«Это дело веры и плод любви, понимаешь? Моя клиника. Деньги дал он, но построила-то я. Все придумала, нашла. Все сама, никто мне не помогал, понимаешь? Мать-одиночка. А что, я всегда была матерью-одиночкой, мне не привыкать. Эта клиника — мой ребенок…» Хочется спросить: «А онкологическое отделение в Кениате, стало быть, нелюбимый пасынок?» Но вместо этого я говорю: «Ты молодец, Кэтрин, просто большой молодец». И она заказывает нам еще по стакану виски с колой.
У Кэтрин трое детей. Старшей дочери двадцать лет, она живет в Калифорнии, учится на нейробиолога. Младшей дочери — тринадцать, а сыну — шесть. Все они от разных отцов. Младшая дочь родилась, когда Кэтрин проходила ординатуру в Йоханнесбурге. Когда выяснилось, что ординатор Кимани беременна, ее отослали обратно в Кению. Родные думали, на этом с карьерой врача покончено. Но нет: после родов она вернулась в ЮАР с младенцем, а в няньки взяла свою сестру Грейс. Много лет назад, когда Кэтрин была еще студенткой мединститута, у Грейс нашли раковую опухоль, хориокарциному (вот что побудило Кэтрин выбрать в качестве специальности онкологию). Это Кэтрин выходила тогда больную Грейс, больше ни от кого помощи не было: родители — в деревне, далеко от Найроби, у них кроме Кэтрин и Грейс еще семеро детей. К счастью, все кончилось благополучно, Грейс выздоровела благодаря стараниям Кэтрин. И вот у Грейс тоже появилась возможность помочь сестре — посидеть с ребенком, пока Кэтрин проходит ординатуру. Иными словами, в Йоханнесбург они отправились уже втроем.
Младший сын Кэтрин — от нынешнего мужа. Когда они познакомились семь лет назад, муж обещал ей, что вот-вот вернется в Кению. Но прошло семь лет, а он все еще живет в Техасе, где владеет небольшой сетью аптек. С женой и сыном он видится пару раз в год. Счастливым этот брак, конечно, не назовешь, но как-никак с клиникой он ей помог. Дал денег на покупку земли, а на само строительство Кэтрин взяла заем в банке. Нашла подержанный ускоритель, который должны были отправить на слом. Эту рухлядь ей отдали за бесценок.
По словам Мучеузи, от пациентов в «Техасском центре» нет отбоя: у Кэтрин репутация отзывчивого и внимательного врача. Она дает пациентам свой номер телефона, они могут позвонить ей в любое время. Для Кении, где врачи с пациентами не церемонятся, это большое дело. Собственно, ведь не церемонятся не только в Кении. Знакомая сцена: пациент приходит на прием, доктор наспех записывает что-то в медкарту и, ничего не объясняя, отправляет пациента на анализ, на процедуру, на обследование или вовсе к чертовой матери. В такой обстановке врач, который хотя бы смотрит больному в глаза, — это уже находка. Даже если этот врач, как Кэтрин, пытается успеть все и везде и в результате сильно халтурит, как видно из составленных ею планов лечения. Увы: те планы, которые случайно попались мне на глаза у нее в клинике (несмотря на данные ею распоряжения ничего мне не показывать), оставляли желать лучшего.
Между тем техники-дозиметристы из Кениаты задают очень дельные вопросы, причем не только по дозиметрии. Они в курсе результатов последних клинических исследований, разбираются в классах химиотерапевтических препаратов. Разумеется, никакой дозиметрист в Америке или Европе всего этого не знает. Там — разделение труда. Здесь же им приходится разбираться сразу во всем. А ведь я помню, как сотрудники RAD-AID, которые были здесь в предыдущий раз, подготавливали нас с Прашантом к поездке: «Имейте в виду, что вам придется все объяснять на пальцах, на самом элементарном уровне». Вот оно, неискоренимое высокомерие доброхотов.
В самолёте из Найроби во Франкфурт большинство пассажиров — американцы. В сезон Великой миграции все рейсы набиты охотниками до сафари. А сейчас — в несезон — помимо «сафариков» здесь есть и другие: те, кто приехал заниматься благотворительностью. Какие-то студенческие проекты вроде советских стройотрядов, миссии от евангелических церквей откуда-то с Юга. Все обмениваются впечатлениями: как рыли колодец в какой-то деревушке, как проверяли жителям деревни зрение. Делали полезные вещи. Перечень добрых дел, вроде ассортимента ненужных товаров, которые суют в окно торговцы, бредущие между плотными рядами стоящих в пробке машин. Миссионеры, студенты, «do-gooders». Почему эти доброхоты так меня раздражают? Ведь я в их числе. Может, именно поэтому? Не знаю. Во всяком случае, мне кажется, что я считываю некий подтекст в их неустанной заботе о малых сих, и этот подтекст мне совсем не нравится. Это рекомендация «объяснять на пальцах»; это реакция нашего дозиметриста Терезы, ее праведный гнев: мол, как они могут не делать того-то и того-то. В основном придирки по мелочам. Хотя придраться безусловно есть к чему. Но дело не в этом. Приехав обратно в Америку, она будет рассказывать о том, как все плохо и как нам повезло, что мы живем здесь, а не там. О том, как мы пытались помочь, но что сделаешь за одну неделю? Будет говорить о том, как в Кении жуют сахарный тростник; как сахар в ресторанах подают не в пакетиках, а в общей сахарнице. Едят козлятину и прочую мерзость. Она, разумеется, от всего этого отказывалась, питалась одним хлебом. Но, кстати, был у них в группе один врач, странный парень, выходец из России. Он помешан на Африке, мотается туда уже который раз. Так вот он все это ел, и козлятину, и какую-то там кислую кашу. Она, Тереза, только диву давалась. Но вообще все было замечательно, особенно сафари, она долго будет помнить. Я тоже буду помнить: Мучеузи, Винсента, Боба, Чарльза, Денниса, Нелли, Энн, другую Энн («доктор Энн»), Кэтрин, Фатму Абдалла с ее сказкой про комара и ухо, следопыта Бонайя, одиннадцатилетнюю пациентку с лимфомой Ходжкина, парня с глиобластомой, детей в отделении педиатрической онкологии и тетушек из Кэрен, что приходят с ними заниматься. Буду помнить, как нас провожали, все объятия и слова, прощание с комком в горле, как было когда-то в Гане. Буду помнить и повторять фразу, которую вычитал когда-то у моей приятельницы, эфиопской писательницы Мети Бирабиро: «Спасибо тебе, Африка, что низводишь меня до вселенских слез всякий раз, когда я ступаю на твою землю».
