Живя в Гане, я учил язык ашанти-чви, который принадлежит к языковой группе «ква» нигеро-конголезской макросемьи. Чви — язык изолирующий и тональный. Слова короткие, суффиксов и префиксов мало, главное — правильно улавливать и воспроизводить мелодический рисунок (в этом смысле чви похож на китайский). В Восточной же Африке главный язык — суахили. Тонов в нем нет, фонетика очень простая. Зато есть огромное количество морфем (если чви — изолирующий, то суахили, наоборот, агглютинативный). Одна из главных грамматических особенностей суахили и других языков банту — это наличие классов существительных. В суахили их насчитывается от одиннадцати до восемнадцати (в зависимости от критериев классификации), причем интересно смысловое распределение: класс «m/wa» — люди; класс «m/mi» — явления природы и части тела; класс «ma» — продукты питания и предметы, которые можно собирать; класс «ki/vi» — орудия труда, некоторые абстрактные понятия, особенно те, что означают какой-нибудь изъян или недостаток, и названия языков; класс «n» — животные, формы родства, слова, заимствованные из иностранных языков; класс «u» — предметы, являющиеся продолжением чего-либо или состоящие из множества частиц. И так далее.
В зависимости от того, к какому классу принадлежит существительное, меняются суффиксы — не только в самом существительном, но и в относящихся к нему прилагательных и местоимениях. Все эти бесконечные пермутации суффиксов оказались для меня непреодолимой сложностью. Я делал несколько подступов к суахили, исправно учил язык по несколько месяцев кряду. Но, увы, так толком и не выучил. И все же, если строить теории, мне интересно, насколько язык влияет на поведение человека. В свой второй приезд в Найроби я ехал по городу в битком набитом автобусе. Передо мной сидели двое в подпитии, и, хотя я старался не обращать на них внимания, меня не покидало ощущение, что тут «что-то не то»: в Кении так не гогочут, не взвизгивают, не жестикулируют. Прислушался к их разговору, и все сразу прояснилось: они говорили на языке йоруба. Да, конечно, так ведут себя нигерийцы. Громкие, экспансивные, заполняющие собой все пространство. Кенийцы гораздо сдержаннее, у них не принято повышать голос. Насколько это связано с фонетическими различиями между йоруба и суахили? Кстати, самым «громким» языком в мире специалисты по фонетике вроде бы считают вышеупомянутый ашанти-чви.
Итак, все меняется. Там, в Западной Африке, остались руины могущественных средневековых империй — Гана, Мали, Сонгаи, Волоф; песочные мечети Дженне и Тимбукту, королевские церемонии ашанти, театральные действа йоруба, астрономия догонов. Здесь, в Восточной Африке, главные чудеса — природные: Великая рифтовая долина, заповедники Масаи-Мара и Серенгети, кратер Нгоронгоро, горы Кения и Килиманджаро, озеро Виктория, озера Накуру и Наиваша. Есть такая известная присказка: дескать, в Западной Африке стоит побывать, чтобы посмотреть на людей, а в Восточной — чтобы посмотреть на животных. Оно верно, животных в Западной Африке маловато. Но вот с тем, что Восточная Африка не представляет интереса в этнографическом плане, можно поспорить. Как-никак, самые «красочные» племена — эфиопские мурси, кенийские масаи, намибийские химба — живут на востоке континента.
Там, на западе, в связи с трудным для белого человека климатом существовали только колонии-протектораты. Белые никогда не горели желанием жить в Западной Африке; их главной задачей было вывезти как можно больше рабов и золота. В Кении же, как известно, климат идеальный. Здесь, как и в Родезии, были устроены колонии-поселения. Рабов не вывозили, а заставляли служить белым пришельцам прямо на месте. Неудивительно, что независимость в колониях-поселениях давалась куда большей кровью: карательные отряды, политзаключенные, чрезвычайное положение и даже концлагеря (например, после восстания Мау-Мау[292]). Возможно, с различием между протекторатами и поселениями связано и то, что Кения далеко не такая воцерковленная страна, как Гана. Отношение к христианству тут неоднозначное. То ли белые поселенцы не так уж стремились обращать аборигенов в свою веру, то ли сама вера, никак не вязавшаяся с поступками тех, кто ее насаждал, порядком обрыдла коренному населению.
Вся ирония в том, что и в наши дни белые туристы ездят отдыхать не в Западную, а в Восточную Африку, то есть туда, где от них только и мечтали избавиться. К чести кенийцев надо заметить, что к туристам здесь относятся куда лучше, чем можно было бы ожидать.
