Инспектор бросил взгляд на Агату, и та со вздохом пояснила:
– Стивен выкручивает мне руки на предмет романа, где действие происходит в Древнем Египте.
Стивен весело проговорил:
– Ужасное алиби, инспектор, я понимаю. Я был один. Боюсь, что труппа «Ветряной мельницы» вчера не выезжала к частным лицам.
Инспектор попытался возмущенно выпрямиться, однако мягкое кресло этому воспротивилось:
– Сэр, это дело серьезное. Право же, мне не нравится ваше фривольное отношение.
Улыбка Стивена поблекла:
– Прошу прощения. День был долгий, и – я нисколько не желал бы унизить покойную мисс Уорд – мне пришлось решать проблемы жизни и смерти, связанные с войной и нашими молодыми людьми, которые рискуют жизнью. То, что вы пожелали втянуть меня в это просто из-за моей «репутации» – полная нелепица, и вместо того, чтобы оскорбиться, я решил посмеяться.
Инспектор, у которого день тоже был долгим, встал, кивнув:
– Я вас понял… У вас была возможность навести справки относительно курсанта Камминза?
Стивен тоже встал, доставая небольшой сложенный листок из внутреннего кармана пиджака.
– Вот адрес, где расквартирован Камминз, и фамилии нескольких старших офицеров. Вы могли бы застать его сегодня: он на пожарном дежурстве.
– Его жена нам сказала. Я так и сделаю.
Агата также поднялась с места. Она встала между мужчинами, взяв каждого за руку, словно добродушный рефери.
– Я предоставлю вам провести разговор самостоятельно, инспектор, – сказала она. – Боюсь, что на сегодня с меня хватит расследований.
– Понятно, миссис Маллоуэн.
Неожиданно взяв на себя роль хозяина, Стивен объявил:
– Я провожу инспектора Гриноу до машины, дорогая.
И, взяв за локоть, он повел его к двери и вывел на улицу.
Остановившись в дверях, она смотрела, как за невысокими кирпичными столбами ворот совершенно серьезный Стивен Глэнвилл беседует с Гриноу. Лицо у того тоже было серьезным, хотя это был явно вежливый обмен фразами, а не спор.
Когда следователь уехал на своем «Остине», Стивен вернулся на крыльцо.
– Ваше поведение, – сказала она, – было просто возмутительным.
– Мне не на что было ориентироваться: мне не приходилось бывать подозреваемым в убийстве.
Она прочла на его лице следы усталости от жизни, которую он сейчас вел: проблемы Уайтхолла, сложности жизни вдали от семьи, – и поняла, насколько фальшивым было его недавнее легкомыслие.
Она внезапно догадалась, о чем он говорил с Гриноу: несомненно, снова выдвигал аргументы против участия Агаты в расследовании.
– Вы и правда обо мне беспокоитесь? – спросила она, тронув его за рукав.
Сверкнула дьявольская полуулыбка:
– Осторожнее: помните, какой я мошенник с дамами… Может, поужинаем в местном ресторане, дорогая? Сегодня блюдо дня без карточек – печеная треска с фрикадельками из дикой моркови.
Агата поморщилась.
– Тайное оружие Гитлера, – проворчала она.
Однако захватила пальто и пошла с ним.
11 февраля 1942 года
Итак, к вызванным сумраком опасностям затемнения и другим тревогам и неудобствам военного времени прибавился новый и в то же время слишком хорошо знакомый страх.
Пресса, в особенности бульварная, с кровожадной радостью смаковала столь традиционную доморощенную угрозу, делясь ею с читателями: казалось, журналисты скандальной прессы с радостью ухватились за возможность прервать длительное повествование о мировых бедах: падение Сингапура, продвижение роммелевского[7]Африканского корпуса по Западной Сахаре – ради доброй старой британской кровожадности.
Все респектабельные женщины, вынужденные в одиночку идти по темным заснеженным улицам, добираясь к бомбоубежищу, двигались поспешно, по-птичьи испуганно озираясь, страшась, что затаившийся убийца может выскочить из дверного проема или из-за угла, чтобы настичь очередную жертву. Но были ли безопасны бомбоубежища, если понедельничную жертву нашли именно в одном из них?
И как же не слишком респектабельные женщины Лондона?
Первый Джек-Потрошитель терроризировал Ист-Энд, который в то время печально славился изобилием «ночных бабочек». «Ночной Потрошитель», – бульварные газеты дали неизвестному убийце именно такое прозвище, моментально ставшее популярным, – выискивал своих жертв-потаскушек в Вест-Энде, ставшем (особенно в военные годы), по выражению старшего инспектора Фабиана, «квадратной милей порока».
Даже до введения затемнения минимальная видимость создавала условия, почти идентичные тем, при которых первый Джек творил свои зверства: узкие улочки и затененные тротуары (особенно в Сохо) гудели под пугающими шагами долгой и порочной истории лондонской преступности. Здесь можно было насладиться чем угодно, заплатив должную сумму: наркотиками, азартными играми, порнофильмами (в «подпольных» кинотеатрах). Можно было купить бриллиантовое кольцо всего за сто пятьдесят фунтов (только камень оказывался стразом и стоил примерно в тридцать раз меньше). Можно было найти «госпожу» с плетью или осквернить «девственницу» (в гардероб высокооплачиваемых девиц по вызову обязательно входил костюм девочки из католического пансиона).
