После наступления темноты в Соуэто неуютно. Капюшоны, косые взгляды. Из всех динамиков — гангста-рэп. Слышатся окрики: «Эй, Агги, мама Агнес, эй!» Ее тут знают. «Эй, мама Агнес, погоди!» Несколько подростков гопнического вида несутся нам наперерез. Оказывается, я оставил в «Сахумзи» свой рюкзак. Ребята догнали нас, чтобы вернуть. «Видишь, мама Агнес, как мы о тебе печемся? Сколько нам дашь за такую услугу? Мы тебя знаем, мама Агнес, ты — свой человек. Всегда заходи». Фамильярность с очевидным подтекстом: мы тебя знаем, терпим до поры до времени. Вокруг — трущобы, оцинкованные лачуги. А в нескольких километрах отсюда — хоромы, викторианская архитектура. Неудивительно, что…
Но бывает и по-другому, и пусть лучше запомнится то другое: ощущение южноафриканской зимы, мягкая прохлада днем, зябче к вечеру, лимонный, рассеянный свет. Таким видится мир, когда впервые выходишь на улицу после болезни. И все ему под стать, этому свету: и порыжелая трава, и рыжий кирпич, и люди в лыжных шапках и толстовках, одетые так не потому, что действительно холодно, а потому, что зимой так носят, и ни с того ни с сего всплывшая цитата из романа Надин Гордимер «Люди Джулая»: «Нежный вечер обволакивал Джулая и Морин, словно принимая их по ошибке за влюбленных».
3. Виндхук — Калахари
Вынырнув из картины Сальвадора Дали (красные дюны Соссусфлея под неправдоподобно густой синевой, утрированные изгибы верблюжьих акаций, белые глиняные черепки Мертвого озера, детритная пыль ископаемых беспозвоночных), ты снова попадаешь в привычный миропорядок и не сразу замечаешь, что за короткое время твоего отсутствия этот мир успел полностью обезлюдеть. Как если бы те эмблематичные часы, что стекают с безлистой ветки в «Постоянстве памяти», вдруг показали какое-то совсем другое время — не то доисторическое, не то постапокалиптическое. Есть мир, но людей в нем еще или уже нет. «Этот свет беспробудному камню быстро снится». Не перекочевал ли ты, сам того не ведая, из одного сновидения в другое? Но тут на горизонте появляется зеленый прямоугольник: указатель на Виндхук. А вслед за ним — невесть откуда взявшийся придорожный трактир, единственная постройка на многие десятки километров.
Это — Намибия, в точности такая, как ее описывал Жузе Агуалуза в своем романе-травелоге «Жены моего отца». Читатель Агуалузы ожидает встретить в подобном трактире самых невероятных персонажей — экспатов-полукровок, людей со странной родословной и не менее странной жизненной траекторией, с профессиями, которых не существует, с бессвязными монологами, в которых обязательно рассыпана алмазная крошка откровений. Но увы, никаких героев Агуалузы тут нет, а есть только приземистая официантка, девушка из племени дамара. Протягивая тебе меню, она интересуется, откуда ты приехал, и, услышав ответ, без тени улыбки предлагает тебе увезти ее в Нью-Йорк. В меню, написанном от руки на ламинированном листе, всего два блюда: натертая специями говядина на гриле («капана») и вызоленная кукуруза в томатном соусе («стампмилис»). «Так как насчет Нью-Йорка, мистер? Ты должен взять меня с собой, а то иначе как я туда попаду? Я же там никого не знаю!» В этот момент тебе наконец приходит в голову, что герой Агуалузы — странный тип с запутанной биографией и бессвязным монологом — здесь все-таки есть: ты сам.
