«Ты напоминаешь мне мою подругу Даниэллу», — говорит нашей новой знакомой Алиса. Я тоже об этом подумал: есть нечто общее. Даниэлла, еврейская девушка из Уэстчестера, живет в Ранумафане. Прошлым летом, когда Алиса работала на «Мада-Биом», они с Даниэллой делили комнату в тамошнем общежитии. Как Даниэлла попала в эту общагу, не совсем ясно: к Рокриверу и «Мада-Биом» она не имеет ни малейшего отношения. Она учится в аспирантуре какого-то колледжа в Великобритании, пишет диссертацию по антропологии. Насколько я понял, «Мада-Биом» приютил ее на время, пока в деревне, где она живет, бушевала очередная эпидемия. С Алисой они сдружились, хотя, по словам моей подопечной, эта Даниэлла не без странностей: вечно таскает с собой каких-то кукол, кладет их под подушку, чтобы они оберегали ее по ночам. Очень настаивала, чтобы Алиса последовала ее примеру, даже договаривалась с одной из своих кукол, что та будет приглядывать за ее подругой. Когда Алиса попробовала было отказаться, Даниэлла разрыдалась. «Какой-то у нее заскок с этими куклами, но вообще-то она очень милая». Мне тоже показалась милой.
«Только, чур, со мной не обниматься, — весело сказала Даниэлла, когда мы познакомились. — У меня сейчас много вшей, не хочу вам передать. И еще странный кашель. Говорят: подозрение на туберкулез. У нас в деревне в последнее время прямо беда с этим туберкулезом…» Она живет на Мадагаскаре уже почти два года. За это время успела собрать достаточно данных для диссертации (что-то связанное с отношениями полов и гендерной идентификацией у народа бецилеу). Стало быть, ее работа здесь закончена и пора возвращаться в Англию. Все наши разговоры с Даниэллой вращались вокруг того, как пугает ее перспектива возвращения, как она «отвыкла от белых людей». «Но ты же сама белая». «Я и от себя отвыкла…» В деревне бецилеу ей хорошо, как бывает хорошо любому человеку, оказавшемуся в экстремальных условиях, максимально отличающихся от всего, что он знает. В таких ситуациях бывает легче обжиться или убедить себя, что обживаешься. Это включаются защитные механизмы, природа вступает в права, вырабатывает лишние эндорфины и кортизол… Как только Даниэлла вернется в цивилизованный мир, этот экстренный режим сразу отключится, и надо будет просто жить. Вот что пугает больше, чем любые вши и туберкулез; вот от чего не защитят никакие куклы.
На финальном отрезке пути (теперь с нами едут тетка из Брикавиля, волонтерка из Корпуса мира и чудом влезший в багажник велосипед) Том предлагает включить музыку. Оказывается, у него в машине есть ископаемый кассетник. Поставь нам что-нибудь малагасийское, Том.
Мивалáн ар’ кýа ни гитара
Ту’изáни кýа ни феý
Ка ок’си́ка сáми хайн’ цара
Фа из’ти́ тц’ангáн’на тантара
Фа микáс’ка нь фэйнанци́к’ этý Мадагаскара…
Пусть расстроена гитара,
Да и голос не ахти,
Ты послушай, мимо песни не пройди,
Не для красного словца, не растабары,
А про жизнь людей с Мадагаскара…
Это знаменитая фолк-группа «Махалеу», малагасийский ответ Бобу Дилану и Жоржу Брассенсу вкупе с Саймоном и Гарфанкелом. Они выступают с 1972-го, уже почти полвека служат символом социального протеста и совестью поколения, вернее нескольких поколений. Поэты и борцы за справедливость. Кроме того, четверо из семерых участников группы — мои коллеги, то бишь врачи, и всю жизнь проработали врачами, считая медицину своей профессией, а музыку — хобби. Вот с кем хотелось бы познакомиться. К сожалению, двоих из них уже нет в живых. Но один, известный под сценическим псевдонимом Дада, все еще продолжает работать нейрохирургом в госпитале Равуаханги Андрианавалуна. Как знать, может, если бы я догадался связаться с ним и смог заручиться его поддержкой, мое собственное врачебное начинание на Мадагаскаре было бы более успешным… Но — увы.
По возвращении в Нью-Йорк я, как и планировал, представил отчет администрации нашего университета. Мой начальник, чьего согласия на поездку я добился не вполне честным способом, теперь сам неожиданно загорелся идеей лечить рак на Мадагаскаре. Будучи человеком набожным, доктор Ли принадлежал к корейской пресвитерианской церкви, где миссионерство поощрялось. Он, как и Майкл Толл, надеялся на поддержку со стороны декана, который сам недавно вернулся из Таны. Все университетские брошюры пестрели фотографиями декана в обнимку с малагасийскими детьми, которых он, надо полагать, собирался облагодетельствовать. Но за закрытыми дверьми своего кабинета он обрисовал нам с Ли совсем другую картину: «Мы с вами коллеги, нам нет смысла морочить друг другу голову. Нам, как и любому университету, надо рекламировать свой бренд. В наши дни это вопрос выживания. Но я надеюсь, мне не нужно вам объяснять, что реклама — это одно, а денежные обязательства — совсем другое. Лишние деньги на помощь Мадагаскару у нас не завалялись». Майкл Толл был куда более медоточив, но и от него удалось получить не больше, чем от декана.
