Йоханнесбург — многоярусный. Верхний ярус — небоскребы. А внизу до сих пор идет добыча алмазов и золота, работают драги. Загадочный уличный указатель: «Hijacking spot». Надо ли понимать, что в этом месте особенно велика опасность быть похищенным? Или что это место специально отведено для похищений? В центре города, в ресторане или универмаге нельзя зайти в общественный туалет, чтобы уборщик со шваброй не поприветствовал тебя заносчиво и осуждающе, как будто ты ему обязан: «Добро пожаловать в мой кабинет, сэр». Это — прозрачный намек на необходимость оставить чаевые.
Зная, насколько в этом городе опасно, все время озираешься, ищешь, откуда может исходить опасность. Видишь ораву школьников с ранцами за плечами или, например, группу тетушек, торгующих чем-то на улице, дебелых и добродушных, похожих на тех, что в Гане. И, глядя на них, на окружающих тебя обычных людей, испытываешь, как принято теперь говорить, «когнитивный диссонанс», обнаруживаешь зазор между действительностью и тем, что ты о ней знаешь. Как будто люди отдельно, а опасность отдельно. Но опасность вполне реальная, и она чувствуется, носится в воздухе. Как будто над страной до сих пор висит комендантский час. Это — другая Африка, здесь ухоженно и неуютно, тревожно, как в романах Кутзее. Побывав в Южной Африке, начинаешь понимать его книги по-новому. «Бесчестье», «Жизнь и время Михаэла К.», «В ожидании варваров». Последнюю в особенности. Эта книга — ожидание Апокалипсиса, который уже наступил.
В своей нобелевской речи Кутзее говорил, что в Южной Африке нет полноценной литературы, скорее это — письма из тюрьмы, со свойственной таким письмам схематичностью и искаженной картиной мира. Кутзее виднее. Как по мне, южноафриканская литература более чем полноценна и представляет интерес хотя бы потому, что это одна из двух главных литературных традиций Африканского континента (вторая — нигерийская). Причем речь идет сразу о нескольких литературах на одном географическом пространстве: литература на английском, литература на языке африкаанс, на языках зулу, коса, сото, свази, тсвана, ндебеле и так далее. Я имею представление только о том, что было написано по-английски, так как все остальное ни на английский, ни на русский практически не переводилось. Но и среди англоязычных авторов Южной Африки достаточно тех, что составили бы честь любой литературе: Герман Чарльз Босман, Джон Кутзее, Алан Пэйтон, Андре Бринк, Атол Фугард, Дэн Джейкобсон, Питер Абрахамс, Кен Темба, Артур Маймане, Эзекиель Мпахлеле. Кроме того, Южная Африка дала миру целую плеяду великих писательниц, начиная с родоначальницы Олив Шрайнер, чей Бонапарт Бленкинс достоин занять место в ряду таких бессмертных персонажей, как Тартюф и Фома Опискин.
О расцвете искусств при тоталитарном режиме много сказано и написано. Был этот расцвет и в Южной Африке. Было целое поколение писателей-диссидентов с сам- и тамиздатом, с запретами на публикации, с преследованием со стороны властей. Одни угодили на Роббенэйланд (южноафриканские Соловки), другие были отпущены «жрать хлеб изгнанья, не оставляя корок». Словом, была ситуация, во многом схожая с советским андеграундом — с той разницей, что южноафриканские диссиденты были обласканы советским официозом. Впрочем, они были востребованы и на Западе и, подобно самым удачливым из литераторов, уехавших из СССР, получили позиции в престижных университетах: Эзекиель Мпахлеле — в Пенсильванском, Ричард Рив — в Колумбийском, Льюис Нкоси — в Гарварде. Все они были блестяще образованы (причем для многих это было самообразование, вопреки господствовавшей при апартеиде системе «бантустанских школ»). Были среди них и шарлатаны вроде Мазизи Кунене, и сумасшедшие вроде Блока Модисане, и близкие к гениальности таланты вроде Кена Темба.
