Расстались они друзьями и пообещали писать друг другу и приехать в гости.
– У меня мировая женка, – похвалился Илья Михайлович. – Дина Пантелеевна, директор школы, и дочурка Тамарка, бой-девка!
Так Агафон вступал в новую жизнь и заводил новых друзей, удивляясь той легкости, с какой он сходился с незнакомыми людьми. Так просто сошелся он и с Зинаидой, а получилось такое, отчего пришлось уехать.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В дом отдыха «Большая Волга», где директорствовал отец Агафона, Андриян Агафонович, Зинаиду Павловну привез и пристроил к себе в помощницы бывший старший бухгалтер, Ян Альфредович Хоцелиус – вечный кочевник, замечательный садовод и страстный любитель природы. Уезжая на Южный Урал, он не только сдал ей свои бухгалтерские дела, но и поместил в особнячке, где до этого жил со своей семьей. Чертыковцевы и Хоцелиусы дружили. Агафон любил Яна Альфредовича за стойкий, веселый и общительный характер. Будучи подростком, все свободное время проводил с ним и младшей дочерью Ульяной на рыбалке, а во время учебы в техникуме приезжал и работал в конторе практикантом. Зинаида Павловна сидела и бойко перекидывала костяшки счетов, не обращая на Агафона ни малейшего внимания. Одевалась броско, но со вкусом. Да и не мудрено: работала в самом Париже.
В семье Хоцелиусов Гошка был своим, близким человеком. Одно время даже пробовал влюбиться в их старшую дочь, студентку Марту, миловидную строгую девушку, но как озорник и молокосос был решительно отвергнут. Зато младшая, пятнадцатилетняя, светловолосая, с васильковыми глазами девчонка, родившаяся где-то на Камчатке, могла влепить в щеку Гошке-Агафошке плотно сбитый снежок, стащить с его головы шапчонку и забросить ее на дерево или на крышу дома. Он гонялся за Ульяной, хватал за гибкую талию и швырял в сугроб. Она пинала его в грудь большими, не по размеру валенками, которые соскакивали с ее тоненьких ног и летели в разные стороны. Гошка подбирал пимы, а Ульяна, босая, в одних пуховых носках, дерзко наступала на него по пояс в снегу. Он отдавал один валенок, а за другой требовал выкуп – поцелуй в ушибленную щеку. Сама же она и придумала эту вовсе не детскую игру. Иногда, коварно показывая язычок, обманывала его и убегала; в другой раз безропотно платила выкуп… Мирно потом садились прямо в мягкий сугроб, слизывали с варежек звездные снежинки и подолгу молчали. А вокруг голубел, искрился на солнце высокий снег. Неподалеку за поляной зеленел сосновый бор. Под песчаным яром широкой белой лентой лежала скованная льдом Волга. Как истая камчадалка, Ульяна могла торчать с отцом и Гошкой с утра до позднего вечера у застывшей на лютом морозе рыбацкой лунки, вытаскивая наравне с мужчинами красноперых окуней.
«Ах ты, Волга, Волга! Какая это была счастливая пора!» – ворочаясь на полке, вспоминал Агафон. Впервые поезд увозил его от родимой реки далеко-далеко… Там, на Урале где-то, и Ян Альфредович: уехал к старшей дочери Марте, когда ее по окончании зоотехнического института послали в совхоз, где выращивали кроме другого скота племенных пуховых коз. Вскоре переехала туда и вся семья. И Гошка, уже студент планово-экономического техникума, долго скучал по Ульяне, пока не столкнулся с Зинаидой Павловной. И надо же было ему тогда кроме практики в бухгалтерии пристраститься и к автомашине, в которой он, пользуясь попустительством своего дружка заведующего гаражом Виктора, лихо катал по всяким делам и Зинаиду Павловну. Ну и… накатались! Авария произошла, когда они ездили с ней за цветочной рассадой. Надо же было врезаться в сад и в угол веранды того крайнего дома!
На домашнем судилище, перед разгневанным отцом и огорченной матерью, выгораживала его Зинаида Павловна. А он…
– Раз виноват, то уж вихляться не буду, – с непоколебимым упрямством заключил Агафон.
– Все! Не видать тебе больше машины как своих ушей, и до гаража не допущу на пушечный выстрел, – решительно заявил отец.
– Да я и сам не пойду, – насмешливо изогнув губы, проговорил Агафон и насупился. – К черту такую технику!
– А подготовка в институт? – напряженно спросила Клавдия Кузьминична.
– Автодорожный, чтобы стеклянные веранды и садики сокрушать? – язвительно заметил Андриян Агафонович. – Хватит! Пусть всю жизнь щелкает костяшками!..
– Да будет тебе, отец! Довольно! – вспылила Клавдия Кузьминична. – Давайте прекратим это судилище. Веранду он сам починит, яблони посадит.
– А машину казенную? – спросил директор.
– Старое, разбитое корыто, а не машина… Давно уж списать пора, – решительно заявила как старший бухгалтер Зинаида Павловна. Она всеми силами старалась рассеять и сгладить растерянность и тревогу родителей и угрюмое отчаяние Гошки. Опасаясь, как бы он окончательно не рассорился с родителями, она увела его к себе в комнату. Цветы у нее росли и цвели в кадках и в горшках на подоконниках.
– У вас тут как на зеленом островке, – войдя в комнату, проговорил Агафон.
– Нравится?
