После небольшой стычки у ключа Найза-булак части Красной Армии вышли к переправам Беш-Чарваг и Беш-Тимур на быстром мутном Кафирнигане. Старинная солдатская песня «Ать, два, горе не беда!» разбудила на рассвете ишана Музаффара, и он вышел на крышу своего дома посмотреть, как, поблескивая и покачиваясь, шеренги штыков проследовали мимо Кабадиана. Сотня афганцев, уже много дней мозолившая глаза кабадианским таджикам, во весь опор ускакала на север по Гиссарской дороге.
Тот, кто бы увидел обычно мрачное лицо кабадианского ишана Музаффара, поразился бы, как оно просветлело и оживилось. Проводив жадными глазами последнего бойца, ишан важно спустился по приставной лестнице и остановился, поглаживая бородку. У ворот столпились ишанские нукеры, известные головорезы, их насчитывалось немало, и все они выглядели на подбор — здоровяк к здоровяку, крепыш к крепышу. Они переминались с ноги на ногу, сжимая в руках ложа винтовок и вопросительно поглядывая на своего главу и учителя. По одному знаку его они и подняли бы стрельбу в спины бойцов прошедшего батальона. Фанатики — они не задумались бы упасть по одному знаку ишана грудью на штыки.
Но Сеид Музаффар не давал знака, а смотрел внимательно на распаленные физиономии своих мюридов. И под взглядом его они сникли, и весь воин-ственный пыл их потух.
Совсем не таинственный по своей будничной внешности, ишан Музаффар производил впечатление таинственного человека тем, что прежде чем сказать слово, вперял в собеседника, дико блеснув глазами, свой с огнём сумасшедшинки взор и жуя безмолвно губами. И только, насладившись смятением человека, он открывал рот, чтобы изречь какую-нибудь общеизвестную истину, вроде: «Мир бренен!» или «Все смертны». Но говорил ишан это так, что человеку становилось холодно и тоскливо.
Ишан смотрел на вооружённых до зубов, горевших желанием умереть за веру мюридов и своим взглядом гасил их дикий порыв.
— Да воскреснет ишан кабадианский среди милосердных святых, — медленно начал говорить он. — Всю жизнь свою, все помыслы свои ишаны кабадианские посвятили делам милостыни и облегчения страданий простых верующих, служили делу справедливости. И вот явился некто, кто объявил себя радетелем и защитником народа. Но разве бывает дерево без кроны свежим? Но разве может пришелец пустить корень в чужой земле? Ответьте сами. Раз-ве естественно отдавать за чужого жизнь, дыхание! Какой палец из пяти на своей руке ни укуси, всё равно больно! Вот у тебя, Фаттах, — вдруг вперил он взгляд в лицо бледного юноши, — в руках ружье... Дай его сюда! Что из того, если ты нажмешь вот этот крючочек? Ничтожное движение пальца, но, друзья, своим невинным поступком Фаттах причинил бы крупное несчастье святыне. Один крючочек, один выстрел — и полилась бы кровь и место благочестия впало бы в мерзость и запустение. Вдруг он закричал:
— Положите наземь винтовки. Идите! Молокососы!
Тёмно, неясно говорил Сеид Музаффар, но его мюриды безропотно склонились под взглядом горящих его глаз и повиновались.
Один лишь Фаттах всё ещё стоял с бурно вздымающейся грудью, лихорадочно сжимая и разжимая кулаки.
— Сын мой, не гневи неба. Берегись! Будет твоя мать оплакивать тебя!
Тогда и Фаттах склонился.
Ишан провел рукой по бороде, покачал головой и прошёл к воротам. Он взял грубо выкованный из куска железа огромный замок, вдел его в петли и, вывинтив ключ, вручил его дарбону со словами:
— Врата ведут к счастью и беде. Не открывай без моего приказа.
Ишан удалился к себе медлительный и суровый. Красноармейская песня замерла вдали. Кабадиан выжидательно затих.
Потеря Кабадиана резко ухудшила положение армии Энвера. Части Красной Армии перерезали одну из главнейших артерий, питавших армию ислама из заграницы. Тем более, что в тот же день красная пехота заняла важнейшую переправу на реке Аму-Дарье — селение Айвадж. Тем самым был нанесён удар замыслам английской разведки. Подозрительные вооружённые банды, концентрировавшиеся крупными массами к югу от Аму-Дарьи, оказались отрезанными от Энверовской армии широкой водной преградой. Всего неделю шло наступление, а важнейшие рубежи оказались захваченными. Дорога в Горную страну была открыта. Красная армия протягивала руку помощи таджикскому народу. Опасность создавшейся угрозы Энвербей понимал прекрасно и решил во что бы то ни стало одержать победу на Тупаланге, на подступах Гиссарской долины.
— Тупаланг — мой Рубикон! — воскликнул он, любуясь с высоты обрыва величественным зрелищем переправы тысячных своих орд через жёлтые, вспененные потоки горной реки. Торжествующий вой всадников перекрыл рёв стремнины. И хоть переправа происходила рано утром, когда воды в Тупаланге ещё немного, так как в верховьях в горах ночью снег перестаёт таять, всё же река оправдывала свое название — Тупаланг — Суматошная. Стремнина подхватывала, сбивала коней с ног, швыряла людей на дно, волочила по камням и утаскивала оглушённых, захлебнувшихся далеко вниз. Но басмачи, опьяненные анашой, терьяком, с воплями: «Ур-ур!» массами перебирались на другой берег. Кони, возбуждённые ледяной водой, танцевали и дико рвались в галоп. Конные массы покатились чёрным валом по долине.