В Университете Огайо была радиопередача «Talking Sticks», где их регулярно приглашали к микрофону; в издательстве Heinemann была серия «Африканские писатели», где у них выходили книги — эквивалент профферского «Ардиса» для африканцев. И был подпольный журнал DRUM, где печатались не только их рассказы (жанр короткого рассказа был особенно популярен, и многие из этих рассказов написаны мастерски), но и критические статьи, полемика, в которой участвовали Ричард Рив, Блок Модисане, Артур Маймане, Кен Темба, Алекс Ла Гума и другие. Дискутировали о том, вредит ли письму социальная ангажированность, о возможности «чистого искусства» в условиях апартеида, о пьесах Шекспира, много о чем еще. Спорили горячо и красноречиво, уровень дискурса был очень высок, в том числе в разговорах о расовых отношениях. Если у афроамериканских писателей расовая тема часто упрощается до рудиментарной дихотомии «черное и белое», то у писателей из Южной Африки палитра гораздо богаче, есть и другие цвета. Как известно, «цветными» в ЮАР называются люди смешанной расы, чье положение — отдельная тема. Это тема Ричарда Рива, Алекса Ла Гума и Джеймса Мэтьюз: цветные, которых отвергают и белые, и черные; которые сами себя отвергают — одни стараются сойти за белых, другие ненавидят своих более светлокожих родственников. Это история жизни в гетто, ее многогранная трагедия. Но это еще и история языка, английского с примесью африкаанс, зулу, коса и даже блатной фени («цоцитаал»), с рифмованным сленгом, на котором кореша называли «my china» (по логике рифмы: «my mate — my china plate»). И, наконец, это история целого поколения писателей, ощущавших, как и писатели советского андеграунда, свою причастность к литературному явлению исторического масштаба… Увы, сорок лет спустя об этом явлении уже мало кто помнит.
«Был ли у зулусов свой Толстой? У папуасов свой Пруст?» — вопрошал Сол Беллоу, выступая против засилья мультикультурализма в американской академии. Южноафриканский поэт-националист Мазизи Кунене пытается убедить нас в существовании зулусского Шекспира. Кунене — популяризатор творчества Маколване, поэта-сказителя при дворе короля Чаки в начале XIX столетия. По словам Кунене, Маколване — один из самых великих поэтов за всю историю не только Африки, но и вообще человечества. Чем же он так велик? Без знания зулусского языка разобраться невозможно. Кунене долго объясняет про сложнейшую фонетику и тональную гармонию, про многослойный символизм. Увы, подстрочник, который, видимо, ничего не передает, больше всего напомнил мне славословие из рассказа Германа Чарльза Босмана «Погребальная земля»:
«Ндамбе сделал знак рукой. Женщины остановились, и старик начал говорить. Он уверял, что мы, белые, — короли среди королей, слоны среди слонов, называл нас гремучими змеями, самыми ядовитыми и страшными на свете.
Мы понимали, что он по-своему делал нам комплименты, и это нам даже льстило. Джури Беккер ткнул меня под ребро:
— Ишь как распинается, шельмец!
Но когда Ндамбе договорился до того, что мы — ядовитые плевки зеленой жабы, кое-кому стало явно не по себе. Ндамбе зашел в своих сравнениях, пожалуй, слишком далеко. И тогда, положив палец на спусковой крючок, корнет Жубер потребовал, чтобы он наконец переходил к сути дела».