Городок-призрак на краю мироздания, какой-нибудь Витфлей или Гобабис. Клочковатая растительность Намибской пустыни с предзакатным кьяроскуро горных цепей на заднем плане. По части пейзажей Намибию не переплюнешь. Да и вообще, здесь тебе не Конго и не Мали: даже в самых захолустных населенных пунктах улицы асфальтированы, вместо хижин — одноэтажные коттеджи; вместо рынка, где торговцы сидят на земле, выложив перед собой неказистый товар, — вполне приличные супермаркеты. И — ни души. Что за страна такая? Страна как страна, только молодая, тридцати лет от роду. Отец-основатель Сэм Нуйома, чей памятник вознесся выше всех зданий в центре Виндхука, еще живет и здравствует. Некоторые из соседей до сих пор считают Намибию придатком Южной Африки, ставят под сомнение независимый статус, отказываются обменивать намибийскую валюту. В отличие от ботсванских пула или замбийских квача намибийские доллары не принимают нигде в мире, даже в Зимбабве, где с 2009 года вообще нет собственной валюты. Но, как нам с гордостью сообщают местные, Намибии от этого ни тепло, ни холодно.
Что до меня, все ровно наоборот: мне и тепло, и холодно. Зима в пустыне Намиб. По ночам — колотун, в середине дня — парилка. «Наша зима — это все четыре времени года сразу: утро — весна, день — лето, вечер — осень, а ночь…» А ночь — изощренная пытка для тех, кому выпало спать в палатке. Можешь натягивать теплое белье, заворачиваться в спальник, и все равно проснешься среди ночи оттого, что зуб на зуб не попадает. Потерпи, друг, впереди Виндхук, теплый гостиничный номер. Зеленый указатель нам поможет.
На подъезде к столице мелькают фермерские виллы с красными двускатными крышами. Дорога-серпантин напоминает о юге Испании или Португалии: то же ощущение уютного и живописного захолустья. Впрочем, португальцы основались не здесь, а в соседней Анголе; здесь — немцы. Мелькают немецкие названия улиц, германская архитектура во главе с лютеранской церковью, построенной в честь окончания войны между немцами, готтентотами, овамбо и гереро в конце XIX века. Увы, перемирие оказалось недолгим: всего через десять лет после освящения «Церкви мира» немецкие поселенцы истребили около половины готтентотского населения.
В наше время все, кроме немцев, мирно сосуществуют в районе Ванагеда, чье название расшифровывается как «овамбо, нама, гереро, дамара»: этнонимы четырех народностей, живущих здесь бок о бок. Нама — это готтентоты, они самые малочисленные. Представителей племени гереро, сородичей восточноафриканских масаи, в Ванагеда тоже немного: они предпочитают селиться в районе под названием Катутура. Дамара — народ, чье происхождение остается загадкой. Выглядят они как банту, но говорят на одном из готтентотских языков, а селятся, как правило, там же, где и гереро. Дамара тоже мало, как в Виндхуке, так и вообще на свете. Большинство местного населения составляют овамбо. Язык ошивамба используется в Намибии в качестве lingua franca. Есть еще химба — те самые жители долины Кунене, чьи фотографии всегда присутствуют на сайтах, посвященных Намибии, рядом с фотографиями красных дюн Соссусфлея. Чтобы защитить кожу от солнца, химба покрывают тело смесью из охры, жира, пепла и смолы кустарника омузумба, из‐за чего их кожа приобретает красный оттенок; той же смесью напомажены и волосы, которые женщины химба заплетают в толстые косы. Непременный образ химба из National Geographic: краснокожая африканка с обнаженной грудью, в юбке из козлиной кожи, украшенной ракушками и медными побрякушками. Так они и выглядят, женщины химба, сидящие на земле перед гостиницей «Хилтон» в центре Виндхука. Их основное занятие — фотографироваться с туристами. Кроме того, они продают поделки: медные браслеты, бусы из ракушек. «Если купишь браслет, фото можешь снимать бесплатно. Много, много фото!»
Центральная улица Виндхука названа именем Роберта Мугабе. Так распорядился первый президент Намибии, числивший бессменного лидера Зимбабве среди своих ближайших друзей. Длинная, как срок правления Мугабе, эта улица тянется из центра в пригороды, где по выходным происходят все главные события. Таксист, вызвавшийся показать нам «все главное», сулит столпотворение и движуху («Вот приедем, увидите: там такое творится!»). Но столпотворением это можно назвать разве что по намибийским меркам: если центр города кажется совершенно вымершим, то здесь, по крайней мере, есть какие-то люди, хоть их и немного. Все движение происходит почему-то вокруг автомоек. Так здесь принято: в пятницу или субботу вечером люди съезжаются в пригород, чтобы «помыть машину». Эвфемизм, означающий: выпить пива, поесть мяса, потусоваться. Вот они, злачные места, на особый виндхукский лад: автомойка, кабак и шашлычная под одной крышей. Иногда, до кучи, еще и цирюльня. Под конец вечера клиент, аккуратно постриженный, гладко выбритый и в дупель пьяный, садится за руль своего до блеска вымытого автомобиля. Но мы этого зрелища уже не увидим: вернувшись в центр города, знакомимся с шумной компанией немецких туристов и отправляемся с ними пить пиво в знаменитом Joe’s Beerhouse. Автомобилей там не моют, зато потчуют белых охотников до экзотики бифштексами из зебры, орикса, спрингбока и куду. За соседним столиком белый намибиец, чьи щеки и нос уже успели стать краснее, чем кожа женщины химба, силится продемонстрировать официантке свое знание языка ошивамба.
При слове «пустыня» я, как, вероятно, большинство людей, представляю себе бесконечное песчаное полотно, с барханами или без. Песок и больше ничего, до самого горизонта. Иначе говоря, я представляю себе Сахару. Калахари, другая великая пустыня Африканского континента, выглядит совсем иначе: густые заросли колючих кустарников, серебристо-пепельный сухостой высотой в человеческий рост, крученые акации. Это пустыня, в которой можно спрятаться. Местами она похожа на саванну — с той разницей, что здесь нет травы, а есть лишь деревья, тянущие влагу из огромного подземного озера. Это подземное озеро — источник жизни не только для растений, но и для людей, обитающих в пустыне на протяжении многих тысячелетий. Жители Калахари хранят добытую из-под земли воду в страусиных яйцах. Технология изготовления такого сосуда проста: в скорлупе проделывают небольшое отверстие и, высосав все содержимое, наполняют яйцо водой с помощью черепашьего панциря, используемого в качестве воронки, после чего затыкают отверстие пучком шалфея.
До того как ветры цивилизации принесли в Калахари невиданные предметы из металла и пластмассы, бушмены мастерили орудия труда из страусиных костей, смазывали их нутряным антилопьим жиром, дубили шкуры животных экстрактом из слоновьего корня (Elephantorrhiza elephantina), охотились с помощью копий и стрел с отравленными наконечниками, жили общинами, в которых правил не вождь, а демократически избранный «совет мудрейших», и не имели понятия о частной собственности. Причиной разрушения традиционного уклада жизни стала, разумеется, не бутылка из-под кока-колы, найденная героем фильма «Наверное, боги сошли с ума», а новые государственные программы, нацеленные на развитие сельского хозяйства. Технологии подземного орошения позволили превратить большие участки Калахари в пастбища для скота и поля для посева зерновых культур. Бушменам было предложено заняться скотоводством и земледелием. Были даже выделены определенные субсидии, чтобы помочь им в этом начинании. Но охотники-собиратели «сан», успевшие вдоволь натерпеться от завоевателей и предпринимателей всех мастей, отказались плясать под чужую дудку. Вместо того чтобы пасти скот и возделывать землю, они принялись охотиться на чужих коров (идея частной собственности была им по-прежнему чужда). В конце концов правительство приняло закон, запрещающий бушменам какую бы то ни было охоту.