После обеда мы сели разбирать планы облучения. Первый случай — рак пищевода, неоадъювантная химиорадиация. Гистограмма выглядела неплохо, но что-то явно было не так. Я посмотрел на аксиальный срез: ну да, так и есть… Тот, кто разрабатывал план, перепутал пищевод с аортой.
— Неужели эти контуры рисовал доктор Роджер? — выпалил я. И тут же сообразил, что совершил ошибку. — То есть я хочу сказать… здесь не совсем точно… — Но было уже поздно. Роджер высунулся из соседней комнаты. У него дрожала нижняя губа.
— Нет, — сказал он потухшим голосом, — эти контуры рисовал не я. У нас очень много пациентов, не за всем получается уследить.
На следующее утро он не пришел в планировочную — просил передать, что очень занят в клинике. И больше за все время пребывания в Кениате я его не видел.
Снова Найроби: знакомые небоскребы в центре, пестро разукрашенные матату. Сейчас ноябрь — время, когда по всему городу цветут джакаранды, делониксы и бугенвиллеи. Лужайки обсажены по краям розами, гардениями и гибискусом, вдоль проспектов тянутся живые изгороди из кедров, из китайских яблонь. На кучах мусора стоят в дозоре аисты марабу. Слышится уже знакомая смесь английского с суахили, неотвязная скороговорка столичной фени: «Niaje mzae? Unadai ngwai? You pack in Westy? Nipe some cheddar, brother, nipe maweng. Don’t be a wenger. This brother amesota haezi buy ata dishi…»[327]
Та же гостиница в Килимани, тот же Java House. Как будто и не уезжал. Только пробки, кажется, стали еще хуже. Сегодня пробки хуже обычного в связи с забастовкой водителей общественного транспорта. Матату стоят в таксопарках, горожанам приходится выводить из гаражей свои автомобили — только затем, чтобы их обгоняли пешеходы. Весь город стоит, никуда невозможно попасть. Но водитель Мвити уверяет нас, что все должно вот-вот рассосаться. Этого шофера нам выделила больница. В его обязанности входит доставлять нас из гостиницы в Кениату и обратно. Кроме того, мы пользуемся его услугами по вечерам — за отдельную плату. Какой должна быть эта плата, Мвити никогда не уточняет. «Сколько дадите». И мы, понятное дело, даем гораздо больше, чем предписано прейскурантом. На нем всегда один и тот же мятый костюм, засаленная белая рубаха. По-английски он объясняется еще хуже, чем я на суахили (если такое возможно). Но он твердо знает, чего он хочет, и даже знает, чего хотим мы: поужинать в ресторане «Амаика», который славится приготовлением традиционных кенийских блюд. Мвити уже в курсе, что меня интересуют африканские кулинарные традиции (это Биньяванга Вайнайна, у которого в коллекции около тринадцати тысяч африканских рецептов, в свое время побудил меня собирать рецепты по всей Африке — так же как герой «Кавказской пленницы» собирал грузинские тосты и обычаи). Мвити гарантирует, что в «Амаике» нам понравится. От Килимани до Вестлендс — всего несколько километров, но Гугл подсказывает, что при нынешних заторах дорога займет у нас никак не меньше двух с половиной часов. Ерунда, уверяет нас Мвити, хакуна матата[328]. Сейчас рассосется. Чтобы окончательно успокоить нас, он произносит невразумительную речь на своем ломаном языке. Из этой речи я улавливаю только непроизвольное нагромождение рифм: трафи́ки — Афри́ки — рафи́ки[329]… Звучит убедительно. Но проходит полчаса, час, а мы все еще не сдвинулись с места.
— Как так, Мвити? Ты же говорил, что забастовка уже закончилась.
— Да-да, — подтверждает Мвити, — уже закончилась.
— Почему же мы до сих пор в пробке?
— Думаю, это президент едет.
— ?
— Когда президент едет, все стоят. Сейчас он проедет, и мы поедем.
Алла, у которой на телефоне установлен навигатор Waze, берет дело в свои руки. Мы петляем по Лавингтону, по Килелешва, выезжаем на Олойтокиток-роуд. Но куда бы мы ни сунулись, дорогу нам преграждает невидимый кортеж президента Ухуру Кениаты.
— Видимо, президент едет… — растерянно повторяет Мвити.
— Да какой, к черту, президент? С чего ты взял? Забастовка матату, вот что это такое. Зачем ты нам наврал, что она уже закончилась?
— Сейчас, сейчас… — бормочет Мвити. Кажется, он вот-вот заплачет.
Когда мы наконец добираемся до «Амаики», нам сообщают, что ресторан уже закрылся. В гостиницу мы возвращаемся около полуночи. Теперь ни о каком ужине не может быть и речи. «Сколько дадите», — еле слышно бормочет Мвити. И мы снова даем ему больше положенного: как-никак он провел последние пять часов за рулем, тщетно пытаясь вырулить из пробки. Мне жалко Мвити с его заячьей губой, неизменной спичкой в зубах и единственным костюмом. Это ничего, что мы по его милости проторчали весь вечер в пробке и теперь ляжем спать на голодный желудок. Он-то, судя по всему, постоянно недоедает. Можно накинуть лишнего — от нас не убудет, а ему будет приятно.