«Денег нет, зато есть телекоммуникационные средства, — не унывал доктор Ли. — Можно начать с веб-занятий, а там посмотрим». Я составил список лекций для дистанционного обучения и послал его Раду. Тот ответил, что идея безусловно хорошая, однако с занятиями придется повременить, так как в Тане сейчас бушует эпидемия чумы, все образовательные учреждения закрыты и ординаторы, которых я собираюсь обучать, сидят по домам. Тем не менее он уже разрекламировал наши лекции высокопоставленным лицам из министерства здравоохранения, и те возлагают большие надежды. PR во время чумы.
Некоторое время мы с Раду продолжали совместный прием пациентов с «консультацией от американского коллеги» через скайп. Но Интернет в Тане работал плохо, связь то и дело прерывалась, и у меня не было ни малейшей уверенности, что рекомендации американского доктора были услышаны и, уж тем более, приняты во внимание. Зато я ни на секунду не сомневался, что Раду снова ввел налог за мнение американского эксперта.
Незадолго до Нового года мне написала Нурусуа. Не забыл ли многоуважаемый профессор о своем намерении попытаться устроить ей стажировку в Нью-Йорке? Нет, конечно, не забыл. Тогда у Нурусуа есть идея. Дело в том, что Международное агентство по атомной энергии оплачивает мадагаскарским онкологам годичную стажировку за рубежом. Раньше их посылали во Францию (там стажировались Раду и Рафарамину), а теперь — в Марокко. Сейчас подошла очередь Нурусуа. Так вот почему бы им вместо Марокко не послать ее в Нью-Йорк? Действительно, почему бы и нет? Я поговорил с Ли, он — с администрацией госпиталя. Те дали добро. Рокривер будет рад принять ординатора с Мадагаскара. Я написал обстоятельное письмо в МАГАТЭ. Ответ пришел на удивление быстро: вообще-то у них уже есть договоренность с Марокко, но они готовы рассмотреть нашу просьбу. Чтобы запустить процесс, им нужно официальное заявление от руководителя Нурусуа, то бишь от Раду. Надо сказать, все это время Раду как мог отговаривал ее от этой затеи, мотивируя это тем, что Нуру почти не знает английского, а главное — тем, что МАГАТЭ никогда не согласится. Теперь же, когда из МАГАТЭ пришел неожиданно обнадеживающий ответ, Раду уже не стал выдумывать отговорок: «Не подпишу, и всё. Тебе туда не надо. Поедешь в Марокко или вообще никуда не поедешь».
Чем объяснить такой отпор со стороны Раду? Страхом конкуренции? Нежеланием иметь рядом специалиста более образованного, чем он сам (особенно если этот специалист — женщина)? Рыдающая Нуру звонила мне по скайпу, клялась, что будет бороться до конца: «Я пашу на него, покрываю дежурства в госпитале, а он мне вот чем отплачивает? Но я не готова сдаться. Речь идет о моем будущем и, если уж на то пошло, о будущем мадагаскарской медицины!» Раду писал ей гневные СМС, в которых требовал немедленно прекратить все контакты со мной: «Ты просто-напросто решила устроить себе американские каникулы. Но ты не понимаешь, во что ты ввязываешься!» Нуру тут же передавала его слова мне. Можно было подумать, что у нас любовный треугольник. Чушь какая! Вот уж чего никак не мог предположить, когда собирался заниматься онкологией на Мадагаскаре: что окажусь участником эдакой мыльной оперы. Излишне говорить, что наше сотрудничество с Раду на этом закончилось. В качестве последнего драматического жеста я расфрендил его в Фейсбуке. Мадагаскарский проект накрылся медным тазом.
Надо же, я уж было поверил, что из моей завиральной идеи действительно может выйти толк. Ведь благое дело, почему же так трудно все устроить? Как поется в песне, «we all want to change the world». Иначе говоря, не ты первый, не ты последний. Тоже мне Альберт Швейцер нашелся. Чай не мальчик уже, пора бы оставить свое прожектерство. И заодно понять, что любое путешествие, даже с такой вроде бы похвальной целью, как медицинская благотворительность, превращается в бегство, сулящее удобную резиньяцию: убежать нельзя, что и требовалось доказать. А если так, остается только благодарить — за лучший из возможных миров, за стечение обстоятельств (которые в малагасийском языке обозначаются с помощью релятивной формы глагола — странной конструкции, не имеющей аналогов в других языках). За приоткрывшуюся завесу нового языка. За стихи и маслята на Мадагаскаре. Этого никто не отнимет.
К пяти часам вечера мы наконец добираемся до пункта назначения, о чем недвусмысленно свидетельствует название конечной станции на бездействующей железной дороге: «Apokalipsy». От станции отходит пыльная тропинка, помеченная уличным указателем «Сhants elysee». «Написали бы уж сразу shanty elysee»[285], — острю я, но мой каламбур никого не веселит. Тропинка ведет к реке, вернее к каналу. Тот самый канал Пангалан. От Индийского океана его отделяет намывная коса, на которой стоят несколько заброшенных, полуразвалившихся хижин. Это и есть отель «Нирвана». Не совсем то, о чем мечтали Марвин с Алисой. Зато с паромом дела обстоят лучше, чем можно было ожидать: паром есть. Обыкновенный бревенчатый плот. Двое парней из соседней деревни помогают завезти на него наш джип, подкладывают под колеса булыжники (деревенский вариант противооткатных упоров) и за скромную плату переправляют нас на другой берег. Там нас ждут заброшенные хижины, перевернутые долбленки под сенью кокосовых пальм, кил