В восторге от своего остроумия Батырбек Болуш схватился за живот и громко расхохотался. К счастью, хохот заглушил слова Шакира Сами:
— У кабана плохая шея, у злого плохая шутка.
— Ну, повеселили меня, беззубые, можете идти, — наконец смог выговорить Батырбек Болуш, милостиво отпуская старейшин.
Когда старики уже стояли, растерянно дергая свои поясные платки, Батырбек Болуш добавил:
— Да принесите по одному николаевскому червонцу, что зашыты за пазухой у ваших баб. Идите, а то я прикажу своим молодцам у них пошарить.
Старики что-то хотели сказать, но он поднял руку и обратился к детине, всё ещё возившемуся с раскалёнными шампурами.
— Ну, как здоровье господина упрямца?
Вместо ответа детина осклабился и спросил:
— Прикажете ему голову отрезать, или как?
— Оставь ему голову на шее, с него хватит и калёного железа. Только вот что, — с подчёркнутым беспокойством проговорил Батырбек Болуш, — завтра перед рассветом разожги угольков и приготовь побольше шампуров. Боюсь, тебе, извергу, найдётся работа.
Он так взглянул на старейшин, что они ошалело попятились. Засеменив старческими ногами, задребезжав по земле посохами, они поспешили со двора.
— Да! — остановил их окрик.
Они все нехотя, с отвращением оглянулись. Горбун стоял на краю айвана, упёршись руками в бока и широко расставив ноги.
— Эй, старье, у вас тут в Курусае испокон веков женщины и девки безбожно не закрывают лица, а что-то не успели мои воины явиться в ваш навозный рай, ваши замарашки-гурии стали от них нос воротить, личики камзольчиками закрывать. Нехорошо, нехорошо! Скажите им, чтоб относились поласковее...
После ужина дехкане собрались под покровом ночной темноты у Шакира Сами. Безмолвными тенями они проскальзывали во двор и так же безмолвно садились прямо на землю. Кишлак уже погружался в сон. Царила тишина. Только откуда-то доносился горький плач, возбужденные возгласы да взрывы визгливого смеха. Над холмом, где стоял байский дом, поднимался столб оранжевого сияния. Оттуда неслись пьяные возгласы, женские голоса и приглушенные звуки дутара. Господин курбаши изволили отдыхать...
— Где Махкам? — спросил в темноте Шакир Сами.
— Он мёртвый.
— О боже!
— К жене Махкама пошел один, Махкам его не пускал.
— Мои дочери убежали в степь, — сказал другой голос, — бедные дрожат там от страха.
— У Захида Кривого такое сделали, такое...
— Плачут все в доме вдовы.
— Они звери, дай им волю, не пощадят малолетних,
— Что делать, что делать? Если он с нашим баем такое сделал, разве смилостивится над беспомощными, беззащитными?
Голоса нарастали и слились в общий гул.
— Тише, — сказал Шакир Сами, — посоветуемся. Рассуждение одного, как сила одного, рассуждения десяти, как сила десяти, только прикусите палец, не шумите, батырболушские соглядатаи рыскают вокруг. Нам нет дела до Тишабая ходжи. Баран съедает траву, а волк барана, и каждый наполняет свой желудок с алчностью, — сказал мудрый Насир-и-Хисроу... И пока волк грызёт барана, траве передышка... Воспользуемся передышкой....
Не дожидаясь, когда все замолкнут, он продолжал:
— Они в наших домах, они едят из наших мисок, они смотрят на наших жён, они задевают наших дочерей, правильно я говорю?
— Правильно, — послышались слабые возгласы,
— Они называют себя газии, они не газии, они псы.
— Правильно!
— Довольно терпеть нам притеснения, обиды.
— Что делать?
— Слушайте: в каждой хижине сидит один разбойник...
— Но у них сабли, винтовки.
— Отберём у них сабли, винтовки.
— А после придут мстители — от нас не останется и дыхания,..
— Кто трус, пусть с его женой спит басмач, пусть дочь его обесчестит басмач.
— Нет.
— Что делать? Что делать? А?
У кого-то вырвалось подобие рыдания.
— Какая там баба вздыхает?
— Вы забыли уже, как слабая женщина победила волка Ибрагима.
— Комсомолка Жаннат-бика молодец…А где она? Если она была здесь... она придумала бы.
— Нельзя. Разве можно. Их много.
Долго ещё шли споры, слова тихие, точно вздохи, и в ночной тьме. Небо тысячами глаз смотрело на кишлак, погружённый в глубокую тьму. Оранжевое сияние на холме потускнело, стало каким-то ржавым и совсем погасло. Потянуло из солёного лога сыростью, а кишлачники не спали, всё шептались.