Мне жалко Мвити, и он решает выжать из моей жалости по максимуму. В последний день нашего пребывания в Найроби я получу от него СМС на умопомрачительной смеси суахили с английским. «Ninahitaji new cell phone…» — пишет Мвити. Ему нужен новый мобильник. Не буду ли я так любезен подарить ему десять тао[330]? Этой суммы должно хватить. Я решаю проигнорировать такую беспримерную наглость, но не тут-то было: после первого сообщения приходит второе, Мвити звонит и пишет, обрывает телефон; он должен во что бы то ни было достать меня прежде, чем я поднимусь на борт самолета. Хорошо еще, что я отказался от его предложения подбросить нас в аэропорт, каким-то нижним чутьем почуяв, что правильней будет воспользоваться гостиничным шаттл-сервисом. Тихий, забитый водитель Мвити слетел с катушек, превратился в бесноватого Мистера Хайда. Теперь от него лучше держаться подальше. И, уже миновав паспортный контроль, направляясь к выходу под большими буквами «KWAHERI!»[331], я прочту еще один крик его мятежной души: «Tunahitaji kuzungumza about my cell phone. Ninakwenda airport sasa»[332].
На конференции «КЕШО» после моего доклада «Инновации в области лучевой терапии и их применимость к лечению онкологических заболеваний в Африке» возник неожиданный ажиотаж: ко мне подходили люди с приглашениями приехать в Гану, Руанду, Уганду, Мозамбик, и я, ошалевший от своего внезапного успеха, едва успевал записывать координаты, хватать визитки, кивая, как китайский болванчик: да, да, приеду, будем сотрудничать, организуем совместную программу обучения ординаторов, поднимем лучевую терапию в Тропической Африке, здесь будет город-сад. Я очутился в центре возбужденной толпы африканских медиков; толпа вынесла меня в атриум, где участников конференции угощали кофе с пирожками. И тут в глубине зала, среди броуновской суеты парадно одетых любителей пирожков, я увидел знакомое лицо — не менее ошалевшее, чем мое собственное. Это было лицо Кэтрин Кимани. Будучи главным организатором конференции, она все утро металась, как тот памятный волк — ловец падавших с неба яиц в советской электронной игре «Ну, погоди». Теперь, вынырнув на секунду из водоворота, она одарила меня поцелуем и пригласительным билетом на благотворительный ужин в отеле Crown Plaza. «Обещай, что придешь. Обещаешь? Для меня это важное событие, очень рассчитываю на твою поддержку. И супругу, пожалуйста, приводи, мечтаю с ней познакомиться». С этими словами она нырнула обратно в толпу, но через полминуты снова вынырнула, чтобы всучить мне еще один билет: «А это передай Мучеузи, скажи, что я его тоже жду». Я передал приглашение по адресу, но большого энтузиазма оно не вызвало: «Я бы рад, э? В любое другое время, аха. Сегодня никак. Никак не могу. Пошлем… э-э… пошлем Боба. Он не откажется. Я с ним поговорю».
На благотворительный ужин надлежало являться при полном параде. Дамы — в вечерних платьях, мужчины — во фраках или, в крайнем случае, в смокингах. Таковы пожелания организатора, доктора Кэтрин Кимани. Мы надели самое нарядное, что было у нас в чемодане: я — белую рубашку и твидовый пиджак, Алла — вязаную кофту и длинную юбку. На входе нам выдали по шейному платку с логотипом «Техасского онкологического центра», попросили повязать. Тот же логотип был напечатан на салфетках и воздушных шариках. В передней части зала была сцена, а над сценой — киноэкран для непрерывного показа рекламных роликов («Texas Cancer Center where we care about you!»). Складывалось впечатление, что все мероприятие, заявленное как часть программы международной конференции «КЕШО», на самом деле было затеяно как развернутая реклама частной клиники Кэтрин.
В роли конферансье и распорядительницы бала выступала молодая женщина неимоверной толщины. С трудом передвигаясь по сцене, потея и пыхтя в микрофон, она беспрестанно острила, травила анекдоты — настолько несмешные, что местами было даже смешно. Затем на смену ей вышел юркий молодой человек. Этот шутил не только плоско, но и обидно. В качестве главной мишени он выбрал сидевшего в первом ряду онколога из Испании, называл его «мзунгу», заставлял повторять труднопроизносимые слова на языке луо. Словом, издевался всласть. Испанский онколог, прилетевший в Найроби полтора дня назад и еще не успевший отойти от джетлага, конфузливо улыбался, не вполне понимая, что от него хотят.
— Теперь, мзунгу, такой вопрос, откуда родом Барак Обама?
— Насколько мне известно, — осторожно начал испанец, — он родился в Америке, хотя предки его происходили из Африки…
— Из Э-эфрики, — передразнил его комик. — Да не из Э-эфрики, баранья твоя голова, а из Кении, понял? Барак Обама — наш, он родом из Кении!
— Потрясающе, — шепнула мне Алла, — ровно то же самое утверждал Трамп, когда пытался доказать, что Обама не имеет права быть президентом. Но этому болвану, конечно же, невдомек…