– Был именно там, где, по словам той девицы, его уронили, – сказал сержант. – Не на виду, шеф – за мусорным баком.
Гриноу потянулся через стол и взял противогаз. Эти маски всегда казались ему не принадлежащими этому миру, словно из книги Герберта Уэллса. Очки маски на секунду уставились на инспектора, потом он перевернул ее и увидел чудесный ряд цифр: 525987…
…личный номер пилота.
Теперь они его найдут. Будь то Камминз или один из тысяч других летчиков военно-воздушных сил… он попался.
Вопрос теперь только в том, успеют ли они остановить его до того, как он увеличит своей счет до пяти убийств за шесть дней.
9. Ошеломительный успех
Для Агаты премьеры были мукой.
Она ходила на эти пугающие мероприятия по двум причинам – и только по ним.
Во-первых, после многонедельных репетиций, создания декораций и подготовки бутафории и костюмов, требовавших усилий стольких людей… решающий момент наконец наступал, и бедненькие актеры должны были через это проходить, так ведь? И она, как автор, считала честным разделить их несчастье, если что-то пойдет не так. Она же, в конце концов, сама подтолкнула их на преступление – а за свои преступления надо расплачиваться.
Например, на премьере «Алиби» по тексту требовалось выбить дверь, чтобы обнаружить жертву убийцы, однако дверь опередила свою реплику и распахнулась раньше времени, открыв упомянутую жертву в момент укладывания на пол. Такие муки (и их ожидание) усиливались именно в день премьеры, и драматург считал себя обязанным разделить эти пытки со своими сообщниками.
Вторая причина была не столь благородной, хоть и не считалась пороком: любопытство.
Хотя Агата присутствовала на многих репетициях, у нее было весьма отрывочное впечатление о спектакле в целом. Даже присутствуя на генеральной репетиции (а в этот раз она там не была, засев вместо этого с инспектором Гриноу в «Золотом льве» ради опроса, который последовал за убийством Ниты Уорд), автор не получала полного представления о пьесе.
Для этого нужны были зрители – зрители, которые смеются когда надо или когда не надо, зрители, которые реагируют тепло или прохладно, а то и враждебно в духе «уйдем отсюда к черту».
Сейчас она была одним из этих зрителей, незаметно устроившись ближе к краю десятого ряда партера. Ощущая на себе взгляды и слыша шепот узнавания («Вон она», «Это она и есть»), она сидела тихо между двумя приглашенными ею гостями – сэром Бернардом Спилсбери и Стивеном Глэнвиллом, – ожидая, когда погаснет свет, обеспечив ей столь желанную невидимость.
При таком отношении она сама не понимала, почему так обожает театр – почему в самой глубине души она предпочитает роль драматурга роли романиста. В юности, пока у нее не появилась эта гадкая, ужасная стеснительность, она исполняла роли в пьесах и беззаботно участвовала в концертах как пианистка и певица. Возможно, теперь, на этапе взрослой застенчивости, она участвовала в представлении через актеров: личное появление по доверенности.
Или, быть может, это связано с ее склонностью жить в мире фантазий, в центре созданной ею внутренней сцены, подходящей для трагедии, комедии и ее личной разновидности мелодрамы. В детстве у нее были вымышленные друзья – и даже сейчас она слышала внутри себя, как ее персонажи ведут разговоры, часто ощущая себя лишь стенографисткой их бесед и мыслей.
Обозреватели обвиняли ее, что она использует диалоги как костыли, опираясь на то, что персонажи говорят друг другу, и обделяя искусство повествования. Ее поучали: этот прием примитивен.
Ее оправданием были только сами труды: издатели и читатели принимали такой подход. Для нее диалог был двигателем сюжета – так что, возможно, она вовсе и не была романистом… возможно, она была драматургом, помещавшим порой свои спектакли в книжный переплет.
Тем не менее сегодня ее пьеса будет поставлена в театре «Сент-Джеймс», и ей придется вытерпеть все внимание, связанное с этим. Праздничный ужин должен был состояться в «Савойе», так что караван «Роллс-Ройсов», которому надлежало доставить «знаменитостей» – таких как она сама, а также режиссера и продюсера в театр, тоже стартовал оттуда.
Ненавидящий публичность сэр Бернард предпочел не участвовать в этом безобразии и договорился встретиться с ней позже, уже в театре. Он даже предложил подвезти Стивена – и Агата смаковала хулиганскую мысль о том, как холодный и собранный профессор Глэнвилл поучаствует в бешеной гонке с мистером Жабом – ведь за рулем Спилсбери был подобен этому персонажу «Ветра в ивах»[9].
Премьера в Вест-Энде, как и все мероприятия военного времени, должна была претерпеть некоторые изменения. Спектаклю предстояло начаться в семь вечера, а не в восемь, а процессия знаменитостей стартовала в шесть – до сумерек и затемнения. Это позволило включить в происходящее фоторепортеров, изобразив легкомысленную истерию довоенной премьеры, хотя разбомбленные руины соседних зданий служили суровым напоминанием о реальности.