— Что! — гордо проговорил Энвербей, обращаясь к курбаши. — Говорил я вам, что успех в наших руках. Подобно великому полководцу древности Цезарю, я восклицаю: «Veni, vidi, vici!»* (* Пришел, увидел, победил!)
Ошалело поглядывали басмаческие главари. В душе они удивлялись, как могло случиться, что орды их нукеров вдруг бросились вперёд с таким пылом и решимостью. Ведь басмачи идут в бой только за своим вожаком. И вот они, вожаки, здесь, а их нукеры там, впереди, сражаются и, по-видимому, одерживают победу. Непостижимо! С невольным уважением, смешанным с завистью, поглядывали курбаши на Энвербея. Уже раздавались подобострастные возгласы: «Зять халифа!», «Зенит мудрости!». «Меч божий!». Невольно гнулись спины, взгляды становились собачьи, масленистые.
— Хо-хо-хо! — реготал Рахман Мингбаши, держась за толстое свое пузо, из-за которого он не видел шею лошади.
— Хо-хо! — довольно смеясь, кряхтел бек Ишан Султан. — Мои дарвазцы покажут сейчас красным сарбазам.
— Хи-хи! — вторил им натруженным баском бек каратегинской Фузайлы Максум, в душе поражаясь прыткости своих каратегинцев, которых всегда приходилось гнать в бой против красных нагайками и палками. — Чудеса ангельские! Что только не творит любимец аллаха, зять халифа! О бог великий!
Захлебывались в хохоте, ликовали другие курбаши. Каждый наперебой выказывал свой восторг, выпячивал чувства преданности.
Один Ибрагимбек молчал, у одного Ибрагимбека не разомкнулись губы и не шевельнулись усы и борода. Он даже не покривился в улыбке. Под мрачным взглядом Энвербея он только отвёл глаза в сторону. Не понравилось это зятю халифа. Правда, Ибрагимбек не скор на мысли и решения. Тяжелодум. Всем известно. Но кто его, конокрада, знает, что у него на уме? И Энвербей отнюдь не старался сам вырваться вперед, чтобы возглавить победоносно мчащееся войско. Он сделал всё зависящее, чтобы курбаши ехали перед ним, у него на глазах: «Пока он впереди — друг, как только позади — враг». Спокойнее, безопаснее, когда они скачут впереди.
Главные массы конницы уже перебрались на ту сторону и скрылись в облаках пыли. Сквозь безумный рёв всё более вспухавшего от талых вод Тупаланга иногда пробивалась сухая россыпь винтовочного огня. Стремительное наступление продолжалось.
С гордостью смотрит Энвербей. В памяти его возникают зимние успешные операции. В два месяца он очистил тогда от большевиков всю Горную страну, раздавил непокорных локайцев. Что ж, тогда он имел разрозненные банды почти безоружных пастухов, бродяг, крестьян, разбойников больших дорог, дервишей, нищих. Ныне он командует целой армией воинов, в руках каждого из которых английская магазинная винтовка, от которой не отказалась бы и самая передовая армия в мире.
— Вперёд, господа! — обращается Энвербей к своим «генералам», — наше место впереди с доблестными нашими воинами.
Энвербей направляет своего коня к броду. За ним скачут Фузайлы Максум, Ибрагимбек, Ишан Султан, Рахман Мингбаши. Генералы армии ислама.
Уже у самой воды, когда конь, храпя, косился на бурлящий жёлто-бурый поток, к уху Энвербея наклонился адъютант Шукри Эфенди и сказал ему что-то. Он вернее прокричал, потому что шум Тупаланга оглушающ.
— В тылу? Не верю, что их много. Уничтожить! — крикнул Энвербей и поскакал по воде, вздымая брызгя. Адъютант встревоженно оскалил зубы, лицо его ещё более стало похожим на мёртвую голову. Дёрнув зло поводья, он повернул коня назад и мимо курбашей галопом поскакал вверх.
Тревожиться мёртвоголовый адъютант имел все основания. Только что прискакал перепуганный джигит и сказал, что в тылу, к востоку от Сары-Ас-сия, спешивший на помощь Энвербею отряд кулябских басмачей попал в засаду.
С трудом переправляясь через Тупаланг, понукая коня, боровшегося с стремниной, Энвербей недовольно морщился. Неприятно! Какое-то непредвиденное осложнение. Засада? В тылу? Откуда могли взяться там красные? Чепуха! Наглецов надо уничтожить. А сейчас — вперёд, вперёд к победе!
Верстах в десяти к востоку от Сары-Ассия дюшамбинский тракт прорезает большой сад. Испокон веков существует он здесь. Заслуга закладки сада приписывается народом самому Искандеру Зюлькарнейну — Александру Македонскому. В своём мнении дехкане окрестных селений утверждались ещё и потому, что среди сада высились с незапамятных времен развалины здания, а в них и в самом саду в корнях яблонь, гранатов и инжира частенько находили монеты, явно языческие с изображениями каких-то толстогубых и остроносых царей.
Утром в день начала боя на Тупаланге, в саду вдруг ударил винтовочный выстрел, один, другой.
Стрельба оказалась настолько неожиданной, что кулябцы, рысцой ехавшие по дороге, петлявшей среди деревьев, продолжали как ни в чем не бывало свой путь.