– Даже очень.
– Тут много всего Ян Альфредович и Мария Карповна оставили. Кровать двуспальная тоже их дар. Я ее пароходом называю. Ложусь и покачиваюсь.
Смущенный, он старался не смотреть на ее тоже взволнованное лицо. Она быстро сняла зеленую с погончиками курточку и небрежно набросила на плечи халат, оставив полуоткрытой высокую грудь и белую шею. Он был настолько разгорячен аварией, объяснением с отцом и вишневой наливкой, которой угостила его Зинаида Павловна, что смутно помнил свои и ее слова и поступки, но старался держаться и даже спросил о своем деле:
– Вы всерьез хотите произвести меня в бухгалтеры?
– Тебе же нужно поработать в конторе, ради стажа хотя бы.
– Да, да, – быстро ответил он, думая о том, что сейчас подойдет к ней и возьмет ее за руку.
– Сейчас я что-нибудь приготовлю покушать, – неуверенно проговорила она, не трогаясь с места, ясно сознавая, что говорит совсем не тем тоном и не то, что нужно. Зина была опытней его и хорошо видела, что Агафон не спускает с нее осмелевших и угрожающих глаз. Она зачем-то затолкнула ногой чемодан под кровать, колыхнув полами халата. Агафон неожиданно очутился перед нею и робко нащупал в широком рукаве халата ее мягкую дрогнувшую руку, крепко сжал, быстро поцеловал в полураскрытые губы и как угорелый выбежал из ее комнаты на улицу.
Возвращаясь по притихшему селу, Агафон осторожно крался вдоль затемненной стороны улицы, топча подошвами лунную тень. В липовом парке грустно завывал аккордеон, и звуки его сливались с неутомимыми девичьими голосами, размеренно млея в ночном майском очаровании. Миновав парк, он стащил с головы кепку, погладил горячую щеку и остановился неподалеку от пристани.
Перед ним величаво и спокойно протекала в отлогих берегах Волга, обдавая весенней прохладой, насыщенной запахами расщепленной сосны от сгруженных досок и горького дыма от сожженного в огородах мусора. Река брызнула на него радостными потоками света и звучной, на все прибрежное раздолье, граммофонной музыкой. Мимо причала, толкая высоким форштевнем вздыбившуюся волну, проходила самоходная баржа. Гулко и размеренно громыхая мощными дизелями, она приветствовала тягучим басистым гудком маленький, пузатый, но сильный буксир, тянувший навстречу просмоленный, верстовой по длине плот с тускло мигающими на нем кострами и темнеющими фигурками плотогонов.
Гошка глядел на эту красоту и не мог наглядеться. В студеном и звонком ночном воздухе соловей щелкнул лихо и словно ударил в сердце свистящей стрелой.
Агафон постоял, глубоко вздохнул, повернулся и медленно пошел через парк к дому. Тягостное желание куда-то убежать, скрыться постепенно гасло, притухало, как гаснет в рыбацкой ночи догорающий костер и потихоньку совсем затухает. Вступив в темную парковую аллею, Агафон будто погрузился в аромат расцветающей черемухи, который вдруг напомнил ему знакомый тончайший запах необычных духов и неожиданную неуемную дрожь ее горячих губ. А он убежал… И тут же где-то совсем рядом, может быть под той густолистой березой, звонкий тоскующий девичий голос, врываясь в безмятежный соловьиный высвист, пропел:
Отстала я, отстала я От стада голубинова, Потеряла навсегда Самого Любимова…
Подхлестнутый неожиданно раздавшейся песней, смысл которой напомнил ему о чем-то душевно близком, сердечном и безвозвратно утерянном, он прибавил шаг, вновь вспоминая подробности случившегося с неодолимо стыдливым волнением. К сердцу опасливо, робко подкрадывалась жалость.
«Выбежал из комнаты и даже не попрощался. Негоже так поступать, парень. Она ведь всем сердцем», – подходя к дому и замедляя шаги, подумал Агафон.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
– Вот это река Сакмара, – когда поезд прогрохотал через мост, сказал сосед-челябинец.
За окном вагона стекленела река, недавно освободившаяся от ледяного покрова. По берегам чернели фигурки рыбаков-удильщиков. Заросли вязника и осокоря стояли еще голыми. Только густорастущий краснотал выкинул уже белесые, пухлые на вербочках почки.
– Сейчас будем проезжать Медногорск. Он совсем недавно появился на карте, – продолжал словоохотливый челябинец. – Здесь много различного металла. А вот на Гае еще больше.
Агафон слышал об этой новой грандиозной стройке и даже мечтал в свое время поехать туда вместе с Зинаидой. Случилось так, что поездка не состоялась. За последние дни благодаря новым и свежим впечатлениям он реже думал о Волге, и только напоминание о Гае заставило вспомнить о прежнем намерении.
На станцию Валиево, где он должен был покинуть вагон, поезд прибыл в полдень. Валиево оказалось не только станцией, но и большим новым промышленным городом, о котором Агафон имел очень смутное представление. Выйдя из вагона, он подхватил увесистый чемодан и с бьющимся сердцем ступил на незнакомую ему степную землю. Ведущая к центру улица была вымощена булыжником. Как и всюду, где проезжал Агафон, гордо возвышались над недостроенными зданиями портальные краны с качающимися на тросах люльками. Дома здесь почти все были побелены или покрашены в розоватый ц