Перед отъездом я снова встретился с та Маландой и спросил его, знал ли он лично Андрэ Мацуа (Матова), который еще в 30-е годы возглавил первую политическую организацию баконго правобережного Конго, был брошен колониальными властями в тюрьму, где и умер в 1942 году якобы от амебной дизентерии. Мне было известно, что в Народной Республике Конго уже давно возникли секты, сторонники которых обожествили Мацуа. Да и здесь, в Канкате, рядом с церковью я видел небольшую часовенку, где на цементном столбе была помещена керамическая скульптурная группа — сидящий на престоле Иисус Христос, справа и слева от него — Андрэ Мацуа и Симон Кимбангу, проповедник, действовавший в 20-е годы среди баконго левобережного Конго и умерший в изгнании, а перед ними коленопреклоненный, с молитвенно сложенными руками та Маланда.
На мой вопрос та Маланда ответил, что был слишком молод в те годы, когда жил Мацуа, но слышал о его деяниях от родителей. В его глазах и Мацуа и Кимбангу — апостолы Христа в Африке.
Была уже поздняя ночь, когда мы выехали из Канкаты в обратную дорогу. Раздумывая над увиденным и услышанным, я спрашивал себя, в какой мере религиозные движения, вроде движения Виктора Маланды, питаются атмосферой социального переворота и национального подъема, царящей в этом районе Африки. Мне вспоминалось, что проповеди Симона Кимбангу имели в свое время большой успех по тем же причинам, что и нынешняя деятельность та Маланды, а именно они освобождали крестьянина от страха перед магией, перед колдунами, стоящими на страже архаичных общественных порядков. И второе — учение Кимбангу укрепляло чувство национального достоинства среди правобережных баконго. Не случаен тот факт, что колониальные власти обрушили град репрессий на религиозное по своей форме движение кимбангистов.
Почему Маланда представлял себя продолжателем дела двух патриотов баконго? Почему он предпринял попытку объединить течения мацуанистов, влиятельных среди баконго Народной Республики Конго, и кимбангистов, многочисленных главным образом в Заире? Думается, что в основе этой попытки лежала не только религиозная идея, но также понимание общности национальных судеб всех племенных ветвей баконго. По этой причине учение та Маланды находило среди его родного народа особенно глубокий отклик.
Невольно задумывался я и над той легкостью, с которой в сознании местного крестьянства реальная историческая личность вдруг обретала качества, которые превращали ее чуть ли не в полубога. Пример Мацуа был характерен в этом отношении. Но столь ли уж удивительна эта метаморфоза скромного таможенного чиновника в человека-бога, в смерть которого крестьяне лари отказывались верить и за которого единодушно проголосовали на выборах в парламент 1946–1947 годов? В обществе, где культ предков служит краеугольным камнем всей системы верований, в массовом сознании, вероятно, не было качественной разницы, не было непреодолимой пропасти между магическими способностями простого человека или высшего существа; было лишь различие между ступенями могущества — от слабости смертного до всесилия легендарного героя.
…За окнами автомашины была ночь. В деревнях, которые мы проезжали, люди жались к кострам, которые разжигались женщинами для приготовления пищи. Ночь была населена таинственными, зловещими призраками, и люди тянулись к свету.
Противоречия народного сознания
У земли есть своя память. Пролетая на вертолете по Северной Гане, я был поражен увиденными с высоты следами десятилетия назад исчезнувших хижин; жмущиеся друг к другу круги — отпечатки оснований этих домов — были отчетливо различимы, несмотря на заросли кустарника, высокую траву.
Много позже на страницах одного французского журнала мне попались на глаза фотографии, сделанные с самолета в Бургундии. На одном снимке легко было увидеть словно начерченный по вспаханному полю план галло-романского дома. На второй фотографии из глубины земли проступали следы доисторического поселения. Третья представляла зеленый луг с нестираемым «оттиском» когда-то существовавшего здесь здания.
Эта прочность присущей земле памяти удивительна. Ее не разрушили ни труд пахаря, ни огни пожарищ, ни кровопролития сражений, будто бы нарочно для того, чтобы современный историк через эту узкую щель в плотной, черной массе времени мог заглянуть в прошлое и вообразить жизнь тогдашнего человечества.
Еще неистребимее, чем эта память земли, — память общественного сознания.
Женщина, обрызгавшая духами перед театральным спектаклем свое платье, не знает, что повторяет утративший свой давний смысл жест далекой предшественницы, уверенной, что аромат духов способен защитить ее от опасной эпидемии. Крестьяне приволжских деревень, бросавшие в реку деревянную куклу — «Кострому», конечно же, не помнили, что их предки веками раньше приносили реке в жертву девушку. Не подозревая того, они шли по следу, оставленному историей в их сознании.
Если научиться расшифровывать эти «отпечатки», то можно сделать немалый шаг к пониманию не только образа жизни, но и миропредставлений, существовавших в глубинах времени.
