— Повтори, мзунгу: Обама — кениец! — не унимался комик. Сидевшие в зале недоуменно переглядывались.
Наконец толстуха-распорядительница перехватила микрофон, и вместо оскорбительных выпадов в адрес «мзунгу» мы снова услышали ее одышливо-беззубые остроты. «Ученик луо никогда не засыпает на уроке, он просто отлучается на совещание с духами предков…» И так далее. Когда этот разогрев закончился, началось самое главное — и самое ужасное. Показ мод и конкурс красоты. Да, да, настоящий конкурс красоты — с заданиями и вопросами для участниц, с финальным смотром и решением жюри. Ужасен же он был тем, что в качестве моделей выступали онкобольные, бывшие и нынешние пациентки доктора Кэтрин Кимани. Многие из них были в париках, некоторые — на костылях. Их заставляли прохаживаться по сцене, им задавали идиотские вопросы, а в конце присуждали призы за красоту и наиболее элегантную походку. Это тоже было рекламой частной клиники Кэтрин, и это было поистине чудовищно. Потом выступила молодая женщина, у которой недавно нашли рак молочной железы с метастазами по всему телу. Она прочла стихи о том, как не хочет умирать и оставлять сиротой маленькую дочку. Вслед за ней на сцену взошел какой-то местный политик (или полпред политика) с призывом объединиться против чумы XXI века. Затем был сам ужин, во время которого мы и улизнули, изо всех сил стараясь, чтобы наше исчезновение прошло незамеченным. Больше всего я боялся, что где-нибудь на выходе или в лифте столкнусь с Кэтрин и буду вынужден бормотать дежурные любезности, из‐за чего Алка меня разуважает, да и я сам себя — тоже. К счастью, ничего такого не произошло. В лифте мы столкнулись не с Кэтрин, а с Бобом. Он посмотрел сначала на нас, потом куда-то в сторону и, качнув головой, произнес тоном, которого я у него еще никогда не слышал: «Убью Мучеузи».
В субботу я сдержал обещание показать Алле кенийские красоты: мы отправились на озеро Найваша и в национальный парк «Ворота ада». Это жутковатое название закрепилось в начале XX века, после извержения вулкана Лонгонот, когда лава, проникшая сквозь узкий проход в скалах, затопила масайские селения, находившиеся тогда на территории парка. Мы ехали той же дорогой, что в прошлый раз — в Масаи-Мара, и я снова поразился уникальности здешней природы. Она — не тропическая, как в Гане или Танзании, и не горная, как в Эфиопии; она сама по себе. Акации, мимозы, кипарисы и эвкалипты, стройные, как сами кенийцы. Банановые рощи, заросли лантаны. Отовсюду открываются головокружительные виды на Великую рифтовую долину; далеко внизу виднеются шамбы, где еще во времена лорда Деламер и баронессы Бликсен выращивали кофе, сизаль, пиретрум. Отара спускается в овраг, слышится звон колокольчиков. И начинается то, о чем можно было только мечтать в Масаи-Мара: вместо тряски в джипе — многочасовая езда не на джипе, а на велосипедах — по проселочной дороге, среди скал и акаций. Рядом с нами бродят зебры, жирафы, на привале нас встречают верветки[333]. Утреннее солнце, свежий ветер. Ехать и ехать. Спускаться в каньон, к горячим источникам, по крутостенному оврагу, образованному когда-то в результате размыва вулканических отложений, к зарослям, пахнущим розмарином. Натянуть скалолазную обвязку (чего не делал уже много лет), чтобы, корячась и обливаясь потом, залезть на небольшую скалу, которую здесь называют «Масайская девушка» («Если не выйдешь замуж, — пугают масаи своих дочерей, — превратишься в скалу, точь-в-точь как эта»).
На обратном пути солнце уже палит вовсю, надо ехать в гору, и я еле кручу педали. Выдохся еще во время скалолазания. Алла, которая на скалу не полезла, держится куда лучше. Я плетусь за ней из последних сил, а где-то далеко впереди мчится на своем допотопном велосипеде наш проводник, парковый рейнджер Исайя. У него актерская внешность, он похож на персонажа из старых голливудских фильмов про Африку — по мотивам романов Карен Бликсен или Дорис Лессинг. Он играет желваками, у него ходит кадык. Человек с такой внешностью должен выражаться только в витиевато-иносказательной манере. Если он хочет призвать своих попутчиков к молчанию, он скажет: «Болтовня живет у глупца в голове. Иногда ей становится одиноко, потому что, кроме нее, там никого нет. И тогда она выходит наружу безо всякой надобности». Но сейчас Исайя говорит другое.
— Ну как, тяжелая была дорога? — участливо спрашивает он у меня, когда мы подъезжаем к выходу из парка и спешиваемся с великов.
— Не самая легкая, но, в общем, ничего страшного, — отвечаю я, изо всех сил стараясь сдержать одышку. — А тебе как показалось?
— Для тебя эта дорога была очень тяжелой, — отвечает он с уверенностью. — А для меня — раз плюнуть.
