— Да, я слышала, — захныкала старуха, — но что я могла...
— И ты не пожалела свою дочь?
— Увы, что я... Имам же сказал, что ты аджина... Я боялась.
Поплакав, старуха рассказала:
— Теперь, когда ты оттуда вернулась живая, уже все говорят, что ты не ты, а аджина... Сама знаешь: прибежит женщина за огоньком — у неё триста слов. Расскажешь соседке, а она всегда прибавит.
— Ах, мама, человек превосходит животное даром слова, — рассердилась Жаннат, — но животное лучше тебя, животное любит своих детей. Что ты наделала, мать, что ты только наделала! Бедная я.
— Я только посоветовалась с ними, как мне быть с тобой, — заплакала Раима. — А имам и старшины теперь сказали, что тебя убил Хаджи Акбар, а в твоё мёртвое тело вселилась аджина... Я и сама подумала... Разве может мусульманка прийти домой в мужских штанах и рубахе?.. Теперь имам требует, чтобы тебя бросить в огонь. Если... если ты сгоришь, значит ты обыкновенная женщина, если не сгоришь, значит аджина.
Но Жаннат совсем не собиралась доказывать таким путем свою человеческую природу, хотя и не знала, что делать. В страхе сидела она, забившись в тёмный угол михманханы, вздрагивая при малейшем шуме. Громкие голоса за воротами бросали её в жар и холод. Она не выпускала нож из рук, ожидая ежеминутно, что вот-вот во двор ворвутся басмачи... В своём закутке она провела ужасную, полную кошмаров ночь и только к утру задремала. Проснулась она от того, что петух привёл в михманхану целый выводок своих крикливых жён и, галантно стрекоча, угощал их крошками, оставшимися на дастархане от вчерашнего ужина.
— Кшш! Кшш! — этот невольно вырвавшийся у неё будничный возглас рассмешил и успокоил Жаннат. Она вышла во двор и стояла, жмурясь от яркого солнца и теплого чистого ветра. В лицо Жаннат улыбалось великолепное, полное багряных лучей летнее утро. В огромном гнезде на вершине «дерева в три этажа» аист расправлял белые крылья в золотой пряже света...
И хоть в сердце Жаннат шевелился червячок тревоги, она принялась умываться и приводить свои густые непокорные косы в порядок. Уж кажется, лукавый Саади написал когда-то давно: «Предпочтёт женщина сойти за порочную красавицу, нежели слыть добродетельной дурнушкой». Жаннат очень внимательно разглядывала себя в старое потускневшее зеркальце Раимы.
— Посмотрел бы ты, что сделали они с твоей Жаннат! — шептали её губы. — Где ты? Помнишь ли? Ты держал мою душу на ладони руки, но... если б ты любил меня, разве бы допустил... О, научись любви у мотылька. Он сгорел, из него вышла душа, и он не издал ни звука...
Она зажмурилась. Из-под ресниц скатилась на щеку большая слезинка...
— Проснулась, доченька, — окликнула Жаннат старая Раима. — Ох, ох, а я тут захлопоталась, закрутилась. Иди сюда, маставу покушаем. Слаще мёду...
Так прекрасно жить, дышать, даже просто есть вот эту кашу с кислым молоком — маставу.
— Вот скажи лучше, за что это на тебя муж сердит, а? Разве можно жене так вести себя?
Холодный озноб пробежал по спине Жаннат. Она украдкой посмотрела на видневшуюся в далекой долине громаду къалы.
— Мама! — только воскликнула она.
— Что «мама»?!. У матери горит сердце, у няньки — подол. Я тебя жалею. Плохая ты жена. Пользы не понимаешь. Вот пожила бы за нищим угольщиком в одном ярме, как я, а то жена богача, охо-хо. Тебя, дуру, рок соединил с человеком, у которого карманы оттягивает золото... Стала настоящая аим — барыня... Я всё ходила, смотрела за зятем, когда он гостил, не прохудилась ли материя, не выкатился ли на моё счастье золотой червончик. А ты, дрянь, могла по плечи руки в это золото засунуть. Эх, ценит ли степь свою дудак, ценит ли озеро своё гусь? Э, да что с тобой болтать! Вон ты какая крепкая да полногрудая. Тебе детей рожать. А ты взбесилась, как конь без узды.
Воркотне её не предвиделось и конца.
— Да вот, — вдруг спохватилась она, — сегодня базарный день. Сходи-ка на базар... Продай мату. Наткала я за неделю.
Раима уже стояла перед Жаннат и совала ей в руки небольшую штуку домотканой узкой материи.
Сердце Жаннат сразу же упало. Как идти на базар, оказаться среди людей? Да ведь на неё пальцами показывать начнут после всех разговоров о том, что она аджина. Тут, наверно, полно друзей Хаджи Акбара, а они, конечно, знают, что он хотел с ней сделать.
Поглаживая жёсткую прохладную материю, Жаннат мучительно думала, как бы отказаться половчей, чтобы мать ничего не подумала.
— Но... как же... открытой, — бормотала она.
— Э, да ты что... совсем горожанкой стала?.. Подумаешь, у нас все бабы так с голым лицом ходят по базару. Но... ах, да... сейчас.
И Ракма притащила ветхую паранджу с чачваном.
