные эпидемии чумы, люди живут примерно столько же, сколько жили в Европе в позапрошлом веке. Но Гугл мигом опроверг мою стройную теорию. В 2015 году средняя продолжительность жизни на Мадагаскаре составила 65,5 года — всего на несколько лет меньше, чем в Америке или России.
Итак, Раду — почти мой ровесник, на пару лет младше. Стало быть, мы — люди не только одной профессии, но и одного поколения, люди эпохи свободного плавания в киберпространстве. Культурный барьер, некогда почти непреодолимый, кажется теперь низким бортиком, через который перешагиваешь, не замечая. К тому же мы оба учились во Франции, говорим на одном языке, хоть и коверкаем его по-разному, каждый на свой лад. То, что я — уроженец Москвы и житель Нью-Йорка, а он — гордый сын народа мерина, в общем, непринципиально. Можно переходить на «tu», общаться в фейсбучном чате, обмениваться ссылками на музыкальные клипы в YouTube (при более близком знакомстве выяснилось, что Раду — фанат группы AC/DC, которую я, по правде говоря, переношу с трудом). Всемирная паутина связывает людей из самых отдаленных точек, упрощает любовь к дальнему, сокращает ее до наименьшего общего знаменателя. Можно слушать AC/DC, можно пить пиво в Аналакели, обсуждая животрепещущую тему: как китайцы захватывают мир. В эти беседы с ксенофобским душком меня втягивали и в Мали, и в Эфиопии. Знакомый дискурс. Но мне-то хотелось другого. Говорить не на беглом французском, а на ломаном малагасийском. Учить новый, трудно дающийся язык, улавливать нюансы речи, за которыми стоит целый миропорядок. Взять хотя бы те же местоимения «tu» и «vous»: почему в Западной Африке франкоговорящие собеседники начинают «тыкать» практически сразу, а здесь продолжают говорить «вы» даже после длительного знакомства? Насчет первого нетрудно догадаться: в большинстве африканских языков нет разделения на формальное и неформальное обращение. В малагасийском же языке с формами обращения дело обстоит куда сложнее, чем я мог предположить. Местоимение второго лица единственного числа («йанау») употребляется при вежливом обращении к знакомому человеку. При обращении к человеку незнакомому или малознакомому, а также при обращении младшего к старшему вместо «йанау» употребляется «раматуа» (госпожа) или «андриаматуа» (господин). Когда говорящие являются не просто знакомыми, а близкими друзьями, «йанау» заменяется нежно-фамильярным «исе». Кроме того, существует целый ряд местоимений второго лица, употребляющихся в неформальной речи и указывающих на пол адресата: для мужчин — «йала» и «ри зала», для женщин — «индри», «индриаку», «аки», «реци» и «ри завави». Интересно, какое из этих местоимений, «йанау», «йала» или «ри зала», использовал бы Раду в разговоре со мной, если бы мы говорили с ним по-малагасийски? Хотелось бы знать… Но после нескольких неуклюжих фраз на «тени малагаси» я сам перешел обратно на французский, раз и навсегда вернув беседу в привычное русло.
Физик Жан-Норбер Рабемахафали, тоже приблизительно мой ровесник, оказался совсем не таким, как я его себе представлял. На веб‐сайте LinkedIn я видел его фотографию: курчавые волосы, африканские черты лица, как у племен с побережья. На фотографии он выглядел деловито-угрюмым, и мне показалось, что это выражение лица вполне соответствует тону его писем. Реальный Жан-Норбер предстал полной противоположностью виртуального: смешливый и по-малагасийски мягкий в обращении (эта деликатность многих гаси — по контрасту с африканской экспансивностью — бросается в глаза; кажется, по манере общения малагасийцы куда ближе к людям из Юго-Восточной Азии, чем к африканским соседям). В то первое утро в госпитале Равуаханги Андрианавалуна, когда мы обсуждали план совместной работы, Жан-Норбер поминутно зевал и тут же, хихикая, извинялся: «Просто у нас с женой три месяца назад мальчик родился. По ночам голосит, папе спать не дает. Прошу… ууах… прощения…»