Как бы ни расхваливал своего кумира Мазизи Кунене, мне, стороннику мультикультурализма, все же трудно поверить в то, что Маколване был величайшим поэтом всех времен и народов. Подозреваю, что Беллоу был прав: у зулусов не было своего Толстого или Шекспира (кстати, любопытно, что произведения вышеупомянутых писателей южноафриканского андеграунда изобилуют отсылками именно к Шекспиру). Но был, например, Деннис Брутус, наполовину готтентот, наполовину африканер, политический активист, чокнутый обожатель Джойса, Йетса и Мао Цзэдуна, проведший несколько лет в одиночной камере, в страшной островной тюрьме Роббенэйланд, где он написал свои знаменитые «Письма к Марте». Кроме всего прочего, он был блестящим поэтом, вполне сравнимым по силе таланта с теми, кого мы привыкли считать лучшими англоязычными поэтами XX века.
Символ Соуэто виден издалека: градирни неработающей ТЭЦ в районе Орландо, цветисто расписанные граффити, украшенные флагами, стрит-артом, рекламой «Vodacom: Power to you» и «Connecting Mzansi». На одной из градирен — два друга, шахтер и футболист, строители светлого будущего; на другой — город будущего со змеящейся электричкой и Мамой Африкой в косынке, сидящей за обеденным столом, на первом плане. С другого боку — все та же электричка и другие жители города будущего: виолончелист, парикмахер, школьники («Empowering Education»). Все выпукло и плакатно. Современный Соуэто — уже не гетто времен студенческого восстания 1976. Теперь здесь есть и «богатые районы», где проживают присные Зумы, африканцы-миллионеры. Есть и тауншипы без электричества и водопровода, где после апартеида мало что изменилось. На въезде в Орландо стоят палатки, где все желающие могут сдать кровь, чтобы провериться на ВИЧ. Среди людей из деревни бытует мнение, что СПИДом могут заразиться только те, кто живет в городе. Нынешний же министр здравоохранения утверждает, что от СПИДа можно вылечиться с помощью правильной диеты: надо есть много свеклы и чеснока. Чуть поодаль от палаток — сарай, на стене которого начертана народная мудрость: «Нет коровы — нет и жены, много коров — много жен, много жен — много проблем».
Здесь проходит граница между чисто выметенными широкими улицами и ухабистой преселочной дорогой, и начинается вельд, усыпанный металлоломом, вечная осень газетных листьев, недостроенные жилища, сараи в полтора окна, стоящие тесным тюремным строем, оцинкованные лачуги и большие американские машины, оседающие в пыль об одном колесе, и металлические прутья, которые бдительные хозяева ставят на окна своих больших пригородных домов, здесь поставлены на закоптившиеся окошки хибар. У улиц, как правило, нет названий, но те немногие, у которых название есть, названы цветочно-благозвучно: Гиацинтовая или улица Лилий. К одному из сараев косо прибита древняя табличка «Биоскоп» (так в былые времена называли кинотеатр). Кругом — беспризорные дети, волкоподобные собаки, бродячие куры, хриплые пьянчуги, полуголые толстухи-самогонщицы, старики с пустыми глазами, матроны с лужеными глотками, подростки в обносках, хулиганы в золоте. И кухонные запахи, и «shebeens», как называют здесь кабаки, пахнущие сивухой и мочой, и лавочки, где торгуют мутью («муть» по-зулусски — лекарство), и горы мусора, выброшенного одними, подобранного другими и снова выброшенного, чтобы его подобрали третьи, еще более нищие. И отдаленный гам какого-то сборища (то ли свадьба, то ли похороны), улюлюканье женщин, их закипающее, пузырящееся веселье. И непонятная социальная структура этого общества, его неочевидные деления. Кто здесь «цоци», то бишь гангстер? Кто из тех ребят, околачивающихся на углу, местный наркобарон, а кто — стукач? А этот, который отплясывает с ассегаем на радость туристам? Кем он приходится тому малолетнему гангстеру? Не старшим ли братом? И кто эти пожилые мужчины в отглаженных брюках и галстуках, расставившие стулья на пыльном пустыре и пьющие там пиво с утра, громко спорящие о чем-то? Кто здесь вождь, старейшина, традиционный целитель — шаман «сангома», но уже без плетки из конского хвоста, без ожерелья из ракушек и кости в носу?