Третья стадия (синтез) — это поездка в страну, о которой ты заочно узнал столько интересного. Было бы наивным полагать, что реальность будет хоть отдаленно похожа на описания из книги Ширин Рамзанали Фазел. Ты уже провел достаточно времени в Африке, чтобы представить себе эту реальность, начиная с погранично-таможенной нервотрепки в аэропорту: бюрократическая волокита, невразумительные придирки («У вас неправильно оформлена виза»), длительные прения и в конце концов — обязательная дача взяток. Потом — город, где главная достопримечательность — старый МиГ, гниющий посреди центральной площади как вечное напоминание об Огаденской войне. Одноэтажные дома, все как один выкрашенные в белый цвет, немощеные улицы, покрытые песком, как в Тимбукту. Горы мусора, бесконечные ряды лачуг, а где-то на окраине — виллы (по здешним меркам роскошные), в которых окопались немногочисленные экспаты.
Говорят, в тот день, когда был свергнут Сиад Барре, обезумевшая толпа взяла приступом не только тюрьму, но и психбольницу и даже зоопарк. Зэки, психи и дикие животные заполонили улицы в ознаменование наступившей анархии. В наши дни на улицах уже не увидишь льва или крокодила, но полчища облезлых уличных котов, собак, коз, обезьян, стаи стервятников и марабу делают прогулку по городу малоприятной. И то сказать, хоть город и считается безопасным, передвигаться по нему рекомендуется только в сопровождении вооруженной охраны. Охранники — молодые люди в изношенном обмундировании от щедрот покойного благодетеля Каддафи. У них красные выпученные глаза, они вечно держат за щекой наркотическую жвачку из листьев «кат», и у тебя нет ни малейшей уверенности в том, что, если в их услугах возникнет необходимость, они защитят тебя от других таких же, как они, красноглазых, ошалевших от ката молодчиков. Ты ловишь на себе любопытно-недружелюбные взгляды горожан, мужчин в саронгах и женщин в никабе, стараешься не заглядывать никому в глаза, придаешь своему лицу отсутствующее выражение. Тебя возят на обязательные экскурсии: верблюжий рынок, где ты прикладываешь максимальные усилия, чтобы не задохнуться от вони; пещеры Лас-Гиль с наскальными изображениями, которым, по мнению археологов, больше десяти тысяч лет (увы, после трех часов езды выясняется, что эти пещеры в настоящий момент закрыты для посетителей).
Культурный центр Харгейсы, где проводится фестиваль, похож на медресе. Состав участников эклектичен: африканские писатели (из знаменитостей, кроме Маазы и Билли, здесь еще Надифа Мохаммед и Зукисва Вонер), африканисты из Европы, представители каких-то малопонятных НПО, владелица книжной лавки в Гейдельберге. Вас приглашают на ужин во дворце президента, где вы в течение трех часов слушаете длинные речи правительственных функционеров и спонсоров из «Red Sea Cultural Foundation»; потом перед вами выступает эстрадный певец, кумир всех девушек Сомалиленда, в строгом черном костюме и черных очках. Все расписано по минутам, и участникам строго-настрого воспрещается отлучаться куда-либо без охраны и ведома дирекции фестиваля. Пару раз вам все-таки удается улизнуть: двоюродный брат Надифы, бывший военный, вызывается показать вам окрестности, вы едете в пригород, на ферму, где у них с Надифой живут какие-то родственники и где вас угощают фруктовым соком. Заезжаете на рынок, где женщины могут купить традиционное платье, а мужчины — футболку с гангстерской надписью «Straight Outta Hargeisa». Ты щелкаешь телефонной камерой, стараясь запечатлеть бытовые моменты: как мужчины снимают обувь и моют ноги перед входом в мечеть; как официант из эфиопского кафе через дорогу от гостиницы бреется, стоя над лужей и глядясь в нее, как в зеркало. Фотографируешь ты и разнообразные попытки украсить этот быт: пластмассовые фрукты, прикрепленные с помощью присосок к лобовому стеклу такси; странную настенную роспись, где карандаш превращается в ракету. Но из этих фотографий, как и из самих попыток сделать город более привлекательным, не выходит ничего путного.
Ты глядишь в окно машины на бесконечную пустошь, которая по-сомалийски называется «мий»: колючие кустарники, термитники, пыль. Один из попутчиков, кладезь местных пословиц и преданий, рассказывает тебе, что термитники («думдумо») считаются обиталищами злых духов и что на эту тему есть знаменитые стихи в классической форме «мансу-голед». У него в запасе много стихов, много легенд — например, про солнце, которому нужно каждый день давать пищу, чтобы оно вернулось на следующий день, как прирученный зверь. Ты старательно записываешь все, что он рассказывает. Эти байки станут твоим главным приобретением за всю поездку. Ибо что, кроме них, достойно упоминания? Лачуги? Мусор? Антисанитария? Отравление в «лучшем ресторане города», где и вправду ничего нет, кроме козлятины с макаронами? Почти все это было известно заранее — из новостей или голливудских фильмов. В конечном счете «синтез» оказывается куда ближе к «тезису», чем к «антитезису». Но он все-таки не тождественен «тезису», как, должно быть, полагают те, кто никогда не сунется дальше Турции и Египта.