Днем и ночью на Пикадилли-Серкус кипела жизнь, кишели мундиры многих стран: поляки, канадцы, французская освободительная армия и, конечно же, американцы – так много американцев! Греховный бизнес процветал…
И потому уличные женщины, не искавшие сомнительной защиты в бомбоубежищах, подвергали себя еще большему риску, чем обычно. Однако многие оставались в одиночестве в своих обшарпанных квартирах или ограничивали свою клиентуру знакомыми и надежными «завсегдатаями» – им было слишком страшно выходить на обычные места промысла. Не ставя в известность «ночных бабочек», к ним присоединились женщины-полицейские в гражданской одежде и слишком ярком макияже под присмотром мужчин из Скотланд-Ярда, также выходивших в штатском.
Это устроил старший следователь Гриноу, сделав одной из стратегий, проводимых в жизнь после трех убийств. Неудивительно: ему было поручено самое крупное дело военного времени, и такое расследование способно сделать человеку карьеру.
Или испортить ее.
6. Спокойное утро
Агата резко проснулась вскоре после семи. Как обычно, она спала, спрятав голову под подушкой.
Это стало ее привычкой в военное время – предосторожность на случай разлетающихся осколков стекла. К тому же подушка заглушала пронзительный вой предупреждавшей о налете сирены, который она игнорировала. С самого начала войны при налетах они с Максом оставались в спальне, где бы ни жили в тот момент, не желая благоразумно бежать в подвал.
Агата окончательно убедилась в бесполезности убежищ, когда разбомбили Шеффилд-террас: в тот уик-энд они с Максом уехали в Лондон. Бомба летела наискось, разрушив три дома, и что же взорвалось у них в доме? Подвал! Первый и второй этажи почти не получили повреждений (хотя ее обожаемый «Стейнвей» прежним уже не стал).
Даже до этого случая она отвергала все предложения спасаться в убежище. Агата Кристи Маллоуэн мало чего боялась, но перспектива быть погребенной заживо, оказавшись под завалами земли и обломков… В общем, она решила спать только в собственной постели, где бы та ни находилась.
И Макс принял ее решение, оставаясь рядом во время самых сильных бомбежек. Сейчас она настолько привыкла к налетам, что редко просыпалась из-за них – и проспала даже самые сильные в 1940 году. Когда сирена или разрыв бомбы все-таки будили ее, она просто поворачивалась, бормоча: «Господи, опять они тут!» – посреди и сильнее надвигая подушку на голову.
Этим утром ее снова разбудил кошмар: этот чертов сон со Стрелком. Ей приснилось, что они с Максом сидят за ланчем в каком-то большом загородном доме цветников. Поев, они стали гулять по саду, окруженные яркими красками и дивными ароматами, рядом на поводке шел Джеймс. Потом она повернулась к Максу – и он вдруг стал тем голубоглазым Стрелком; чтобы дальше не смотреть эту гадость, она приказала себе проснуться. Немедленно!
Рядом с кроватью (это тоже стало привычкой военного времени) стоял стул, на котором она держала самые дорогие вещи: шубу и резиновую грелку. Золото и серебро приходят и уходят: в военное время ценной стала резина.
Она твердо знала: меховое пальто и резиновая грелка помогут ей в любой экстренной ситуации.
За окном мир затянули серые тучи: небо было свинцовым, ее любимое вишневое дерево скелетом торчало на фоне неба, словно вскинув руки, сдаваясь в плен. Она собиралась спать дольше, но раз проснулась – значит, проснулась.
Настроение было довольно унылым, так что сразу не хотелось даже одеться, не говоря уж о том, чтобы отправиться завтракать. Даже самый тривиальный разговор с официанткой или кем-то из соседей по кварталу казались сейчас невыносимыми. Вечером ее ожидала смена в больнице, в аптеке, так что перед ней расстилался бесконечный день. Набросив чудесный нежно-голубой халат, подаренный Максом перед отъездом, она прошлепала вниз.
Она не стала принимать ванну: из-за нехватки воды пришлось ограничиваться двумя купаниями в неделю – но позволила себе обтереться, экономно используя мыло, поскольку норма выдачи составляла один кусок на человека в месяц (принимая ванну, она наливала лишь разрешенные пять дюймов горячей воды. Иначе было нельзя: даже король Георг VI требовал от своего камердинера отмерять при купании именно пять дюймов). Подкрашиваться она не стала, лишь бросив хмурый взгляд на старуху, смотревшую на нее из зеркала.
Приготовив яйцо и тосты и сварив кофе, она почти не прикоснулась к завтраку, а ушла в библиотеку. Сев там, она расплакалась. Слезы лились минут пять. Такое уже случалось, так что она держала в кармане халата носовой платок.
Толком она не знала причину своей подавленности (слово «депрессия» было бы слишком сильным). Тосковала по Максу она постоянно, но бывали дни, когда его отсутствие било по ней, словно удар. Его отсутствие причиняло боль, ее мучила мысль о том, что с ним что-то может случиться. Конечно, на своем посту он был в безопасности – насколько это вообще возможно для военного – но все равно это была война. Люди гибли.