Пока Жан-Норбер боролся со сном, Раду обрисовал ситуацию: до 2009 года на Мадагаскаре был один аппарат для внешнего облучения, устаревший «Кобальт-60». С тех пор как этот мастодонт испустил дух, мадагаскарская медицина обходится без лучевой терапии. В прошлом году правительство выделило деньги на новый линейный ускоритель. Вырыли карьер, привезли стройматериалы для бункера. На этом дело застопорилось, к самому строительству все никак не приступят. Вон она, стройка на века, за окнами ординаторской библиотеки. Миндзрав обещает, что к середине будущего года все будет готово — свежо предание, как говорится. Раду видит выход в приватизации. Несколько лет назад израильские предприниматели открыли частный центр радиологической диагностики прямо на территории госпиталя. Государство частично покрывает стоимость сканирования, остальное оплачивают пациенты. Израильтяне, видимо, наваривают на этом немалые деньги. И правильно делают. Во всяком случае, теперь он, Раду, может послать пациента на томограмму и не ждать полгода, потому что томограф вышел из строя, а деньги на починку идут из госбюджета, который расписан на год вперед. То же и с лучевой терапией: ускорители нередко приходится ремонтировать, и, если полагаться на государство, толку не выйдет. Почему же, поинтересовался я, никто до сих пор не организовал у них частную онкологическую клинику по примеру израильских радиологов? Жан-Норбер заулыбался сквозь зевок. Есть, есть частная клиника — на другом конце города. Завтра нас туда повезут, они уже обо всем договорились. Polyclinique d’Ilafy. Там и КТ-симулятор есть, и два ускорителя фирмы Varian. Только пациентов мало. Лечение стоит дорого, мало кому по карману. Те, на чьи деньги эта клиника построена (имена спонсоров Раду и Жан-Норбер не вправе разглашать), не пожелали связываться с госстраховкой и вообще сотрудничать с правительством Мадагаскара. Плата за лечение только наличными, триста тысяч ариари за сеанс. То есть девяносто долларов. По американским меркам практически бесплатно. Но на Мадагаскаре, где средний заработок — двести шестьдесят долларов в год, это цена астрономическая. Если полный курс состоит из двадцати пяти или тридцати сеансов, значит, лечение стоит почти в десять раз больше, чем люди зарабатывают за год. Неудивительно, что в клинике Илафи так мало пациентов; большую часть времени ускорители собирают пыль. На строительство ушло около шести миллионов долларов. Вложение никогда не окупится, но хозяева не возражают: лучше потерять громадную сумму, чем снизить цену или пойти на сделку с государством. Что это, обычное отмывание денег или прихоть таинственных магнатов, не знающих, куда девать свои миллионы? Раду не задает лишних вопросов. Главное, чтоб платили. На зарплату штатного врача долго не протянешь. По всему миру врачи, которым недоплачивают в государственных больницах, подрабатывают в частных клиниках — утром тут, вечером там. Тех, кто в состоянии оплатить лечение, Раду направляет из госпиталя Андрианавалуна в клинику Илафи. Принимая нового пациента, он быстро оценивает ситуацию. Если перед ним государственный чиновник, значит, проблем с оплатой быть не должно: за этих раскошеливается правительство. Если какой-нибудь толстосум, значит, тем более все в порядке; но богачей на Мадагаскаре мало, а те, что есть, лечатся за границей. Если человек пришел на прием с многочисленной родней, значит, есть откуда наскрести — с миру по нитке. Цинично, но что поделать, c’est l’Afrique. Позже, когда мы вместе принимали пациентов в больничной амбулатории, я увидел этот «естественный отбор» собственными глазами: тем, кто, по мнению Раду, был платежеспособен, предлагалось облучение в частной клинике, остальным — малоэффективная химия местного производства. Получалось, что Раду, работающий в двух учреждениях, направляет пациентов к самому себе. В Америке это назвали бы конфликтом интересов. Но о каком конфликте может идти речь, когда на всю страну три онколога-радиотерапевта и два физика-дозиметриста? Один из трех онкологов в настоящий момент проходит стажировку в Марокко (раньше посылали во Францию, но потом администрация рассудила, что стажировка в Марокко ничуть не хуже, а может, и лучше, ибо гораздо дешевле). Другой онколог — это та самая Флорин Разакандраина Рафарамину, с которой я в свое время безуспешно пытался связаться. Легендарная личность, первый специалист по радиотерапии за всю историю Мадагаскара. Раду — ее ученик; с тех пор как профессор Рафарамину вышла на пенсию, он всем заведует. Правда, на пенсию она вышла только отчасти. Из госпиталя ушла, это да, официально числится пенсионеркой. Но два дня в неделю продолжает принимать пациентов в клинике Илафи. Иначе говоря, перешла в частный сектор. Увидев нас с Алисой в Илафи, она почему-то приняла нас за стажеров с Реюньона. Когда же Раду объяснил, кто мы такие, Рафарамину распростерла объятия, как будто давно нас ждала: «Так вы и есть те самые американцы! Ну, здравствуйте, здравствуйт