Боб был прав: ничего не изменилось и вряд ли изменится. Последние несколько дней в Кениате я уже ничего не преподавал (какой смысл, когда врачей нет, а дозиметристы, как выяснилось, ничего не помнят с прошлого раза?); просто сидел и кропал один за другим планы лечения. Так хирург-волонтер, приезжая в глухую африканскую деревню, проводит пять или десять операций и уезжает восвояси. Кто оказался в числе тех пяти или десяти пациентов, тому повезло. Возможно, это и есть лучший способ помочь, как бы малоэффективен он ни был. Всех не спасешь, хорошо, если хоть кого-то. Все случаи здесь тяжелые и нестандартные, в Штатах такого не увидишь, никаких «руководящих принципов клинической практики» на такие ситуации нет, надо импровизировать. Это делает работу интересной. И все же — не совсем то, о чем мечтал. Ведь идея состояла в том, чтобы кардинально изменить положение вещей, поднять уровень лечения раковых заболеваний в Кениате. Ничего подобного я не добился, хотя в прошлый приезд казалось, что это возможно. Теперь же я вижу, что это вроде расстояния в горах, когда кажется, что до соседней вершины рукой подать, но чем дольше идешь, тем дальше отодвигается твоя цель. Значит, надо менять установку, сосредоточиться на посильном. Иногда речь идет о совсем элементарных вещах. Вспомнилось, как несколько месяцев назад в Нью-Йорке меня вызвали к пациентке: она заинтубирована, подключена к вентилятору, но в сознании. Техники жаловались, что она «никак не успокоится», жестикулирует, чего-то требует. Понадобилось некоторое время, чтобы понять, чего она хочет, но в конце концов прояснилось: хотела просто, чтобы я взял ее за руку. Так же и тут: хватает одного движения, одного исправленного плана, ради этого стоило приезжать. Или нет?
«В следующий раз приезжай, пожалуйста, на целый месяц», — снова просит на прощание Мучеузи. И я снова обещаю приехать, но говорю это уже без прежней уверенности, а просто потому, что этого требуют правила приличия. Не исключено, что и Мучеузи повторяет свое приглашение из вежливости. Приеду ли я еще? Поживем — увидим.
Январь — июнь, 2019
Путеводитель по африканским кухням
Памяти Биньяванги Вайнайны
1. Сенегальская кухня
Кажется, где-то в дальнем углу коллективного бессознательного еще существует картина мира образца девяностых или даже восьмидесятых годов прошлого века, когда Нью-Йорк слыл бандитским городом и главным символом нью-йоркского беззакония был Гарлем. О Гарлеме снимали боевики-ужастики — я смотрел их в перестроечной Москве, слушал гнусавый перевод Володарского (у соседа Юры был заветный видак). И этот фантасмагорический образ города — перестрелки на улицах, в подъездах и на лестницах домов, где любая квартира — притон; где полицейских отстреливают ради забавы, открывают огонь изо всех окон многоэтажного проджекта и предсмертные вопли белого человека заглушает громыхание адской надземки — так вот, этот образ Гарлема навсегда застрял в моей памяти вперемешку с прочей неизбывной чушью детства.
Сам я впервые попал в Гарлем в девяносто восьмом году, накануне своего двадцатилетия, то бишь двадцать лет назад. В ту пору я читал и писал много стихов и свои первые нью-йоркские вирши сочинил именно в Гарлеме. Никаких перестрелок, а просто утренняя прогулка в сторону Морнингсайд-Парка. Помню первое гладенькое четверостишие: «…Грачиный промельк золотушный, / и подневольный змей воздушный / взмывает в небо надо мной, / день малолюдный, продувной…» Не бог весть что, но в качестве зарубки на память сойдет и этот юношеский лепет.
За минувшие двадцать лет Гарлем стал не просто безопасным, а очень дорогим и фешенебельным районом; теперь здесь обретаются хипстеры. Cколько бы ни говорили о джентрификации, которая делает свое грязное дело, стирая с лица земли приметы прежней жизни, все вроде бы до сих пор на месте — и Морнингсайд-парк, и собор Иоанна Богослова, и знаменитая гарлемская архитектура. Сохранились и атрибуты гетто. Правда, теперь это скорее элементы стиля (тоже хипстерского): в полуразрушенных зданиях ютятся модные бары, а рядом — магазин экопродуктов Whole Foods, универмаг H&M, Ситибанк. На улицах, названных в честь Фредерика Дугласа, Адама Клейтона Пауэлла и Малькольма Икс[334], белых лиц не меньше, чем черных. Но еще уцелели театр «Аполло» и «Коттон-клаб» на 125‐й улице, символы Гарлемского ренессанса, свидетели эпохи Дюка Эллингтона, Луи Армстронга и Эллы Фицджеральд. И на постаменте бронзового памятника Гарриет Табмен[335] высечено «Let my people go».
Когда-то моя приятельница, художник Аня Рождественская, которая жила в Гарлеме до того, как он стал хипстерским, привела меня в джазовый клуб St. Nick’s Pub. В отличие от «Аполло» и «Коттон-клаба», это был не музейный скелет динозавра, не ископаемое животное из того же зверинца, к которому принадлежат «Гибкий кролик», «Черный кот»[336] и «Бродячая собака». Это была живая история, вершившаяся каждый вечер в режиме джем-сейшен: здесь играли Фрэнк Лейси, Олу Дара, Уинтон Марсалис