Возможен и другой ракурс: Мааза, видя все то же самое, не устает умиляться и восхищаться Харгейсой. Ей в Сомалиленде безоговорочно нравится, и я понимаю почему. Эта страна соседствует с ее родной Эфиопией. Все, что ее здесь окружает, одновременно и ново, и знакомо. Такое полуузнавание особенно радует людей вроде Маазы или меня — тех, кто давно уехал из страны, где родился. Давно забытый вкус детства. Так прошлым летом в Тбилиси, где еще видны следы советского прошлого, мне все было мило отчасти из‐за этой «почти узнаваемости». Тем временем Маазе по ее собственным словам в Грузии было интересно, но не слишком комфортно. Вероятно, как выходцу из России — в Сомалиленде.
12. Суданская кухня
В конце восьмидесятых у дедушки с бабушкой на полке стояла книга избранных произведений Тайиба Салиха «Сезон паломничества на Север» (кроме романа, давшего название сборнику, там были еще повести «Свадьба Зейна» и «Бендер шах»). Дедушка с бабушкой, кажется, и сами не знали, как эта книга у них оказалась. То ли в нагрузку к какому-то подписному изданию, то ли подарил кто. Во всяком случае, они ее не читали. Зато я, разумеется, прочел и таким образом узнал о том, что существует Судан, огромная страна где-то на краю арабского мира. Мое воображение рисовало смутно-красочные картины, и в них, как и в самой книге, не было ничего от той жизни, которую я увидел четверть века спустя. Ни пустынных улиц, оглашающихся протяжным и натужным азаном; ни людей в плотных джалабиях, бредущих по этим улицам навстречу кромешной песчаной буре; ни жилищ «забала», построенных из смеси глины с навозом, источающих зловоние после дождя; ни вечных присказок «иншаллах» («волей Аллаха») и «валахи» («Аллахом клянусь»), ни столь же вечного чиновничьего «тали букра» («приходите завтра»). И даже четверть века спустя, когда мы с дружком Прашантом толкались в очереди за визами, чтобы пересечь суданскую границу из Эфиопии, мои познания о том труднодоступном месте, куда мы стремились попасть, были ненамного глубже, чем в детстве.
Но еще до нашего с Прашантом безрассудного путешествия я ввязался в другую авантюру в городе Олбани, где живут мои родители. Приехав навестить их на зимние праздники, я взял такси от железнодорожной станции «Олбани-Ренсселер». По дороге разговорился с водителем, как выяснилось, суданцем, поведал ему о своей любви к Африке, на что он неожиданно пригласил меня к некоей тетушке, гениальной стряпухе, обихаживающей суданских эмигрантов со всего Восточного побережья. По его словам, только у этой тетушки, в ее тесной, но уютной квартире, можно было за скромную плату отведать настоящей суданской кухни. Фокус, однако, состоял в том, что попасть в ее «ресторан на дому» можно было исключительно по приглашению либо по протекции. В общем, все звучало не подозрительно даже, а просто нелепо — ничем, кроме как надувательством, это быть не могло. Но человеческая психика работает удивительным образом: если изощренную махинацию сразу хочется раскусить, перехитрить того, кто пытается перехитрить тебя, то самая незатейливая «разводка» зачастую действует безотказно, перед ней вевозможно устоять. Иными словами, я согласился.
Все оказалось правдой — и тетушка, и тесная квартира с минимумом мебели (вместо стульев — напольные подушки), и суданские эмигранты, семь или восемь суровых мужчин. Они сидели, вернее возлежали на подушках в ожидании трапезы. Моему появлению как будто не удивились. С готовностью перешли на английский, продолжая текущую беседу, но и любезно делая необходимые сноски, чтобы ввести меня в курс дела. Говорили о своей нелюбви к «джунуби», жителям Южного Судана. Это было еще до раздела, когда Север и Юг, Хартум и Джуба, были частью единого государства, чьи границы были некогда прочерчены по прихоти англичан. Север — нубийцы, потомки мероитов, живущие по шариату и причисляющие себя к арабскому миру. Юг — нилотские племена динка, нуэр, ачоли, шиллук и другие; полухристиане-полуязычники, сородичи кенийских масаи. Мои собеседники были северянами. Южных соседей они почитали безбожниками, бездельниками, распутниками, пьяницами, преступниками и дикарями. В доказательство приводились примеры из жизни: кое-кто из присутствующих знавал одного, а то и двух «джунуби», проявивших себя самым неприглядным образом; другие, хоть и не сталкивались лично, были вдоволь наслышаны о диких выходках нилотских безбожников.
В какой-то момент я подумал, что есть только один способ заставить их свернуть с «джунубийской» темы: признаться в том, что я еврей. Что было бы? Вероятно, ничего, хотя для евреев у них наверняка было припасено не меньше хлестких эпитетов, чем для нилотов. Но суданская культура гостеприимства не поощряет застольных конфронтаций, так что, если б я и впрямь отважился заявить о своем еврействе, в ответ скорее всего услышал бы что-нибудь умеренно приязненное, почти необидное. Вполне возможно, что они и сами догадались, кто перед ними. И все же я на всякий случай решил не проверять. Вместо этого попытался перевести разговор на тему культуры — вспомнил, как в детстве читал замечательно