пришлось прибегнуть к старому испытанному способу — ухватиться за лошадиные хвосты. Но после перевала начался такой крутой спуск, что кони скатывались буквально кувырком. С криком, смехом люди съезжали на халатах, как на салазках, вьюки катились, поднимая облака снежной пыли. Все разогрелись, настроение улучшилось, но ненадолго.
Вскоре оказалось, что отряд попал в природную ловушку. Дорогу преградил бурный поток, вода в нём казалась чёрной от поблескивавших в звёздном свете ледяных закраин. Следы вели к снежному мосту, белевшему смелой аркой над дегтярно чёрной гудевшей рекой. Но посреди арка, по-видимому, недавно провалилась. Уныло бойцы разбрелись по берегу между обледеневших валунов. Кони щипали жалкие дрожавшие на ветру былинки. Файзи мрачно смотрел на дышавшую холодом чернильную воду.
Сквозь шум потока послышались возгласы. Смельчаки, пробравшиеся на снежный мост, обнаружили, что следы идут на арку.
— Их было трое, — сказал Юнус. — Перед тем, как подняться на мост, они слезли с лошадей. Там следы их сапог. Сапоги на твёрдой подошве. Это не горцы, это ехали подозрительные люди. Они понимали, что мы поедем по следам... и завели нас сюда. Вот только не знаю, мост сам упал или они его поломали...
К удивлению Юнуса и Файзи, обычно столь деятельный Алаярбек Даниарбек не принимал участия в осмотре моста, а устроил очажок среди камней, развел костры и кипятил в извлеченном из своего бездонного хурджуна чугунном кумганчике воду. При приближении Юнуса и Файзи он оживленно закричал:
— Чай пить, чай пить!
Доктор уже расположился на кошомке и раскладывал на платке нехитрую провизию: хлеб, холодную жареную баранину, огурцы.
— Прошу, прошу.
— Что вы думаете, доктор? Положение серьезное, — сказал мрачно Файзи. Он сел, но меньше всего думал о еде. Небо совсем потемнело, и тяжесть на сердце всё росла. Что делать? Что станется с отрядом? Но доктор ещё не успел ответить, как заговорил Алаярбек Диниарбек.
- Аллах милостив. Прикажите всем отдыхать да чай кипятить. Времени у нас много. Эх, десяток баранов найти да прирезать. Какой шашлык бы пожарили, а? Или плов на свежем воздухе. Да с чаем из такой чистой воды. Одно удовольствие. Сюда бы с радостью сам губернатор Самаркандский, раб желудка, поклонник живота приехал бы пожить, кумысу попить. Здоров был губернатор пожрать. А какой вид: горы, небо, бурный поток. Удовольствие!
Гаерничание Алаярбека Даниарбека вывело из себя Файзи. Такая беда приключилась, угрожает смертельная опасность, а он балагурит, смеётся.
— Какая опасность?! — удивился Алаярбек Даниарбек.
— Моста нет, переправа в ледяной воде вплавь не возможна. Обратно перевала кони не одолеют, да и люди Матчинского бека наверняка нас подстерегают.
— А зачем назад ехать, наша дорога правильная.
— Да что вы, сумасшедший? Кругом горы, скалы! Как выбраться? Ну сегодня мы отдыхаем, а завтра… что делать завтра?
— Когда наступит завтра, мы подумаем о завтрашнем дне, — упрямо твердил Алаярбек Даниарбек. — Если дорога была бы неправильная, я давно бы сказал. Если мы прямо по долине поехали бы, мы из гор до Страшного суда бы не выехали. Я дорогу знаю. И те, кто следы оставил, знают.
— Но мост!
— Ну, мост, видно, волей аллаха развалился, снег не кирпич. Или ещё что случилось. Может быть, даже злоумышленники...
— Но дорога преграждена рекой, твердолобая ты голова, — почти в отчаянии заключил Юнус.
— Конечно, у меня лоб твердый. Иначе я бы давно лежал в могиле, когда Кривой Саттар меня камнем хватил. Я ещё тогда совсем маленький был, лет семи, но лоб у меня...
