Этикет был соблюден.
Боязнь унижения была присуща, естественно, не одним вождям. Чувство собственного достоинства, врожденная гордость — распространенные черты характера в африканской деревне. Именно поэтому просьба, с которой крестьянин мог обратиться к другому человеку, становилась высоко ценимым свидетельством дружелюбия и доверия.
«Никогда ничего не просить — это хуже, чем ничего не давать. Это так же плохо, как не разговаривать с кем-то», — подчеркивает В. Герри.
И он прав. Воздерживаясь от просьб, крестьянин словно бы говорил, что не хочет поддерживать дружеских связей с другими общинниками. Это неизбежно воспринималось теми как свидетельство враждебности. Рано или поздно случайное поначалу недоразумение могло бы привести к глубокому взаимному антагонизму.
Вот почему, когда в деревне становилось известно, что кто-то собирается на рынок, его засыпали просьбами. Отказ их выполнить был бы воспринят с чувством жестокой обиды, но, если вернувшийся с рынка ничего не привозил, его не осуждали. И просьба и согласие ее выполнить были в общем всего лишь формой вежливости, которую очень ценили, но тем не менее не принимали слишком всерьез. Важным было ощущение взаимной близости, создаваемое обменом дружескими любезностями.
Это чувство было тем дороже, чем яснее сознавалось постепенное исчезновение старых обычаев человеческого общения.
Разрыв
«Сейчас самый сильный фетиш — деньги!» Эти горькие слова мне не раз доводилось слышать в деревнях Южной Ганы в начале 60-х годов, когда я там работал.
Старики буквально с ужасом говорили, что богатые выскочки благодаря деньгам добивались избрания на посты вождей. Начала продаваться земля — дело совершенно немыслимое еще три-четыре десятилетия назад. Да и само население деревень перемешалось; пришлые во многих районах стали большинством.
В этих условиях древний механизм воспитания личности стал давать перебои. Конечно, он продолжал оказывать влияние на сознание молодежи, однако результатом были всё более серьезные моральные драмы в ее среде. Юноши и девушки, получавшие традиционное воспитание, вступая в зрелость, оказывались в совсем иной, чем предшествующее поколение, среде.
Социальная инерция, обеспечивавшая самокопирование архаичных общественных структур, постепенно затухала. Да и не могло быть иначе в обстановке ускоряющегося распада деревенской общины, разрыва окутывающей деревню паутины кровнородственных связей и возникновения совершенно новых групп в крестьянстве.
Отчасти, впрочем, традиционное воспитание учитывало противоречивую сложность архаичных порядков. Оно внушало не одни идеи солидарности, общности, сплоченности, но и покорность перед старшинами и вождями, преклонение перед клановой иерархией, признание фактически существующего в архаичном обществе неравенства. Этим воспитанием как бы закреплялся «антагонизм» мужчин и женщин, но, может быть, его самой отрицательной чертой было внушение недоверия к иноплеменникам, к людям другого языка и культуры.
«Банту» в переводе значит «люди». Кем же были небанту? В Руанде пигмеев называют батва, иначе говоря, «рабами». В каждом африканском языке существуют десятки уничижительных кличек, обозначающих соседние народы. Они никогда не исчезали из обихода, а временами способствовали вспышкам взаимной неприязни и недоброжелательства.
А униженность, которую демонстрировали перед вождем? Мне было странно видеть, как ползком, на животе, старуха приближалась к обе Бенина. Когда она подняла к нему голову, то от серой пыли лицо женщины выглядело маской.
В новых условиях, порожденных влиянием капитализма, эта оборотная сторона традиционного воспитания приобретала новое значение. Выхолащивались, становились постепенно пустой фразой формы взаимного обращения и правила вежливости. Напротив, качества характера, ранее осуждавшиеся, вроде стяжательства или высокомерия, завоевывали нечто вроде невольного общественного признания.
Одно время в Гане приобрела огромную популярность завезенная из Нигерии песня в ритме народного танца хайлайф о двух крестьянах. Один из них прятал сбережения в горшок и закапывал в землю, где их пожирали термиты. Второй относил деньги в банк, и песня рассказывала, как много нужных вещей он смог приобрести позднее.
В восточнонигерийских деревнях среди ибо люди, умеющие «делать деньги», вызывали к себе уважение. Деловая хватка, торгашеский дух, предприимчивость ставились в пример, а женщинами сочинялись песни об оборотистых, зарабатывающих много денег мужчинах.
Эти нравы очень далеки от идиллических норм общежития, принятых у бауле.
Аналогичная картина наблюдалась всюду, где воздействие капитализма преобразило давние порядки.
