— У вас в Америке есть белые нищие?
— Есть, конечно.
— И у нас теперь есть. Раньше не было.
— Зато все коренное население поголовно было нищим, — не выдерживаю я.
— Это правда, — соглашается Агнес. — Но они и сейчас нищие, вот в чем проблема. Я не спорю с тем, что апартеид был ужасной системой. Просто я хочу сказать, что сейчас тоже ужасно.
Агнес здесь живет, глупо было бы с ней спорить. Другое дело — человек, рядом с которым я сюда летел. Случайный попутчик, бывший соотечественник, ныне обитающий в где-то в окрестностях Брайтон-Бич. Они с женой летели на сафари в парк Крюгера. Узнав, что мы летим не на сафари, а заниматься медициной, стали расспрашивать. Дальше — предсказуемо: «Но ведь там же у них опасно!» Перешли на тему преступности в Йоханнесбурге и вообще в ЮАР. И тут собеседника понесло.
— А чего ты хочешь? — кричал он. — Как может быть иначе, когда в правительстве одни негры? Я понимаю, что меня сейчас будут пинать ногами и обвинять во всех смертных грехах, но я все-таки скажу. Если бы у власти были белые, это было бы лучше и для белых, и для негров. Ты меня, конечно, извини, но я разговаривал с людьми, которые там жили. Так вот этот апартеид на самом деле был не так страшен, как его малюют. Все были сыты-одеты, и каждый был на своем месте. У нас сейчас за такие речи расстреливают, но ты помяни мое слово…
— Простите, кто расстреливает?
— Ну, эти ваши. Политкорректные.
— Сколько же народу они расстреляли?
— Ну вот, и ты туда же. Я-то думал, ты поумнее будешь…
Говоря «Сейчас за такие речи расстреливают», он, конечно, лукавит. Уж он-то знает: сейчас наконец можно не стесняться. С недавних пор расистский дискурс снова в ходу — не только на Брайтон-Бич, но и во всем мире. Стоит ли спорить с этим человеком? Доказывать ему, еврею, что оправдание апартеида сродни отрицанию Холокоста? Напоминать ему про некоторые из ухищрений той системы, которую он защищает? Про деление общества на черных, белых и цветных — к последним относились люди смешанной расы, индийцы и китайцы (японцы же почему-то считались «почетными белыми»). Про «закон о моральности», запрещавший под угрозой тюремного заключения не только межрасовые браки, но и вообще какие бы то ни было близкие отношения между людьми разных рас. Про «закон о контроле над приезжающими», про систему пропусков. Про то, что без специального пропуска черным и цветным не разрешалось даже появляться на улице, не говоря о трудоустройстве; однако получить такой пропуск было крайне непросто, а еще труднее, почти невозможно, держать свой пропуск «в порядке» (то и дело вводились новые ограничения, а вместе с ними — новые штампы, без которых пропуск становился недействительным, и о которых власти нарочно никого не оповещали). Про голод и чудовищные условия жизни в Александре, Софиатауне, Орландо и других гетто. Про школы для черных, где преподавание велось только на племенных языках. Такая система, с одной стороны, гарантировала, что выпускники «бантустанских» школ не смогут поступить в вузы, да и вообще будут отрезаны от внешнего мира; с другой стороны, правительство нельзя было упрекнуть в том, что оно отказывает африканцам в праве на образование. Про другие методы подавления и унижения: как африканец мог запросто сесть в тюрьму только за то, что по ошибке вошел не в ту дверь («вход для белых»), или за то, что забыл, адресуясь к белому, вставить слово «баас» («хозяин»). Про то, что белому позволялось ни за что ни про что ударить черного — «в воспитательных целях»; если же черный давал сдачи, это оборачивалось для него в лучшем случае длительным тюремным сроком, а то и смертной казнью. Про то, как белое меньшинство боялось черного восстания. И чем больше боялись, тем более по-скотски обращались с теми, кому по праву принадлежала южноафриканская земля; у кого они ее отняли.
«Но ведь это же были дикари! Пока не пришли европейцы, они там кушали друг дружку. Как можно сравнивать их с умными и образованными евреями?» Так вот от чего столько лет страдал мой собеседник: от этой чертовой тенденции сваливать расизм и антисемитизм в одну кучу. От невозможности высказать свою немудрящую точку зрения: расизм — это хорошо, а антисемитизм — плохо. От того, что нигде не было «фашизма с человеческим лицом», то есть такого фашизма, который причислял бы евреев к арийцам. Увы, дорогой собеседник, любезный вашему сердцу апартеид и евреев считал цветными. Окажись вы там и тогда, вам бы тоже пришлось поселиться в кейптаунском Шестом квартале — вместе с мулатами, индусами и китайцами. Разве что вы умудрились бы выдать себя за японца.
При всем при том я охотно верю рассказам Агнес о том, что нынешнее правительство Зумы науськивает население против белых. А население по понятным причинам заводится с пол-оборота. Это ситуация, которую не выправить, по крайней мере в ближайшее время.
Улицы Претории выглядят образцово: аккуратно подстриженные деревья, аккуратный бордюр, каменная кладка, сделанная наподобие жирафьей шкуры. Нигде ни соринки нет. И ни души. Может, потому, что будний день? Или этот город — нежилой, эдакая потемкинская деревня? Во всяком случае, людей на улицах нет.