Утром едем по Кениата-авеню мимо парка Ухуру, из Килимани в центр. В семь утра начинаются пробки, колонны матату на Ривер-роуд. Той самой Ривер-роуд, давшей название известному роману Меджа Мванги. «Вниз по Ривер-роуд» — одно из моих любимых произведений африканской литературы. Надо сказать, первый роман Мванги, «Убей меня скорее», написан довольно неумело. Более поздние, начиная со «Следопытов», сворачивают в сторону коммерческой литературы: это триллеры, написанные словно бы только ради того, чтобы по ним снимали голливудские боевики. А вот романы об обитателях городских трущоб, «Вниз по Ривер-роуд» и «Тараканий танец», хороши. Здесь Мванги не морализирует и не гонится за голливудской остросюжетностью. Он точен, подробен, остроумен. У него живые, трогательные диалоги. В свое время мэтр Нгуги ва Тхионго отечески похлопывал по плечу младшего товарища: «Из этого человека может выйти настоящий африканский писатель». Но, разумеется, «настоящий африканский писатель» — это сам Нгуги с его политической ангажированностью и приверженностью идеям Фанона[293], с полемичностью, чем дальше, тем больше наступающей на пятки его прозе (если «Пшеничное зерно» местами увлекательно, то «Распятого дьявола» просто невозможно читать). А Мванги в своих лучших вещах — просто хороший писатель. В последнее время он, кажется, переключился на книги для детей, что само по себе вполне симпатично и нехарактерно для «серьезного африканского прозаика».
Смотрю в окно: я и не предполагал, что Найроби — такой зеленый город, по крайней мере в центре. Всюду деревья — хвоя, эвкалипты. Чего не видать, так это палаток, из‐за которых африканские города имеют обыкновение превращаться в одну нескончаемую барахолку. Может быть, их убрали из соображений гигиены? Запретили вместе с пластиковыми пакетами? Но нет, стоит выехать на окраину города, и мы видим обычную Африку — с палатками, лачугами, хламом. Впрочем, и эта Африка не столь ужасна, я видал гораздо хуже. Все-таки недавний запрет на пластиковые пакеты и прочие меры, предпринятые в Кении в целях улучшения экологии, делают свое дело. Таковы первые впечатления. То, что Найроби — по любимому выражению советской прессы — «город контрастов», понимаешь не сразу. Для этого надо заглянуть в районы вроде Киберы, Матаре и Корогочо, где обитает примерно треть городского населения. Надо, иными словами, сделать крюк: многомилионные трущобы без электричества и водопровода надежно скрыты от посторонних глаз, и в этом есть какая-то угодливость чуть ли не колониального пошиба.
По выезде из города довольно скоро начинается живописнейшая дорога-серпантин. Великая рифтовая долина — бескрайнее пространство внизу — кудрявится, как овечья шерсть, и все время меняет цвета, переходит из зеленого в серебристый, из серебристого в рыжий, раскидистые деревья похожи сверху на головки брокколи. По краям дороги — жирафья пятнистость стволов, приплюснутые, как будто осевшие под весом африканского неба, кроны акаций, салатово-зеленые стволы. Кипарисы, цинхоны, канделябровый молочай. Наш водитель Бонифаций знает латинские названия всей эндогенной флоры. Бонифаций — это для клиентов, вообще-то его имя — Бонайя. Но иностранцам трудно произнести «Бонайя», поэтому он представляется Бонифацием. Он — с побережья, из Момбасы. По его словам, в Момбасе на суахили говорят чисто, не то что здесь. В Найроби язык коверкают, употребляют неправильные обороты. Собственно, это не суахили даже, а «шенг» — местный суржик с примесью английского, кикуйю, камба, лухья, луо и других племенных наречий. Сленг, ломаный и обедненный язык. Поначалу пуристу Бонайе это очень резало слух, потом привык. Он здесь уже семь лет. Устроился работать сафари-гидом сразу по окончании университета (по образованию он — инженер-механик). Его жена и пятилетний сын до сих пор живут в Момбасе, он видится с ними раз в неделю. Остальное время проводит в пути: из Момбасы — в Найроби, из Найроби — в Масаи-Мара, озеро Накуру, озеро Найваша. Я спрашиваю, почему бы ему не устроиться на «офисную», более оседлую работу, на что Бонайя отвечает, что сошел бы с ума, если бы ему пришлось сидеть на одном месте. Нет, нет, ему нравится так — крутить баранку, возить туристов на сафари. Сафари — это свобода. А я-то думал, что «свобода» на суахили «ухуру», а «сафари» означает «путешествие». Бонайя смеется своим фальцетным смехом, одобряя мою шутку и познания в области суахили.
На краю дороги, у самого обрыва, расположилось семейство павианов. Длинноногие люди в накидках шука несут, точно факелы, жареную кукурузу, разносится вкусный запах дыма. Перевалочный пункт. Здесь продают сувениры: пастушьи шапки из овечьей шерсти и коровьи шкуры, от которых приятно пахнет навозом. В столовке-фургоне — термос с горячим молоком, которым заливают растворимый кофе. Самоса, чапати и кофе — что еще нужно для полного счастья? Все сидят за одним столом, говорят на ломаном суахили (в моем случае — на очень ломаном). Эта страна куда более приспособлена для туризма, выстроена вокруг него, даже дети на обочине не кричат «мзунгу», настолько привыкли. Дороги асфальтированные, в хорошем состоянии. Остановились в городке Нарок, где бóльшая часть жителей — масаи. Масайские женщины ходят по городу в традиционных нарядах, с оттянутыми мочками ушей и бритыми головами. Я купил в лавке шука, продавщица тут же мне ее повязала. Мимо проходил пожилой масаи, подошел, похлопал по плечу: «Ты откуда будешь, масаи?»