— Оставьте свой лоб в покое, — нашёл нужным вмешаться доктор, видя волнение и нетерпение командиров.
— Хоп, оставим лоб. Кстати, твердый или не твёрдый — он мой, не ваш, друзья! А вот дорогу вы действительно не видите, хотя и командирами называетесь. А дорога вот она, — и он показал на бушующую и бьющуюся о камни реку. Покрытая хлопьями белой пены, чёрная глянцевитая стремнина казалась устрашающе бездонной.
— Где дорога? — удивились и Файзи и Юнус.
— Нам мост не нужен. Плохой это мост, неверный мост. Мы пойдём вброд. И мы, как мучной червь, выходящий невредимым из-под жернова, улетим из капкана. И нечего качать головами, хотя у вас они имеют нежные, мягкие лбы. А вот у меня твердый лоб, а я знаю, что в горах к вечеру воды в реке всегда много. Солнце греет сильно — и снег тает. Вот солнце спустилось за горы — и сразу же стало холодно. И снег таять не будет больше. К восходу луны в этой, с позволения сказать, речушке отстанется воды ровно на четверть. Ваша почтенная бабушка, друг Файзи, сможет через речку перейти и вышивку внизу на штанах на щиколотках ног не замочит, даже подола поднимать ей не придётся... Что же касается моего твёрдого лба, то я человек не обидчивый...
Но в это время вода в кувшинчике снова забурлила, Алаярбек Даниарбек оборвал свою назидательную речь и кинулся заваривать чай. Поэтому собеседники не смогли насладиться, как он сам любил выражаться, цветами его красноречия.
Все обрадованно смотрели то на реку, то друг на друга и не могли себе представить, что стихия, ворочающая сейчас с пушечным грохотом стопудовые камни, может через несколько часов утихомириться.
Под грозный рёв реки лагерь быстро погрузился в сон.
Доктор лежал совершенно обессиленный под холодной скалой и щурил глаза на очень далёкую, багровую, никак не хотевшую гаснуть вершину Хазрет Султана. Вдруг мимо прошёл слегка прихрамывая Амирджанов, тот самый Амирджанов, которого сегодня вечером вели под руки и чуть не несли на руках.
— Товарищ Амирджанов, куда это вы? — спросил доктор.
Амирджанов резко повернулся.
— На архаров... Свежего мясца захотелось.
— Ночью? Чепуха. Да вы забыли приказ. Ведь стрелять нельзя...
— Для меня его приказы... ффу! Я сам себе хозяин. — И Амирджанов зашагал по тропинке.
Весь дрожа от напряжения, доктор поднялся с камня, но его опередил Алаярбек Даниарбек. Невидимый до сих пор собеседниками, он выступил из глубокой щели в скале, где прятался от пронизывающего ветра, и загородил своим приземистым телом тропинку.
— Плохой день станет хорошим, — проговорил с трудом Алаярбек Даниарбек, не обращаясь ни к кому, — плохой человек не станет хорошим.
— Охота сейчас не к месту, — примирительно бросил вдогонку Амирджанову доктор,
В конце концов что это за птица Амирджанов? Он страшно напоминал кого-то доктору. Все привычки Амирджанова, размеренные движения, летные жесты, чуть приметные оттенки поведения — всё имело вполне восточный характер. А доктор, родившийся в Туркестане и выросший среди узбекского народа, уж знал все тонкости быта и человеческого обращения. Омовения, молитвы, манеры, чаепитие, разговоры с людьми, принятие пищи — во всём Амирджанов в точности следовал многовековым канонам мусульманской старины. Он даже кашлял и чихал так, как полагается доброму мусульманину. Не то чтобы по внешности он походил на типичного узбека или таджика-горожанина, нет, он всем своим нутром был узбеком или таджиком. Он и говорил даже с подлинно самаркандским акцентом.
