2. Кениата
В ганском городке Эльмина была клиника, но не было врачей; на Мадагаскаре, в госпитале Равуаханги Андрианавалуны, были врачи, но не было оборудования, чтобы лечить пациентов. В Национальном госпитале Кениаты были и врачи, и оборудование, но за неделю до нашего приезда завотделением онкологии, доктор Элиуд Муругу Нжугуна, умер от сердечного приступа во время утреннего обхода. Если учесть, что в пятидесятимиллионной Кении всего девятнадцать онкологов и из этих девятнадцати Нжугуна был самым авторитетным, его смерть можно считать национальной трагедией. В «Маслятах на Мадагаскаре» я рассказывал, как выглядит лечение раковых заболеваний в большинстве африканских стран. Кения, при всей своей относительной развитости, — не исключение. Онкобольные и их семьи, съезжающиеся со всех концов страны в единственный центр, где им могут оказать необходимую помощь, располагаются на лужайке перед входом в раковый корпус и живут там, кто в палатке, кто в картонной коробке, неделями и месяцами дожидаясь своей очереди. Сидя на госпитальной траве, мать нянчит ребенка с опухолью в пол-лица, кормит его с ложечки полезной кашей «уджи ва уимби»[305] — единственным лекарством, которое у нее есть. Больные всех возрастов, изможденные, обезображенные болезнью, свыкшиеся с болью и страхом, покорно толпятся в коридорах онкологического отделения, жмутся к стенкам, пропуская хмуро-деловитых демиургов в белых халатах. Пахнет карболкой и грибковой инфекцией. Дорога в конференц-зал, где собирают утренний консилиум, помечена отпечатками ног, нарисованными вместо стрелок на бетонном полу.
Нас встречает старший техник-дозиметрист Мучеузи, добродушный толстяк с неправдоподобно интонированным смехом. Он смеется нараспев, полусмеется-полупоет. «Ха’а-а-ха’а-а-ха’а-а». Так может смеяться только монструозный обаяшка-инопланетянин из какого-нибудь научно-фантастического мультфильма, эдакий Громозека. Он такой и есть. «Ха’а-а-ха’а, хабари за асубухи[306]… ха’а-а-ха’а-а-ха’а-а… Слушайте все. Сегодня наши любимые уалиму[307], Алекс и Прашант, прочтут нам, э?.. еще одну важную лекцию… Лим… лимфати…ческое рас-про-стра-нение раковых опухолей… э-э… желудочно-кишечных… опухолей, эге… анатомия… Это важно, и я надеюсь, что вы, — он обводит пальцем аудиторию, — запишете и усвоите все, что они нам тут расскажут… и что вы будете, э?.. будете применять это, аха… в клинической практике… Сауа?[308] А сейчас мы должны почтить наших уалиму, как это у нас принято, э?.. Традиционное кенийское чествование… моджа!.. мбули!.. тату![309]» На счет три все студенты хлопают в ладоши — три хлопка, два хлопка, один. Карибуни! Асанте сана! [310]
Так начинается каждое утро. В восемь часов мы с Прашантом на пару читаем лекцию перед аудиторией в сорок человек. Нас слушают с напряженными лицами, ни следа от обычной улыбчивости. Изо дня в день аудитория меняется; постоянных слушателей — меньше половины. Постоянные — это подчиненные Мучеузи, дозиметристы и медицинские физики, несколько студентов-медиков. Остальные могут быть кем угодно, от уборщицы до завотделением ортопедической хирургии. Кем угодно, кроме, собственно, онкологов-радиотерапевтов. Это редкие птицы, на всю Кению их четверо (Нжугуна был пятым, вернее первым). На наши лекции они не ходят, слишком заняты. Но это еще полбеды. Дело в том, что их занятость не позволяет им даже лечить пациентов. Основную часть работы выполняют Мучеузи и его команда. Это они, а не врачи решают, что именно и как именно облучать. Но каким образом они это решают? Ведь для онколога-радиотерапевта, как и для хирурга, чуть ли не главное — досконально знать анатомию. Мучеузи, будучи техником-дозиметристом, анатомии, конечно же, не знает; все его познания — из Интернета. Поэтому не приходится удивляться, когда вместо простаты здесь по ошибке облучают мочевой пузырь. От такого лечения волосы дыбом, но мы приехали не затем, чтобы приходить в ужас и сокрушенно качать головой. Надо работать с тем, что есть. Стало быть, рассудили мы с Прашантом, будет больше толку, если мы сосредоточимся не на внедрении сложных технологий вроде «лучей с модулированной интенсивностью», а на преподавании базовых вещей вроде анатомии. Мы должны обучить тех, кто, не будучи врачами, вынуждены выполнять работу врача, и от того, как они справятся с этой чужой работой, зависят тысячи жизней.
После лекции мы отправляемся в другой корпус — туда, где находится первый в Кении линейный ускоритель. Я люблю эту ежеутреннюю прогулку по тенистой аллее, мимо общежития для медсестер и ординаторов — десятиэтажной панельки с бельевыми веревками на балконах. Эти панельки, где бы я их ни встретил, в Кении ли, в Грузии или в Китае, всякий раз подгоняют к горлу безотказный комок: вспоминается детство. Скверик, аллея, ржавая калитка в заборе. «Radiotherapy kwa haki»[311]. Дальше — мимо длинного, барачного здания уже не советского, а исконно африканского типа: незастекленные окна; стены, выкрашенные в два цвета (белый сверху, зеленый снизу), крытые плоской крышей, но не везде, на всю длину этого барака крыши не хватило, тут явный недосмотр, кое-кому был сделан строгий выговор. Пока что во всем здании открыта только одна комната: ватерклозет. Но это только пока. Недалек тот день, когда затянувшийся ремонт наконец закончится и у Мучеузи появится новый кабинет — напротив нынешнего туалета; туалет же, уверяет начальство, своевременно переедет на другой этаж.
