– А ты?
Агафон стоял не шелохнувшись, сознавая, что ему необходимо уйти, и чем скорее, тем лучше. Но странное дело, у него сейчас не было сил сдвинуться с места. Ульяна отвернулась и смотрела куда-то в сторону, где луч солнца коснулся заостренных верхушек ограды, куда только что падала длинная, застывшая тень девушки.
Минутное оцепенение прошло. Агафону казалось, что теперь он окончательно, во всем потерпел поражение. Воспоминание о вчерашнем дне было еще свежим и острым. Испугавшись, что он может крикнуть от боли, Агафон быстро повернулся и медленно пошел к раскрытой калитке, мимо свисавших с куста краснобоких вишен, обрызганных холодной росой.
Ульяна не окликнула его.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В то же самое воскресное утро Агафья Нестеровна раненько подоила корову, отнесла процеженное молоко в погреб. Вернувшись, с бранью выгнала пожаловавших на кухню цыплят и уток, выпустила к пастухам скотину и принялась месить поставленное для пирогов тесто. Потом хотела было растопить печку, но раздумала. Никогда еще ей не было так скучно и обидно в такой праздник, как троицын день. Дома никого не было. Варвара уехала за товаром, но «подкинуть» на совхозной машине мешок молодой картошки отказалась. После статьи этого башибузука, жильца бывшего, даже начальство стало на одном грузовике гуртом ездить.
Присев на широкую, крашеную, чисто вымытую скамью, Агафья положила могучие натруженные руки на стол и начала перебирать в памяти события вчерашнего дня. А их было больше чем достаточно. Племянничек Федька совсем от рук отбился и такое отмочил, паршивец, что и вспоминать не хотелось. Ведь еще молоко на губах не обсохло, а он… Накануне Агафья решила поехать на рынок. Красная скороспелая картошка выросла на отлично удобренной навозом земле с куриное яйцо. А куда ее девать? На рынке полтина килограмм. В совхозе ее недород. Там она покамест по пуговке… «Тоже мне хозяева», – мысленно корила руководителей совхоза Агафья. В чайной-то пустой кулеш стряпают… Как обычно, пошла было к шоферу Афоньке, а он замахал на нее руками, просипел охрипшим голосом:
– И-и, мамаша! Даже и разговору не может быть. Горю!..
– Горишь, а чтой-то дыму не видно.
– Начальство!.. – Афонька чиркнул себя ладонью по красной шее, давая понять, что его режет начальство, и, схватив ведерко с водой, побежал в хлев.
В темных сенях в нос Агафьи ударил из хлева кислый запах барды и угарного, самогонного чада. «Оно и видно, что горишь», – подумала Агафья Нестеровна.
Дома встретила Федю и заикнулась было насчет поездки. Куда там! На козе не подъедешь.
– Не могу, тетя Агаша, и не проси.
– Это почему же не можешь? Мне, что ли, одной…
– Потому что я секретарь комсомола, а базар ваш сплошная спекуляция, – возразил Федя и насупился, как бычок Толстобаш.
– Погляди-ка на него, партейного!
Агафья Нестеровна с удивлением рассматривала надевавшего новый ботинок племянника, заметно выросшего из прошлогодней, выгоревшей на солнце майки, да и рыжий чубчик, упрямо свисая на глаза, вился золотым колечком.
– А чего на меня глядеть, – завязывая шнурок, усмехнулся Федя.
– Молодая картошка с моего собственного огорода и решето клубнички! Да какая же это спекуляция, ноздря твоя курносая! – возмутилась тетка.
– Самая настоящая. Продай вон в чайную, и вся недолга.
– По скольку же за кило? – ехидно спросила Агафья Нестеровна.
– Не знаю. Там скажут. У них, наверное, прейскурант есть.
Тетка швырнула в угол ухват, которым вытаскивала из остывшей печки чугун со сваренной для скотины картошкой, и, недобро поджав жесткие губы, спросила:
– Ты на чьем автомобиле баранку крутить научился?
– Эко вспомнила. Я еще в школе начал трактор водить.
– А не вы ли с Мартьяшкой куветы на «Победе» пересчитывали, а потом ремонтировали? На моей машине раскатывали, а теперь меня же спекулянткой обзываете!
Федя сморщил веснушчатый нос, размышляя, как половчее ответить на ее коварный вопрос. Первое время гоняли машину вместе, и на рыбалку и на рынок мотали. Чего греха таить!..
– Что молчишь, язык отжевал? – напирала тетка.
– Да ведь мы думали… – начал было Федя, но она перебила его.
– Вы думали, что я только для ваших развлеченьев машину приобрела?
– Вот именно! – признался Федя. – Почему в город не съездить, театр посмотреть. Да мало ли куда можно поехать в выходной день? А вы только о базаре и думаете.
– Я еще каждый день думаю, как вас всех накормить, а вы про это, паршивцы, забываете!
– Ну, тетя Даша!..
– Какая я тебе Даша?
– Извиняюсь, – спохватился Федя. Даша не выходила у него из головы, почти месяц не виделись, а тетка тут привязалась с поездкой. – Оговорился, тетя. Ну, а насчет того, что вы начинаете куском попрекать, то это несправедливо. Я все лето в бригаде кормлюсь, а на зиму зарабатываю и зерном и деньгами. А раз так, то я съеду в общежитие, а может, даже и женюсь…
Федя выпрямился. В новых синих брюках и шелковой тенниске он был хоть и не высок, но ладен и крепок, как молодой вязок.