3. Возвращение
Я вернулся в Найроби скорее, чем ожидал, — всего через десять месяцев.
Поводом для новой поездки послужило приглашение выступить на конференции «КЕШО». Для русского уха Кешо звучит как уменьшительное от Иннокентия (а окончание «о» — видимо, звательный падеж). Но нет, КЕШО — Кенийское сообщество гематологов-онкологов (Kenyan Society for Hematologists and Oncologists). И если у русского человека могут возникнуть умильные ассоциации с попугаем Кешей, то кенийцу здесь слышится надежда на светлое будущее: на суахили «кешо» означает «завтра». Организатором конференции выступила Кэтрин Кимани — она меня и пригласила. Шилпен препоручил мне новую команду: дозиметрист Алиша из Техаса, техник-радиотерапевт Рути из Нью-Йоркского университета. Прашант от повторной поездки отказался. Зато на сей раз я наконец «взял с собой невесту Аллу» (уже шесть лет как жену) и «пробковый свой чистил шлем».
Летели прямым рейсом Нью-Йорк — Найроби, шестнадцать часов в эконом-классе, приземлились в девять утра по местному времени. К половине одиннадцатого Алла уже отсыпалась в гостинице, а я в мятой рубашке и плохо повязанном галстуке, с мутной головой и песком в заглазье, сидел перед компьютером в знакомом закутке рядом с бункером для ускорителя и втолковывал кенийским дозиметристам азы радиологической анатомии. По правую руку — Винсент, по левую — Чарльз, за спиной — Мучеузи… Как будто и не уезжал.
«Ну, вот ты и вернулся, кака янгу[324], — приговаривал Мучеузи, душа меня в братских объятиях. — Карибу ньюмбани[325], мы тебя заждались». «С того момента, как ты уехал, у нас, по правде сказать, ничего не изменилось, — сообщил Боб, — все как было». Эту манеру Боба выражаться так, чтобы смысл сказанного оставался открытым для интерпретации, я запомнил еще с прошлого раза. Вот и в этой фразе, произнесенной веселым-неопределенным тоном, при желании можно было расслышать все, что угодно: жалобу, вызов, насмешку, упрек, резиньяцию. Как бы то ни было, мне хватило получаса, чтобы убедиться, что он был абсолютно прав. Наука, которую мы с Прашантом столь рьяно втолковывали в течение двух недель и которую они столь же рьяно конспектировали, не пошла на пользу. Те же ошибки, тот же неправильный подход. Как будто после нашего отбытия из всех конспектов тотчас сделали бумажные самолетики.
Впрочем, кое-что все-таки изменилось: три месяца назад у них появился новый врач. Молодой человек в очках а-ля Мугабе, он представлялся как «доктор Роджер», а меня называл «доктор Александр». «Можешь звать меня просто Алексом, — предложил я, — а я буду звать тебя просто Роджером, ладно?» Но он продолжал гнуть свою линию: нет-нет, он именно доктор Роджер, а я — доктор Александр. Так правильно. Первые несколько часов он ходил за мной по пятам, повторяя одно и то же: если ему удастся усвоить хоть малую часть тех драгоценных знаний, которыми я сочту возможным поделиться с ним за время своего визита, он будет считать, что жизнь его прожита не зря. Я ответил дежурной любезностью: рад знакомству, а особенно рад тому, что нашего полку прибыло, у Кэтрин Кимани появился наконец напарник, еще один радиационный онколог, так что техникам-дозиметристам не придется больше наспех учить анатомию, чтобы с грехом пополам делать работу врача. Я сказал это без всякой задней мысли, но вышло, по-видимому, не совсем то, что имелось в виду. По лицу Роджера пробежала тень, и он быстро заверил меня, что теперь здесь все по-другому, планированием занимается он сам.
Потом был обеденный перерыв. «Ты еще не забыл нашу славную традицию? — спросил Винсент. — К часу дня все должны быть в столовой. Наша повариха Мвикали опозданий не терпит. Она к твоему приезду расстаралась. Вот увидишь, каких яств наготовила!» На обед было все то же самое, что и в прошлый раз: тушеная капуста, угали, жаркое из курицы. Дебелая Мвикали вышла мне навстречу с улыбкой до ушей, и мне в очередной раз пришлось сглотнуть комок. «Уача!» — поприветствовал я ее, пуская в ход единственное известное мне слово на языке камба. Она что-то затараторила в ответ. Другая повариха, тоже камба, перевела слова Мвикали на суахили: «Анасема атакупика ква уджи ва уимби кешо асубухи. Анапасуа куджа мапема»