И всё же доктору казалось, что едва заметный налет фальши лежал на всём, что ни говорил, что ни делал Амирджанов. И этот привкус оставался возможно от того, что он и слова произносил по-узбекски или по-таджикски уж чересчур правильно, и плов ел руками, в точности как едят в Самарканде, и во всём остальном вёл себя так, словно вечно позировал перед кем-то.
Прервав размышления, доктор с удивлением обнаружил, что, оказывается, он даже подозревает в чём-то Амирджанова. С какой стати?
Правда, все поведение Амирджанова вызывало досаду. Он не внял предупреждению доктора, что узкие лаковые сапоги могут довести до беды, и обморозил ноги. Если бы не своевременная помощь Петра Ивановича, Амирджанов мог остаться калекой. Но вместо благодарности он разразился упрёками. Ноги саднили и болели, и когда приходилось спешиваться, Амирджанов требовал, чтобы бойцы несли его на руках. Он стонал, ругался, ложился на снег и, проклиная всё на свете, отказывался двигаться с места. Заиндевевшая русая борода его, жидкие длинные усы, побагровевший облупившийся нос картофелиной, посиневшие скулы, обвязанные ситцевым платком уши делали его жалким. Доктора тревожил взгляд маленьких, остреньких, точно шильца, зрачков Амирджанова. И в то же время, когда Амирджанов расточал мёд и сахар, злые глазки под белесыми бровями выдавали истинные чувства их хозяина.
«Где я видел этот взгляд?» — спрашивал себя доктор. С этим назойливым вопросом он засыпал уже несколько дней.
«Взгляд хорька, которому наступили на хвост», — несколько вычурно определил доктор.
Он заснул и спал сном праведника до тех пор, пока его не разбудила странная тишина.
Алаярбек Даниарбек оказался и на этот раз прав. После полуночи река стихла и свой ревущий голос сменила на тихий дремотный лепет. Взошедшая ущербная ещё хорошо светившая луна купала свои лучи в едва колеблемой тихим ветерком водной глади, точно готовой застыть окончательно под влиянием крепчавшего мороза. Файзи подал команду, и через несколько минут отдохнувший и набравший сил отряд пересёк обмелевшее русло и уже поднимался среди скал и камней вверх по противоположному склону горы. Блестящая полоска реки и белый массив снежного моста остались где-то далеко внизу. Алаярбек Даниарбек уверенно вел бойцов по почти неразличимой на каменистом грунте тропинке. «Этот снежный мост остался от зимы шестнадцатого года, — рассказывал доктору Алаярбек Даниарбек, — столько снегу тогда выпало, что река прокопала себе нору под ним. Я весной ехал тогда в Денау...»
Но по каким делам он ездил, Алаярбек Даниарбек предпочёл не рассказывать.
Ещё целый день шёл отряд по долине. В боковом ущелье, голом и каменистом на гигантских округлых камнях, словно накиданных великанами Гогом и Магогом, стояло странное сооружение: дом не дом, шалаш не шалаш, жилище, сложенное из хвороста и камней, обмазанных глиной. В верхнем этаже жили пастухи, лохматые из-за небритых давно голов, курчавых бород и козьих шкур, в которые они одевались. В хижину забирались по тополевому ство-лу с зарубками. Внизу, под жильем, имелся загон для молодняка. От пастушьего дома вверх на гору шла широкая тропа, окаймленная арчовыми гигантами, искарёженными северными ветрами. Среди темноликих, загорелых с выдубленной до блеска кожей лохматых пастухов резко выделялся человек в халате и чалме; словоохотливо с предупредительной откровенностью он рассказал, что он эмирский налогосборщик, живёт здесь на берегу реки уже второй год. Зима здесь тянется полгода, снег выпадает в августе, а в июле по ночам вода замерзает в кувшине. Он совсем одичал и плакал, когда ему рассказывали о Бухаре. Оказывается, пастухи, узнав о революции, хотели его убить, но оставили в живых потому, что он добрый, а товарища его утопили в речке за то, что он беспощадно взимал «бош-гир» — сбор за прогон через перевал.