Прежде всего это важно как средство в руках историка, пытающегося воссоздать духовную эволюцию человека. Вместе с тем это вероятный ключ к пониманию современных, но живущих в совершенно иных, чем мы, условиях людей. Ведь когда нами приобретена способность хотя бы частично понять общество, удаленное от нас во времени, нам оказывается много легче осмыслить особенности, духовный мир и общества, отдаленного от нас пространством — географическим либо культурным.
Деревня, где пророчествует та Маланда, далека от нашего мира и географически и культурно. Каковы же черты сознания живущих там людей? Каковы особенности их миропонимания? Наконец, как изменяется их сознание? В каком направлении?
В Виннебе, когда-то крупном порте Ганы, а ныне сонном рыбацком городке в 60 километрах от столицы страны Аккры, я присутствовал на богослужении одной из местных христианских сект.
В небольшом зале пели и танцевали. Сидевшие на скамьях вдоль чисто выбеленных стен музыканты исполняли на тамбуринах ритмичную мелодию, которой вторили, встряхивая металлическими тарелками с приделанными по краям кольцами, пляшущие женщины. В центре зала стоял одетый в белое мужчина. В одной руке у него был молитвенник, другая была протянута к голове ребенка, которого прижимала к груди мать.
Как я позже узнал, проезжий «пророк», наделенный, по мнению его единоверцев, целительной силой, изгонял беса из тела больного мальчика.
Это не было вульгарным шарлатанством. Человек в белом, совершавший обряд исцеления, так же верил в силу, которой он якобы был наделен, как и окружающие его люди. Не было это и единичным фактом. Сцена, свидетелем которой я случайно оказался в Виннебе, могла возникнуть только в строго определенных условиях, главным из которых было существование народного сознания особого, исторически сложившегося, присущего далеко не одной Африке типа.
Выявить хотя бы основные признаки этого типа общественного сознания — дело нелегкое, в нем трудно обойтись без параллелей, без сопоставлений материала, относящегося к разным эпохам и к разным культурам. В известной степени, однако, это оправдано, поскольку речь идет о типе мышления, который складывается в законченном виде в предклассовом обществе, но отдельные признаки которого сохраняются намного позже — в эпоху средневековья и даже (в сглаженных формах) у изолированных географически или культурно групп капиталистического общества. Условно его можно назвать архаическим.
Каковы же его черты?
Первой я назвал бы нечеткость границы, проводимой сознанием архаического типа между вероятным и невероятным. Первой потому, что именно эта особенность больше всего и прежде всего привлекает внимание. К тому же здесь сразу же обнаруживается взаимосвязь между историческим, социальным, культурным опытом общества и его представлениями об окружающем мире.
В этих представлениях многое в глазах европейцев может показаться странным.
Когда крестьянин батеке рассказывает, что не охотится на обезьян потому, что это люди, скрывающиеся от сборщика налогов, трудно удержаться от улыбки. А ведь это можно услышать от людей зачастую большого ума, богатого жизненного опыта, которых нельзя заподозрить в детской наивности, от людей, привыкших взвешивать свои слова. Если их сознание тем не менее легко допускало реальность явлений, с точки зрения европейца невероятных, то это никак нельзя объяснять некой умственной отсталостью либо присущим архаичному мышлению вообще иррационализмом.
Признаком, опять-таки лежащим, если можно сказать, на поверхности, я бы назвал своеобразный «дуализм» этого сознания. Оно противоречиво сочетает веру в то, что нам представляется абсурдным, с большой трезвостью в подходе к очень многим вопросам повседневной жизни.
Видный французский этнограф Клод Леви-Строс высказал несколько глубоких замечаний по этому вопросу. Им был написан взволнованный панегирик о присущей человеку архаического общества страсти к познанию: «Чтобы превратить дикорастущую траву в культурное растение, дикого зверя в домашнее животное, выявить и в том и в другом случае свойства, которые первоначально или полностью отсутствовали или едва могли быть различимы, чтобы из глины рыхлой, быстро рассыхающейся, распыляющейся или расползающейся создать прочную и водонепроницаемую посуду… чтобы вырастить ядовитые злаки или корни, а затем использовать их токсические свойства для охоты, войны, обрядов, требовались, не будем в этом сомневаться, подлинно научный склад ума, усидчивая и всегда бодрствующая любознательность, жажда знания из любви к знанию, ибо только малая толика наблюдений и опытов (надо думать, подсказанных прежде всего и главным образом вкусом к знанию) могла дать немедленно применимые и практические результаты».
Справедливость этих утверждений не станет оспаривать ни один добросовестный наблюдатель. Я вспоминаю, как меня поразила глубина знаний гвинейских крестьян о том, что касается земледелия. Так, им были известны десятки разновидностей местного злака — фонио. Они хорошо представляли, на каких землях та или иная его разновидность могла дать наилучший урожай, когда, в в какие сроки должен быть произведен посев. И сельскохозяйственные культуры, и земледельческие орудия, и способы обработки поля и ухода за культурами — все это образовывало гармонический и основанный на очень точном знании природы цикл, причем попытки изменить один из составляющих его элементов губительно сказывались на целом. Многие реформаторы африканского сельского хозяйства неоднократно в этом убеждались на горьком опыте.