Часто мусорщики, бедняги, копались в развалинах этих зданий – в особенности когда-то великолепной Ассамблеи. Бобби, конечно, гоняли этих несчастных, прежде чем у театра появлялись ковровая дорожка и бархатные заграждения: напоминания о зоне военных действий в виде руин устранить было нельзя, а вот бездомных оборванцев и военных беженцев Лондона прогнать было можно – по крайней мере, на какое-то время.
Агата, ехавшая в лимузине вместе с Ларри Салливаном, хмуро принимала эту горькую иронию – и снова сомневалась, есть ли в этом истерзанном войной мире место для выпускаемых ею смертоубийственных безделушек.
Их встречала неожиданно большая толпа, которую сдерживали констебли. Она робко улыбнулась и помахала рукой безликой массе людей, кричавших «Агата! Агата!», словно она была кинозвездой. Как ни странно, сопровождавший ее действительно звезда экрана и сцены дородный Френсис Л. Салливан (который в своем смокинге больше походил на метрдотеля) вызвал куда меньше приветственных криков, нежели она.
Агата определенно не чувствовала себя звездой. А сознавала располневшей пожилой женщиной, весьма неловко втиснувшейся в вечернее платье из шифона, купленное несколько сезонов (и дюжину килограммов) назад. Однако ее шуба покрывала множество огрехов, а путь по ковровой дорожке был благословенно коротким.
В фойе публику пока не пускали, и небольшой фуршет с коктейлями для главных участников (за исключением актеров, конечно: их, как невест перед свадьбой, никто не должен был видеть) уже шел. Нервничающие участники премьеры толпились вокруг стоек, обмениваясь добрыми пожеланиями (в том числе странным американским напутствием «чтоб тебе ногу сломать»[10]), рукопожатиями и поцелуями в щечку и называя всех «дорогушами».
Однако она почувствовала холодность кое-кого из тех, кто участвовал в недавнем опросе в соседнем пабе.
Холодный фронт дал о себе знать еще в «Савойе», когда Ларри Салливан почти не говорил с ней. Оказавшись на заднем сиденье «Роллс-Ройса», она спросила актера: что, он на нее обижен?
– Обижен? – переспросил Ларри, выгнув бровь. – Это еще слабо сказано. Агата, как вы могли участвовать в этом допросе?
– Если вы о разговоре с инспектором Гриноу, то он показался мне вполне вежливым и формальным. Право, Ларри: мы ведь все имели констакт с жертвой самого громкого дела об убийстве за всю войну. Опрос полиции был неизбежен.
Он фыркнул:
– Но вы же не подозреваете меня в опрометчивых поступках!
Так вот в чем дело: Ларри опасался не того, что может оказаться под подозрением в убийстве, а что его красавица жена услышит что-нибудь лишнее.
– Нет, конечно, – заверила его Агата. – По-моему, инспектора вообще не интересует никто в театре на данном этапе.
– Вы имеете в виду – из-за остальных двух убийств.
– Совершенно верно. Это явно серийные убийства, так что мысль о том, что та девица была чьей-то убитой любовницей, уже отпала.
Ларри выпучил глаза:
– Инспектор такое подумал?
Она прикоснулась к рукаву черного смокинга:
– Ларри, прошу вас. Инспектор вообще ничего не думает. Давайте оставим мелодрамы для театра, хорошо?
Смутившись, Ларри какое-то время молчал, а потом одарил ее ребяческой улыбкой:
– Мне было бы ужасно неприятно, если бы вы были обо мне плохого мнения, Агата. Я вас так ценю!
– Не сомневаюсь, дорогуша, – отозвалась она.
Холоднее всех, пожалуй, держалась Айрин Моррис. Актриса, переквалифицировавшаяся в режиссера, сменила строгий костюм для репетиций на чудесное черное платье, выгодно подчеркивавшее фигуру, которой одновременно удавалось быть и худощавой, и женственной. Ее макияж был безупречен: темные глаза красиво подчеркнуты, помада смелого темно-малинового цвета.
– Странно, что вы не прихватили своего инспектора, – проговорила Айрин с ледяной улыбкой.
– Я его звала, – ответила Агата, поняв, что с ней пытаются играть, – но это отвратительное дело заставляет его работать и вечерами.
В несколько преждевременной демонстрации триумфа (занавес ведь даже еще не поднимали) официанты в красных куртках сновали между гостями с подносами, заставленными бокалами с шампанским. Айрин взяла себе один. Агата – нет: она не позволяла себе спиртные напитки.
– Не знай я вас достаточно хорошо, – заявила Айрин, – я бы решила, что вы втянули нас в эту ужасную историю ради рекламы.
– Но вы достаточно хорошо меня знаете.
– Ну, никаких публикаций не было, это верно. Не заблуждайтесь – я и сама об этом подумывала. Постановкам в такое время нужна любая поддержка.
Не разобравшись, продолжает ли Айрин играть с ней, Агата одарила ее самой теплой улыбкой и проговорила:
– Если вы действительно превратите это в рекламный трюк, дорогуша, то ни вы, ни ваш муж можете больше не обращаться ко мне с предложением ставить мои пьесы… Прошу прощения.
– Агата, – поспешно сказала Айрин, касаясь ее плеча (она уже успела отвернуться), – простите меня. Премьерные нервы.