– Ты… женишься? – поражаясь неслыханной дерзости, спросила тетка.
– А почему же и нет, тетя Агаша? – в свою очередь спросил Федя. Скучая о Даше, он помышлял об этом только в мечтах. И по чести сказать, всерьез-то не очень задумывался, если не считать Дашуткиных по этому поводу насмешек…
– Поди, и невесту приглядел? – с тихой в голосе иронией спросила Агафья Нестеровна.
– За этим дело не станет, – самоуверенно ответил Федя и, накинув пиджак на плечи, тихо, вразвалочку, как заправский жених, пошел к двери.
– Погоди! – крикнула тетка. – Тебе в этом году в армию, дурачок.
– Мало ли что!
Федор захлопнул дверь перед самым теткиным носом. Не зная, что делать с неожиданно взбунтовавшимся парнем, она устало и потерянно села на кухонную скамью.
С высоких ковыльных косогоров в предпраздничную Дрожжевку, пропахшую из конца в конец цветом крушины и сдобными пирогами, вползали прохладные горные сумерки. Федя медленно прошелся мимо дома Соколовых, украдкой косясь на раскрытые окна, задернутые белеющими на рамах занавесками. В самом крайнем окошке, в черноте проема, мелькнул улыбающийся лик Даши и быстро исчез. Любимым местом их тайных свиданий была старая заколоченная кузня, служившая надежным прикрытием от посторонних глаз. Она стояла далеко на отшибе, заросла густой и мягкой ковыльной щеткой, молодыми березками и дикой вишней, на которой уже висели твердые краснобокие ягодки. Федя поднялся туда по пригорку от реки, а Даша спустилась по заросшей давней тропинке, протоптанной казачьими конями.
Разлученные на много дней, истомленные тревожным и нетерпеливым ожиданием, увидев друг друга, они стремительно обнялись, безотчетно поддаваясь обоюдному влечению. Потом, не разнимая сплетенных рук, присели рядышком на свалившийся с плеч Федькин новый пиджак, продолжали целоваться, но уже совсем не по-детски, как это было раньше.
Лунный свет падал на их сближенные лица и радостно терялся в сумеречной темноте вишенника, выхватывая лениво кружившихся ночных бабочек. От кузни угарно пахло старым, перегоревшим углем, коноплей, буйно растущей вокруг стен, и сочными вениками от стыдливо поникших берез.
Положив беспокойную руку на ее крепкое горячее плечо, он рассказал о своей стычке с теткой – правда, намеренно умолчав о щекотливых и не совсем обдуманных планах по поводу женитьбы.
– И хорошо сделаешь, Федюня, если уйдешь от этой злюки!
Даша еще плотнее прижалась к нему всем телом, охотно подставляя теплые расслабленные губы и все больше покоряясь его опасной нетерпеливости.
– А куда уходить? В общежитие, да? – шепотом спросил он.
– Вот еще! Ты секретарь, ударник. Тебе должны дать комнату в сборном доме, – деловито заметила она.
– Ты думаешь, так это просто? У нас семейные чабаны в землянках живут, – возразил Федя.
– Женись, и ты станешь семейным, – с наивной практичностью ответила Даша.
– На ком? На тебе, да? Ты как…
Она не дала ему договорить, прильнула губами, без робости падая на мягкий густой ковылек, с тихим и радостным удивлением ответила:
– А на ком же еще? Ты давно мой!
Бледно-розовый осколок луны, повисшей над кузней, заслонила набежавшая из-за гор тучка и прикрыла шелестящие березки легкой, дрожащей на свету тенью. Неожиданно смолк верещавший на речке коростель. Налетел горный ветерок и качнул верхушки высокой конопли.
Если бы у них спросить в те минуты, как все это произошло, то они вряд ли смогли бы ответить что-либо вразумительное.
– Ты что со мной сотворил? Я все матери расскажу, все… А если ты на мне не женишься, утоплюсь в Чебакле, так и знай! – опустив поникшую голову, шепотом проговорила она.
– О чем вопрос, Дашок! Я же давно решил, глупая… – Он попытался взять ее за руку, но она резко отдернула ее и протестующе продолжала: – Не смей меня трогать, уходи сейчас же! Я глупая, а ты…
– Ну, что я? Ну, виноват! – бормотал он, словно побитый.
Она всхлипнула.
У Федьки сжалось сердце горячим комочком, он осторожно обнял ее, а она, притихшая, вялая, не отстранилась и позволила ласкать себя, при этом категорически потребовала – завтра же прийти к матери и заявить, что они поженятся.
– И все, все расскажем? – в ужасе спросил он, представляя себе, как грозно вспыхнет гордый Михаил Лукьянович.
– Там видно будет, – ответила Даша и судорожно вздохнула.
Наутро, не сговариваясь, встретились на речке. Спрятавшись за кустами, разделись неподалеку друг от друга, а в воде сошлись, ныряли вместе, плескались и снова, забыв обо всем на свете, сидели рядышком и целовались еще горячее, чем накануне. Когда оделись, Даша ушла первой, взяв с него слово, что он придет следом за ней и скажет отцу с матерью об их помыслах и намерениях. Мать она еще утром посвятила в свои задумки, но о том, что случилось вчера ночью, не обмолвилась ни единым словечком.
Анна Сергеевна, зная, как ей казалось, мягкий и причудливый характер дочери, приняла ее заявление как очередную шалость, навеянную необычно теплой, цветущей весной и клубными танцульками; рассмеявшись, сказала: