атривая участок, заметила оживающие ростки, подкормила их усиленной дозой удобрений, злаки ожили и пошли в рост. Рожь вымахала в человеческий рост и хотя была редкой, но имела зато крупный и полновесный колос. В погоне за лишними центнерами соломы ее скосили чуть ли не под самый корень. Хлестнувший дождик прибил валки к земле, и подобрать их стоило большого труда. Окончив это нелегкое дело, Соколов и Голубенков приступили к косьбе пшеницы. Дело не шло. Участились поломки. А тут еще Мартьян, как на грех, подсунул свое новое изобретение. Пшеница настолько была густа, что приемные битеры отказывали. Солома наматывалась на валок и задерживала прием массы из барабана. Мартьян предложил удлинить первый битер, а иглы заменить лопастями. Во время испытаний второй битер так забился, что солома едва не загорелась, и к тому же лопнул шатун.
– Черт бы тебя побрал с твоим изобретением! – сердито бранился Михаил Лукьянович.
На столе были разбросаны замасленные инструменты, запасные части. За комбайнерским вагончиком золотисто колыхалась стенка пшеницы. В душном мареве стрекотали кузнечики.
У нескошенной полосы уныло стоял с застывшими крыльями могучий «степной корабль», словно с укором поглядывал на неудачливого изобретателя.
– Как могло получиться? – недоуменно разводил руками Мартьян. – Кажется, все до конца продумал…
– Не знаю, чем ты думал! А вот я, как дурак, уши развесил, поверил. Надо было просто сменить нож, и все. Теперь будем чиниться… Вон Глафира с Колькой работают без единой аварии. А мы, двое знаменитых, мало того, что плетемся в хвосте, машину гробим. Не могу я допустить такого позора! Повесят нам портянку…
– Хлеб очень густой, и стебель, как тростник, – вытирая замасленной тряпкой руки, сказал Мартьян, не переставая думать о своем изобретении.
– Нашел оправдание. Лучше скажи, что будем делать?
– Думаю, что надо еще разок попробовать.
– Все твои думки к чертям!
– Ты погоди. Не горячись. Понимаешь, я ночью еще одну вещь придумал…
– Нет уж, с меня довольно придумок! Ты мне лучше скажи, куда почти каждую ночь отлучаешься и возвращаешься неизвестно когда?
– Это никого не касается, у всех свои дела, – сумрачно ответил Мартьян.
– Не касается? Ошибаешься. – Соколов порывисто достал из кармана комбинезона портсигар и закурил. – Вот что я тебе скажу, друг, брось ты шляться по ночам возле Глафириного вагончика. Себя и семью нашу позоришь. Простительно Федьке, а тебе…
– Извини, Михаил Лукьянович, говорить на такую тему не хочу, – решительно заявил Мартьян.
…Полевой стан, где Глафира и Николай убирали на новом комбайне пшеницу, находился на отдельном участке, в двух километрах от опытного поля, где сейчас простаивали Соколов и Голубенков. В свободное от работы время Мартьян частенько приходил туда на огонек и подолгу засиживался у костра, слушая байки Архипа Катаурова, сторожившего по соседству бахчи и горох. Иногда Архип Матвеевич приносил парочку бархатисто-гладких или жестко-шершавых, чудесно пахнущих дынь, угощая механизаторов, говорил:
– Особый сорт, специально укрывал от постороннего глазу…
– Прячешь, значит? – поедая дыню, спрашивал Николай. У костра его могли задержать только дыни. Сменившись, он быстро переодевался и гнал на велосипеде на птицеферму. Там у него завелись свои делишки…
– А как же, сад-виноград! Испокон веков, первые дыньки и арбузики должен отведать караульщик. Тут уж он сам царь-государь… Вот недавно приезжает главный с мамзелью, спрашивает, нет ли спеленькой. Рановато, говорю, чуток попозже – милости просим. Идут мимо и не видят, как из-под сухой травки дынька-то на них желтым глазком поглядывает… Я даже дух ее слышу, а им и невдомек. Сжалился я потом над дамочкой, раскисла вся в жаре. Кукурузу он, что ли, ей показывал, шут ее знает. Повел я их к шалашу. Учуяли все-таки запах. Лежали у меня в сене две штучки, да только не такие, как эти. Те были подвернуты в стебельке, для скороспелости… Попотчевал и проводил до речки. Дамочке искупаться захотелось. Оно понятно, жарища!
Архип Матвеевич резал мясистую дыню на аккуратные дольки, сопровождал угощение прибаутками, но сам не ел.
– Почему же вы не едите? – спрашивала Глафира.
– Эк невидаль! Иногда утром побалуюсь холодненькой, чтобы натощак не курить, а так не особо тянет.
На костре медленно догорали тонкие осиновые сучья и сухой коровий кизяк, набранный около колка. Знакомо и отрадно пахло хлебом, дынной кожурой и сухими травами. В колке, за родничком, неугомонно верещал коростель, наполняя воздух звучным, свистящим перезвоном.
Покончив с дыней, Николай вставал, отряхивал помятые брюки, шел к будке, садился на велосипед и скрывался в темноте. То же самое на стане Соколова почти каждый день проделывал Федя Сушкин. Михаил Лукьянович, конечно, знал, куда мотается парень, скрепя сердце мирился с этим. Федя работал исправно, и трактор, таскавший комбайн, всегда находился в порядке, так что придраться было не к чему. Отлучки же Мартьяна раздражали Соколова все больше и больше. При встречах Глафира смотрела на деверя виновато и отчужденно. Может, не зря Агафья Нестеровна злословила о зяте, приплетая к нему Глафиру?
Мартьян все это отлично знал и понимал, но от встреч с Глафирой удержаться не мог. Иногда ловил на себе ее глубокий, пристальный взгляд, приводивший его в замешательство. Это бывало так редко и мимолетно, что Мартьян не доверял даже своему ощущению. Дома он появлялся только по субботам. Стараясь не встречаться с Варварой, выслушивал очередные упреки тещи, торопливо брал, что ему было нужно, шел в баню, мылся и стирал там же свое белье. Разрыв уже вполне определился. Сюда, на стан Глафиры, тянуло его непреодолимо.
Глаша мало принимала участие в мужском разговоре. А после отъезда Николая она поднялась, сухо попрощалась с мужчинами и ушла в вагончик. В отблеске костра Мартьян с тоской проводил ее высокую, складную в брюках фигуру и, заслышав скрип двери, склонился к костру.
– Вот же, пропадает бабеночка, сад-виноград, – помешивая обгорелой палкой тлеющую золу, говорил Архип.
– Помолчал бы, старый, – сдерживая приступ ярости, отвечал Мартьян, чувствуя, что ему надо уходить, но у него не хватало сил подняться.
– Ты, конечно, глаз косишь на молодку, известное дело… – будто не слыша слов Мартьяна, продолжал Катауров. – На чужую тянет, как на первую дыньку. Только свою, яловую, куда денешь? Она у тебя вона какая, Варька-то. Разве ей такой мужик нужен? Ей гвардеец под стать, чтобы усищем пощекотал, до визгу…
Над горами, словно заблудившись в набегающих тучках, плавала ущербная луна, нащупывая блеклым светом длинную от вагончика тень.
– А ты, Мартьян, такой же гвардеец, как я, например!
Слушая болтовню Архипа, Мартьян злился на себя и на весь белый свет.
– Мы с тобой что? Ты хромаешь на одну, а я на другую ногу. Мы оба порченые, брат, шабаш! Вот какая мы гвардия. Спутанные меренки мы с тобой, едрена корень… – заключил Архип и, скрипя протезом, встал и пошел к своему шалашу.
Возвращаясь к своему стану, Мартьян знал наперед, что скажет ему Соколов. Так и теперь…
– Ты не извиняйся, а выслушай.
– Слушал, Михаил Лукьянович, не раз. На один и тот же мотив поешь.
– У меня одна песня. Не тронь Глафиру. У тебя жена есть.
– Черствый пирожок и начинка старая. Оставим, Миша, разговор для другого раза.
Но разгневанному Соколову уже трудно было остановиться.
– Глафира – начинка не для твоего пирога, понял! Посадил себе царька в голову и блажишь? Последний раз хочу добром предупредить.
– Говори уж все, – попросил Мартьян.
– Если не я скажу, так партийная организация выразит свое мнение.
– Решил создать персональное дело, так, что ли? – грустно усмехнувшись, спросил Мартьян.
– Ежли жену бросишь, придется… Так не оставим. В сущности, Варвара права. Тошно ей, поди, от твоей мудреной философии, потому и жену проглядел, теперь за Глашу цепляешься. Не выйдет, Мартьян. Я этого не допущу. Сегодня же к ней съезжу и круто поговорю. Про вас в Дрожжевке девчата уже частушки сложили. Глафира пока живет в моей семье, и не хочу я, чтобы на нас пальцем тыкали.
Михаил Лукьянович пустился в рассуждение о коммунистической морали, о поведении в семье, тем более когда в ней муж и жена коммунисты, как, например, у него и Голубенкова.
Мартьян слушал его и молча поглядывал на небо. Над хребтом грузно клубилась темная, синяя туча, прорезаемая сверкающей молнией. Налетевший с гор ветер погнал на хлебном поле золотом блеснувшие на солнце пшеничные волны. Почувствовав боль в ноге, Мартьян потер коленку, дождавшись конца воспитательной речи Михаила Лукьяновича, сказал:
– Ладно, Миша, персоналку заведешь на меня потом. А сначала дай мне провести испытание в последний раз. Я заменю иглы и на втором битере. Понимаешь теперь, в чем наша ошибка?
– Оставь свои фантазии. Слушать не хочу.
– Уверяю тебя!
– Вздор! Вон сюда главный инженер едет. Будет нам баня.
Соколов шагнул к приближавшейся машине.
– Стоите, знаменитые? – вылезая из кабинки, крикнул Спиглазов.
Он был очень расстроен. Серые глаза смотрели строго и недружелюбно.
– Кукарекуем, Роман Николаевич. – Соколов объяснил причину поломки, взглянув на Мартьяна, добавил: – А тут еще у меня изобретатель нашелся. Снял иглы…
– Почему же нож не поставили? – прервал его Спиглазов.
– Нож ставили, все равно полотно забивается. Агрегат не приспособлен к такой соломе, – ответил Мартьян.
– Ты уж, изобретатель, помалкивай. Я сам объясню, – сказал Соколов.
– Если мы еще план уборки сорвем, гроб нам всем.
Спиглазов мрачно насупился. Взглянув на Соколова, прибавил со вздохом:
– Мне с тобой поговорить нужно. Пойдем. Такие дела творятся!..
Спиглазов взял Соколова под руку и повел по заросшей ковылем меже. Мартьян, собрав в сумку инструменты, направился к комбайну.
– В «Известиях», говоришь? – ошеломленно спрашивал Соколов. – И опять Чертыковцев?