Возможности в этой области появились у вождей в результате возникновения массовых миграций крестьянства.
Конечно, и доколониальная Африка знала переселения крупных племенных союзов в новые районы. Эти перекочевки, часто сопровождавшиеся войнами, были обычно обусловлены демографическими причинами и ничего не изменяли в характере землевладения в местах нового расселения.
Напротив, у миграций колониальной эпохи причиной была погоня за заработком, который давал бы возможность уплатить налоги и спасти семью от нищеты. Точками притяжения таких миграционных потоков оказывались районы выращивания так называемых доходных культур — кофе, какао или бананов.
Таким районом в Гане долгое время был край, населенный народом из группы акан — фанти. Эта холмистая страна, в недрах которой золото соседствовало с алмазами, бокситы с марганцем и железными рудами, первой начала расчищать леса под посадки шоколадного дерева. Экспорт какао-бобов из этих мест увеличивался стремительно, и столь же быстро разбухал приток мигрантов.
Переселенцы перебирались сюда из районов, климат и почвы которых не позволяли создавать плантации шоколадного дерева. Сначала их встречали гостеприимно, выделяли землю за чисто символическую плату, но вскоре атмосфера вокруг пришельцев начала сгущаться.
— От нас постоянно требовали, чтобы мы увеличивали денежные платежи вождю принявшей нас общины, — рассказывал мне старик крестьянин, еще в довоенные годы перебравшийся в эти места. По его мнению, это началось после того, как крестьяне-фанти сами поддались «шоколадной лихорадке».
— Они добивались, чтобы вождь отобрал у нас землю, — говорил старик. — Они заявляли, что это «их» земля. Но вождь получал от нас деньги…
Тысячи переселенцев создали богатство края фанти. Обычно они жили маленькими деревушками в некотором отдалении от собственно фантийских деревень. Эти «выселки» в два-три дома исчезали за банановыми зарослями, скрывались за сахарным тростником и кукурузными посадками. Однако кое-где с годами сложились целые мигрантские городки. На дороге из Аккры в Кумаси их было несколько.
Старшины деревень эксплуатировали, конечно, не только пришлое население. Они поправляли собственные дела и за счет коренных жителей подвластных нм общин. Старые традиции обязывали крестьян помогать вождю и трудом и различными подношениями, и знать пыталась использовать этот древний обычай к своей выгоде. Правда, часто нищала и она.
Некоторые вожди также испытывали на себе мертвящее воздействие колониализма. В свое время французская администрация превратила их в чиновников низшего ранга, не имеющих в глазах населения ни малейшего реального престижа. Используя остатки былых привилегий, прибегая к произволу, они безжалостно грабили подопечных крестьян. В большинстве случаев час их конца пробил вместе с независимостью, когда народное возмущение побудило многие африканские правительства осуществить оздоровлявшие обстановку административные реформы.
Несколько иным было положение в бывших английских колониях, особенно в Западной Африке. В отличие от французской администрации английские колониальные власти, осуществляя так называемое косвенное управление, превратили племенную верхушку в опору своей власти; в ней они разглядели возможный барьер на пути сил социального обновления.
В Ифе, древнейшем городе западнонигерийских йоруба, мне довелось наблюдать, как маршируют полицейские местного верховного вождя. Это были рослые парни в черных френчах и шортах, с тяжелыми деревянными дубинками у пояса. Они безупречно выполняли команды старшины, и вождь мог быть ими доволен. Пока его авторитет находился под их охраной, ему нечего было опасаться.
Верховный вождь распоряжался так называемой туземной полицией, был судьей, наконец, религиозным лидером. Отчасти поэтому его власть выглядела столь устойчивой. Даже демократически настроенные нигерийцы иной раз высказывали недоумение, спрашивая, какую же политику следовало проводить по отношению к вождям и знати, тем более, что среди «племенной» аристократии были люди передовых взглядов.
В том же Ифе я беседовал с группой студентов местного университета. Один из них в ответ на мой вопрос сказал:
— Нам представляется, что власть вождей — это часть наших исторических традиций. Они наши духовные лидеры, они носители нашей древней национальной культуры. Поэтому народ окружает их уважением и признает их власть.
Ему довольно резко заметили, что в народе есть люди, которые видят в знати враждебную интересам крестьянства силу. Не все готовы склонять свою голову перед дубинкой полицейского, защитника власти верховного князя.
Тем не менее никто из моих собеседников не выступил против религиозного престижа вождя.
— Пока в народе сохраняются древние верования, — говорили мне, — вождь-жрец, от которого зависит плодородие земли, урожай, благополучие общины, будет занимать среди йоруба прочное положение.
Впрочем, нельзя и преувеличивать устойчивость этой власти. В деревнях Западной Нигерии уже не раз вспыхивали бунты против светской власти верховных вождей. Постепенно изменялось народное сознание, и крестьяне отказывались признавать и их религиозный авторитет. Распространение образования, изменение жизненного уклада подтачивали сами основы господства племенной знати.
…Если верховный вождь не соответствовал какой-либо из своих многочисленных обязанностей, его могли сместить или физически устранить. У некоторых африканских народов вождя душили или отравляли, как только он тяжело заболевал, начинал стареть, переставал посещать свой «гарем».
Впрочем, обычно смерть вождя, кем бы он ни был — скромным деревенским старшиной или всемогущим государем, была в прошлом окружена страшными обрядами. Французский исследователь Эммануель Терре писал о человеческих жертвоприношениях после смерти верховного вождя у народов акан: «Смысл человеческих жертвоприношений связан с представлениями о потустороннем мире, общими для всех народов акан: в ином мире повторяются общественные различия и иерархические отношения сего мира; когда исчезает важный человек, нужно, следовательно, дать ему средства поддерживать свой ранг в обществе умерших. Соответственно по случаю его кончины будет убито определенное число лиц, которые образуют его свиту и будут ему прислуживать так же, как прислуживали при жизни».
Знахари и кузнецы
Каждый вновь прибывший в деревню прежде всего знакомится с ее старшиной. Напротив, фигура колдуна долго остается загадочной и неуловимой.
Европейцы, живущие в Африке, обычно говорят с презрительным удивлением о влиянии колдуна, мага, знахаря среди местных крестьян. Но вот что писала 4 марта 1975 года выходящая в Париже американская газета «Интернэшнл Геральд Трибюн»: «Полицейские и скотоводы расследуют многочисленные случаи калечения скота в северном Техасе и в Оклахоме. Они считают, что это может быть делом рук поклонников Сатаны. Было сообщено более чем о 50 случаях калечения скота в 12 сельских графствах в окрестностях Далласа. У животных была выпущена кровь и отрезаны половые органы, губы и уши».
Африканское общество тщательно очерчивало круг обязанностей, которые должен был нести его защитник — маг. Оно же и формировало этих людей. Очень трудно четкой линией обозначить поле их деятельности; это противоречило бы и африканским традициям, которые не терпят резких социальных размежеваний, и народному сознанию, в котором колдун — то оракул, предсказывающий будущее, то ворожей, защищающий от злых сил, то знахарь, излечивающий от болезней, а иногда — все это сразу.
У некоторых племен эти обязанности передавались по наследству, у других существовали чуть ли не школы магии. В любом случае общение с силами, способными разрушить человеческую судьбу, требовало особого умения и осторожности, которыми наделены пожилые люди. Им следовало знать племенные традиции, бесчисленные клановые запреты — табу, очистительные обряды. К ним прибегали за помощью и отдельные люди и целые деревни.
Часто деревенский знахарь, приступая к лечению больного, использовал и магические средства и народную фармакопею. На Мадагаскаре, в столичном университете, мне рассказывали, что местные ученые изучали применяемые знахарями растения, корни и плоды и нередко обнаруживали сильнодействующие лекарственные средства. Об основательном знании целебных свойств растений африканцами писал и выдающийся английский этнограф Э. Э. Эванс-Притчард. Он отмечал, что среди суданских и конголезских азанде были известны и использовались буквально тысячи лечебных трав, корней, плодов.
На сельских рынках Ганы этими снадобьями торговали женщины. Их сторонились. В их ларях рядом лежали высушенные коренья, обезьяньи черепа, иглы дикобраза, различные камни и многое другое. Глядя на это странное смешение, было нетрудно заметить, что подлинно действенное и магическое таким же образом сплеталось между собой в представлениях и этих торговок, и их покупателей, и лекарей. Чтобы безбоязненно соприкасаться с этими предметами, торговка не должна была и сама чураться колдовства.
К оракулам у многих народностей обращались, прежде чем начать любое сколько-нибудь важное дело. Их мнение запрашивали при рождении детей, при выдаче замуж дочери, перед долгой и опасной поездкой. Считалось также, что оракулы способны помочь при поисках преступника.
Деятельность деревенского колдуна была направлена на то, чтобы создать вокруг общинников непроницаемую для дурных начал стену. Но всегда ли было можно ему доверять? Африканские крестьяне видели мир как арену бесконечно продолжающегося столкновения между добром и злом, и в этой борьбе они временами наблюдали странные метаморфозы.
Кто мог предсказать, не обернется ли могущество колдуна против тех, кого он обязан был защищать? Кто мог заранее предугадать, что зависть, досада, раздражение, обиды не подтолкнут колдуна использовать во зло свою таинственную силу? Вот почему в деревнях вместе с надеждами на помощь магов-кудесников всегда жил страх перед ними. Тем более что колдовство никогда не было социально нейтральным. Веками оно служило тому, чтобы поддерживать устои властей вождей, старейшин, чтобы освящать традиционные порядки в семейных отношениях, в землепользовании, в организации трудовой деятельности общины. Поэтому иной раз крестьянин видел в магии и ее служителях противостоящее ему консервативное начало.