— Когда-то и я надевала... — Когда Хакберды мою красоту боялся пока-зывать мужчинам... Да, да, и мои глаза заставляли вздыхать красивых джигитов... Не одну палку обломал об меня Хакберды. Ох-охо! Нет, лучше ходить босиком, чем в узких ичигах, невзгоды лучше, чем ссоры в доме... Но и я бедовая была, красивая... Ну иди, иди! Нечего меня слушать. Да смотри, чтоб не обсчитали... Рот не разевай, мух наглотаешься...
Робко оглядываясь по сторонам, Жаннат выбралась по улочке на базар. Шумная толпа теснилась на небольшой площадке. Кричали лепёшечники, толкались лошадные барышники, стонали продавцы воды: «Вода, вода!» Оглушал всех своим криком «Поча хур!» — «Ешь ножки!» — продавец, стоящий у таза с холодцом из бараньих ножек.
Жаннат в парандже сразу же привлекла всеобщее внимание, так как никто больше на базар в парандже не пришёл. Сквозь чёрную сетку молодая женщина чувствовала любопытные взгляды.
Ужас вдруг охватил всё её существо. Она почти сразу увидела в базарной толпе басмачей — и ездивших верхом, и сидевших в чайхане. Жаннат узнала даже двух или трёх заходивших при ней к Хаджи Акбару. Они внимательно посмотрели на неё и, сказав что-то друг лругу, решительно направились к ней. Она метнулась к продавцу восточных пряностей и, не поднимая чачвана, начала, задыхаясь от волнения, торговать щепотку корицы.
— Почём?
— Возьми, красавица, — прохрипел продавец.
— Эй, торгаш,— погремел знакомый голос, — чёрный перец есть?
Вся дрожа, уголком глаз Жаннат посмотрела влево. Рядом с ней стоял... Сухорученко, а сбоку от него два красноармейца.
— Ой, — вскрикнула Жаннат, но у неё хватило воли сдержать волну нахлынувшей радости. Она почти прижалась к Сухорученко, который недоуменно и почти испуганно отстранялся.
— Товарищ, — ликуя и вся дрожа от страха, зашептала она, — бегите, уходите... Здесь полно басмачей...
— Где? — не выдержал Сухорученко.
— Вот в зёленом халате сюда идёт, и ещё двое... Вон чайхана вся полна... У них под халатами... оружие... Они базар грабить приехали, наверно. Скорей... я боюсь...
— Ах так... Ты боишься. Нечего бояться.
И он вдруг оказался между басмачами и Жаннат. Басмачи что-то сообразили и начали быстро отступать к углу старого караван-сарая, продираясь через толпу. А Жаннат, горя возбуждением, яростью, местью, шептала Сухорученко:
— Вон сидит курбаши, вон на лошадях едут — они тоже басмачи.
— Сейчас, сейчас, девонька... Сейчас мы им устроим камуфлет... Ишь ты, по базарам ездить вздумали.
Началось нечто невообразимое. Откуда-то понаехали конники. Базар взвыл не своим голосом. Поднялась стрельба, вопли. Кто-то скакал. Бежали какие-то люди. Навес чайханы обрушился...
Глава тридцать пятая. В ЛАГЕРЕ ЗЯТЯ ХАЛИФА
Сияющий рубин, украшающий венец властелина, —
лишь уголь, разжигающий в голове пустые мечтания.
Алишер Навои
О, если б на тебе верхом скакала смерть сто тысяч лет.
Карим Девона
Издалека доносились глухие удары. «И что они вздумали в такую рань выбивать паласы?» Не хотелось открывать глаза, не хотелось вставать. Утро давало себя знать неверным светом, проникавшим в палатку, громко именуемую шатром, и довольно бесцеремонно освещавшую грузные прелести ханум, раскинувшейся рядом на одеялах. Лицо у неё во сне было курносое и невинное, а тело белое и соблазнительное.
Снова снаружи начали выбивать пыль из паласа...
«Стреляют... опять около Конгурта», — стал соображать Энвербей. Он сразу же сел и суетливым движением руки, точно исподтишка, снял сеточку со своих жёстких, стоявших торчком усов, слегка расчесал их щёточкой, чтобы снять лишний фиксатуар.
Только тогда Энвербей вышел из шатра. Часовые-пуштуны четко взяли на караул.
Предстоял трудный день. Теперь ясно слышались ухающие выстрелы орудий и более близкая стрекотня винтовок.
Подбежал личный парикмахер. За минуту он побрил Энвербея и попрыскал из пульверизатора одеколоном.
— Что случилось? — морщась спросил Энвербей.
— Извините, эфенди, к величайшему сожалению ваш одеколон кончился.
Настроение Энвербея испортилось. Вдруг ничтожная мелочь — окончились запасы его любимого одеколона «тенд-дорсей» — неприятно резнула. Ещё от одной привычки приходится отказаться. Плохое предзнаменование. Но почему предзнаменование? Нет, чепуха...
Выполнив аккуратно гимнастические упражнения по системе знаменитого Мюллера, он приказал окатить себя ледяной водой. От этого он получил особое удовольствие, потому что ему рассказывали, будто вода берется из того самого родника-источника живой воды, из которого напился, по преданию, святой пророк Хызр, благодаря чему и стал могучим воином. А вот это доброе предзнаменование. Сунув руки в распяленный на руках денщика мундир, Энвербей повязал голову маленькой зелёной чалмой. Вестовой постелил тут же возле палатки на колючую, поблекшую от зноя траву молитвенный коврик-намазджои. Встав на него лицом к далёкой Мекке, Энвербей приступил к молитве. Здесь, в Восточной Бухаре, он придава