Бóльшую часть дня мы проводим у компьютера: разбираем случаи, обсуждаем, что и как облучать. Они — Мучеузи, Онгиге, Амбейи — всё записывают и тут же применяют новообретенные знания, наскоро правя планы лечения, которые они составляли до нашего прибытия. Некоторые из этих планов, особенно те, что были разработаны дозиметристом Винсентом Амбейи, вполне приемлемы. Если бы такие контуры рисовал врач-ординатор последнего курса, я бы сказал, что он справляется на четверку. Но Винсент — не ординатор, вообще не врач, он — дозиметрист-самоучка. На вид ему около тридцати. Сдержанный молодой человек, очень обязательный и внимательный, очень вдумчивый. Умница — вот слово, которое подходит к нему как нельзя лучше. Из всей команды здешних физиков и дозиметристов он, пожалуй, самый сильный. Есть еще физик Боб, он тоже очень толковый. Но Боб-то как раз не самоучка: он учился в Австралии, закончил там магистратуру. Он — из привилегированной семьи; если прийти к нему домой, увидишь там целый штат прислуги. Повар в колпаке, садовник в фартуке и так далее. Так живут богатые кенийцы. Мучеузи шутит, что «у семьи Боба много боб»[312]. Его родня происходит из той же деревни, что и предки Барака Обамы. «Знаешь, почему Обама — такой хороший оратор? — вопрошает Боб. — Потому что он — луо. У нас у всех язык хорошо подвешен!» Все кенийцы любят Обама, все луо — тем более. Уникальность Боба в том, что он любит не только Барака Обаму, но и Дональда Трампа.
— Как он тебе может нравиться, Боб? Он же назвал твою страну сраной дырой!
— Ну и пусть, — пожимает плечами Боб. — Зато он не политик. Не боится называть вещи своими именами. Может, мы и есть сраная дыра!
Боб любит делать неожиданные заявления. Однажды он сообщил нам с Прашантом, что мечтает уехать из Кении, не важно куда, лишь бы уехать. Когда я спросил, уверен ли он, что в другой стране ему будет лучше, Боб сделал большие глаза:
— Лучше? В любом другом месте мне будет в тысячу раз хуже! Я хочу уехать, чтобы пожить настоящей жизнью. В Найроби мы все живем как у Христа за пазухой. Тут слишком комфортно. Мне надоели оранжерейные условия.
— Найроби — замечательный город, но я бы не назвал его оранжерейным. Тут ведь и трущобы есть, и преступность…
— Преступность? — Глаза Боба делаются еще больше. — О чем ты говоришь? Это все выдумки СМИ. Найроби — один из самых безопасных городов мира. Тут можно гулять где хочешь и когда хочешь, ничего с тобой не случится. Вот в ЮАР, в Йоханнесбурге там или в Кейптауне, да, настоящая преступность. А у нас этим только пугают. Найроби — город-заповедник. Тут на улице можно встретить зебру.
— Какую еще зебру? — вмешивается Чарльз Онгиге. — Что-то я, сколько живу, ни разу не видел на улице ни зебры, ни жирафа. Может, они только луо показываются, а нами, малыми племенами, брезгуют, э?
Чарльз принадлежит к одному из малочисленных племен. «I am from one of the swing tribes», — острит он, имея в виду американское выражение «swing states», то есть «колеблющиеся штаты» с решающими голосами, способными определить исход выборов. Все остальные физики и дозиметристы в этом отделении принадлежат к племени лухья. Кроме Боба, не устающего напоминать, что он — луо.
Иногда мне кажется, что Боб — обычный провокатор. Я не верю, что он действительно любит Трампа и считает Найроби самым безопасным городом в мире. Просто придуривается. Но когда я вернусь сюда через десять месяцев и насмешливо спрошу у Боба, продолжает ли он восхищаться американским президентом, его серьезное лицо и быстрый ответ снова застанут меня врасплох: «Нет, я был неправ. Трамп — говно».
Удивительно, насколько я успел за короткое время привязаться к этим людям: к Бобу с его странными заявлениями, к Мучеузи с его опереточным смехом, к Чарльзу, надевающему темные очки, чтобы никто не видел, как на послеобеденной лекции у него слипаются глаза; к рассудительному Винсенту и кроткому верзиле Деннису. К чудаковатому канадцу Гансу, искренне и неутомимо старающемуся помочь. До этого Ганс уже однажды был в Найроби с миссией, еще раньше — в Уганде, и всякий раз долго мучился от желудочного расстройства, после того как неосмотрительно сьедал какой-нибудь сырой фрукт или овощ. Казалось бы, пора уже усвоить нехитрое правило. Но нет: во время обеденного перерыва я снова застаю его за поеданием овощного салата. Увидев меня, он вздыхает и обреченным голосом констатирует: «Видимо, опять будет понос».