Памятник «Вуртреккер»: согласно путеводителю, «культовое место» для всех африканеров, к числу коих принадлежит и Агнес. Вуртреккер — это первопроходец. Одно из африканерских словечек, которые я почерпнул из рассказов Германа Чарльза Босмана[380]. В этих рассказах буры предстают милыми и смешными (но почитайте Абрахамса, Мпахлеле, Ла Гуму и всех остальных — совсем другая картина). Да и сам автор рассказов импонирует читателю: остроумен, человечен. Особенно если не знать, что это человек, который во время семейной ссоры взял ружье и застрелил своего сводного брата. Хотя кто его знает, может, у них, у африканеров, как у техасских ковбоев, это было почти в порядке вещей. Недаром в одном из рассказов Оом Скалк («Дядя Скалк»), альтер эго автора, признается: «Прежде чем мой папаша откочевал на север, он говорил мне так: сынок, никогда не забывай читать Библию, а когда будешь в кого-нибудь стрелять, не забывай целиться в живот». Такие перлы у Босмана на каждом шагу, О. Генри ему в подметки не годится. А язык, этот чудесный сплав английского с африкаанс! Словом, все мои познания оттуда. Вуртреккер (первопроходец), вуркамер (гостиная), велдскон (ботинки), шамбок (кнут), велдкорнет (лейтенант), херренволк (хозяева), нахмаал (сочельник), мампур (персиковый самогон), даха (анаша).
Итак, памятник бурам-первопроходцам. В ЮАР одиннадцать официальных языков, и на каждом из них история страны рассказывается по-своему. Одна версия настолько отличается от другой, как будто речь идет об одиннадцати разных странах. Для буров история — это Ян Смэтс и Пауль Крюгер, для англичан — Сесил Родс (недаром любой школьник помнит мнемоническую поговорку: «Сесил Родс сидел на перевернутом тазу, тоскуя по Англии и мечтая о незавоеванных территориях»), для зулусов — воитель Чака ка-Сензангакона. Для белых — Фредерик Виллем де Клерк, для черных — Стив Бико, Нельсон Мандела, Десмонд Туту[381]. Внутри башни «Вуртреккер» барельеф изображает, как подлые зулусы после подписания мирного соглашения исподтишка напали на буров, зверски убили всех военачальников и изнасиловали их жен. На другом барельефе зулус держит за ноги белого младенца, собираясь размозжить его о повозку. «Вот так они с нами обращались», — громко произносит Агнес и тут же, обернувшись, здоровается с чернокожей музейной смотрительницей. Та приветливо улыбается в ответ. Они обмениваются парой фраз на африкаанс. Не исключено, что смотрительница — зулуска. Как они сосуществуют здесь на бытовом уровне? Как евреи с арабами в Израиле? Следующий барельеф показывает нам, как англичане организовали концлагеря для буров. Впрочем, при ближайшем рассмотрении история, отображенная в этих барельефах, оказывается не столь однобокой: здесь запечатлена и жестокость зулусов по отношению к бурам, и жестокость буров по отношению к зулусам, свази — к зулусам, сото — к свази и так далее. Складывается впечатление, что здесь, в стране с лучшим климатом на Земле, вся история сплошь состоит из кровопролитных конфликтов. Или эта «война всех со всеми» — оправдание, которое придумали себе те, на чьей совести — апартеид? Напротив главного здания монумента — беседка с надписью «Quo vadis?». Где‐то в отдалении слышится «Нкоси сикелель и Африка»[382] в исполнении духового оркестра.
Подвальный этаж занимает музей с разными экспонатами африканерской старины — повозки, оглобли, кухонная утварь, молитвенники, ружья. Один из экспонатов — термитник, который использовали в качестве хлебной печи. Муляжные фигуры вуртреккеров и вуртреккерш, в чепчиках и широкополых шляпах (вдруг понял, кого они мне напоминают своими нарядами: амишей, пенсильванских староверов). Засуха все время гнала первопроходцев на север. Кстати, сейчас здесь тоже засуха, в целях экономии воды муниципальные власти ввели ограничения, и это чувствуется: вода из крана течет скупой струйкой. Вспоминается роман Андре Бринка «Слухи о дожде». Еще один замечательный южноафриканский писатель.
Вокруг монумента — небольшой парк, где пасутся антилопы гну и бубалы. За сафари далеко ездить не надо. Мы видели вблизи и антилоп, и длинноклювого ибиса, и мангуста. Сфотографировали и поехали дальше — к зданию парламента и исполинской статуе Нельсона Манделы. Мандела, заставивший себя простить всех тюремщиков прежде, чем он выйдет из тюремных ворот на волю. Огромный Мандела (он, оказывается, и в жизни был очень высокого роста), или Мадиба, как его называли африканцы, возвышается с распростертыми объятиями над Преторией подобно статуе Искупителя в Рио-де-Жанейро. Мандела-Искупитель созерцает панораму Йоханнесбурга. Город выглядит красиво, по крайней мере издали.
Тут же, у ног Манделы, мы знакомимся с еще одним бывшим соотечественником. Точнее, он знакомится с нами. Он не турист, он здесь живет. Приехал из Екатеринбурга. Резюмирует: «Променял Ёбург на Йобург!» Рассказывает, что дети англичан и африканеров до сих пор учатся в разных школах. Подтверждает слова Агнес: все катится в тартарары. Говорит, уровень безработицы в стране достиг двадцати восьми процентов (и это не считая пяти миллионов беженцев из Зимбабве). А зараженных ВИЧ — около двадцати процентов. Белые живут за электрическими заборами, ездят в машинах с пуленепробиваемыми стеклами (тут он, кажется, загнул, но электрические заборы действительно повсеместны). Зато погода хорошая, лучший климат в мире.