Среди пальмовых рощ приморской Дагомеи, например, население, хотя и сохранявшее верность культу предков, выработало мораль, которая еще недавно показалась бы немыслимой. Подчиняясь новым веяниям, оно довело чуть ли не до крайности особенности старого быта. Здесь и раньше существовало разделение труда (и собственности) между мужчинами и женщинами, в силу которого пальмовые рощи и доход с них принадлежали мужчинам, тогда как женщины распоряжались продовольственными культурами. Теперь дело дошло до того, что в семье жена продает мужу овощи со своего огорода или под проценты одалживает ему деньги.
Когда в ряде стран континента прозвучали призывы вернуться к «истинно африканским началам», то помимо политической игры было в этом и искреннее возмущение «падением нравов». Ведь отход местного общества дальше и дальше от идеалов, которые еще недавно были общепризнанными, многих задевал крайне болезненно. Отнюдь не все сознавали, что были свидетелями не просто краха старой морали, а краха старого уклада, выработки новых норм общежития, более отвечающих современным условиям.
Попытки воскрешения исчезающих обычаев и форм быта обволакивались густым туманом шовинизма. Наиболее значительное по своим масштабам усилие в этом направлении было предпринято в Республике Чад по инициативе позднее погибшего в военном перевороте президента Нгарты Томбалбая. Президент, происходящий из этнической группы сара, потребовал, чтобы все государственные служащие прошли через обряд инициаций его родного народа — йондо. Исключение не делалось даже для священников.
Сотни людей были отправлены в деревни для приобщения к «истинной» национальной культуре. Они зачастую оказывались в тяжелейших бытовых условиях, в совершенно чуждой культурной среде. Не редки были случаи глумления над ними. После переворота подтвердились слухи о том, что несколько человек погибли при подготовке к обряду.
Возможно, подобный шаг был подсказан Нгарте Томбалбаю его гаитянскими советниками. Как известно, покойный президент Гаити, Дювалье, охотно пользовался сохраняющимися на острове суевериями в политических целях. Так или иначе, в Республике Чад эксперимент с возвращением к «истокам» завершился трагически для его инициатора: он был застрелен мятежными солдатами в собственной резиденции.
Занимались частичной реставрацией прошлого и некоторые другие политические деятели континента. Главным результатом их усилий оказывалось, однако, усиление ксенофобии, а не возрождение древних этических идеалов. Экзальтация националистических чувств могла даже создать видимость успеха, но недолговечную.
В Африке, как в другие времена на других континентах, консерваторы обвиняли город и в падении нравов, и в кризисе древних форм общежития, и в распространении среди молодежи некоего «духа непочтительности и вольнодумства», как назвал мне его старик марабут в городе Верхней Гвинеи — Канкане.
Нет, не один город «виновен» в ломке «африканского образа жизни». Она началась в недрах деревенской общины.
Именно в деревне первоначально формировались признаки нового образа жизни, который полностью восторжествовал на городских улицах и площадях. Как верно утверждение, что город в Африке во многих отношениях остался лишь разросшейся до огромных размеров деревней, так справедливо и наблюдение, что городские порядки первоначально возникали далеко за городской чертой, под соломенными деревенскими крышами. Там начиналось воспитание ‘будущего горожанина, воспитание качеств, которые будут необходимы в городском обществе.
Оказываясь среди крестьян, я особенно интересовался этой стороной дела. Учителя, партийные активисты, деревенские старейшины обращали мое внимание прежде всего на два явления: воздействие школы и изменение в отношении к труду. Это были, по их мнению, межевые столбы, которыми обозначалась пока что очень неотчетливая линия между старым и новым.
В небольшой деревенской школе Центральной Ганы учитель, улыбаясь, рассказал мне небольшой эпизод из своей практики.
Однажды он попросил своего лучшего ученика объяснить на уроке, в чем состоит суть открытия Коперника. Мальчик встал и очень ясно рассказал о работах великого польского астронома. Но, закончив ответ, он не сел, а обратился с вопросом:
— Вчера я сказал отцу и деду, что Земля и другие планеты вращаются вокруг Солнца. Старшие меня высмеяли и строго потребовали, чтобы я не повторял глупостей. Мне трудно поверить, что мой отец и мой дед ошибаются.
Учитель рассказывал:
— Мне пришлось напомнить мальчугану, что до открытия Коперника миллионы людей думали так же, как его отец и дед. Весь урок мы посвятили астрономии. Тем не менее вскоре до меня дошли разговоры, что в школе детям преподают чепуху. Хотим мы того или нет, — продолжал он, — школа вырывает ребенка из прежней среды. Она открывает ему мир, о котором даже не подозревают его родители. К тому же в его душе возникают стремления, которые он не в силах удовлетворить в деревне.
Мы заговорили о серьезнейшей проблеме современной африканской школы — ее месте в системе общественного воспитания. В прошлом в ее адрес не раз высказывались упреки в том, что она отрывает своих питомцев от родной почвы, внушает им неприязнь к сельскохозяйственному труду, заставляет тянуться к «легкой жизни» в городе. Эта критика звучала серьезно даже в те времена, когда лишь незначительная часть детей получала систематическое образование. Ну, а теперь?