— Сегодня зарезали двадцать баранов.
— Завтра они потребуют две сотни баранов, червонцы, пшеницу, — сказал Шакир Сами.
В ответ он услышал только хор вздохов.
— Ваши дочери через девять месяцев вам народ воров-ублюдков...
Снова поднялась волна вздохов.
— Ваши жены будут прислуживать у постелей воров.
— Проклятие! — вырвалось у кого-то, — уйдём из кишлака... Пойдём за Аму-Дарью... Лучше стать рабами... лучше быть соломой у пшеницы, чем пшеницей у сорной травы; лучше быть плохим у хорошего, чем хорошим у плохого.
— Эй, там! Куда? — окликнул Шакир Сами, замети что кто-то, пользуясь темнотой, пробирается к выходу на улицу.
— Я, Кенжа, я!
— Куда ты?
— Гм-гм. Много говорите тут, вроде. Нехорошо говорить. Пойду-ка я спать. Завтра рано в поле идти… Гм.
— Значит, ты ушёл?
— А что делать? Они приказывают, они повелевают они требуют, у них ружья... Лучше о них не думать, совсем не думать! Вообразите... лучше, что курбаши Батырбека Болуша нет, басмачей нет. Всё. Уши закрыть, спать... а если голод доймёт, есть станем одуванчики.
Он странно всхлипнул.
— Рукоблудием тебе заниматься, — рассердился Шакир Сами. — Дурак ты. Пешком убежишь от конных? И где ты найдёшь место, где жить кроме родного Курусая? Здесь поселились наши отцы, и нам жить здесь.
— Голодный волк, говорят, сильнее сытой собаки, — снова прозвучал чей-то голос, — а вот голодная собака и волку горло перегрызет. А мы... хэ-хэ... разве сытые...
— Голодные, злые!
— Правильно.
— Тсс, — сказал Шакир Сами, — тише. Кто тут? — Он ощупью пробрался между сидящими к низкому дувалу. Кто-то в темноте дышал тяжело и часто. К забору прижалась серая фигура. Шакир Сами узнал вдову убитого Махкама.
— Это ты, Бибихола? Здесь мужчины. Чего тебе здесь надо?
— Я к тебе за советом, — заплакала вдова.
— Какой совет? Позор тебе.
— О горе!
— Слабая ты оказалась, Бибихола. Не убереглась ты, Бибихола. Побить тебя теперь камнями надо...
С шёпота голос женщины сорвался в крик:
— На, на. — Бибихола протянула руку, и в ней блеснул металл. — Смотри ты, храбрец.
— Что это?
— Только болтать ты умеешь, старик.
— Что это?
— Только болтаете вы, мужчины: «Честь! честь!», а сами, сами сидите и шепчетесь. А ваших дочерей, жён терзают, бесчестят.
Она тихо, по-волчьему, завыла, но тут же с силой закрыла себе ладонью рот.
— На, — снова протянула она руку. Теперь Шакир Сами разглядел, что она сжимает длинный нож. — Вот я слабая, опозоренная... смотри!
Наклонившись, Шакир Сами вперил глаза в лезвие ножа. Чёрные сгустки запеклись местами на холодно мерцающем металле.
— Что?.. Ты?.. Бибихола?
Хриплый клёкот вырвался из горла Бибихолы. Она с трудом сказала:
— Они... оба... там... лежат...
— Ты, ты? — ошеломленно бормотал Шакир Сами.
— Я их напоила их собственной кровью. Кровопийцы!
— Ты?
— Они лежат ещё тёплые. Ты, храбрец, пойди, посмотри. — Она сунула нож в руки Шакира Сами. Он почувствовал, что рукоятка его липкая.
Вдова исчезла, растворилась во тьме. Шатаясь, бормоча что-то, старик прошёл на своё место.
— Смотрите. — И он поднял на вытянутых руках чуть блеснувший в темноте нож. — Смотрите, на нём кровь... дело сделано... У слабой женщины не задрожала рука. Всё равно нам не жить. Скоро рассвет. Они увидят… мер-твецов. Ни одна душа в Курусае не избавится от гибели.
— Что делать? — послышалось сзади.
— Терпение наше кончено. Целый год мы мучились, изнемогали. Целый год нам не давали жить.
— Что делать, что делать?
— Мы честные люди, они воры. Слабая рука вдовы поднялась рукой мести. А мы что, слабее? Эх, правильно говорил сынок про Ревком. Был бы у нас Ревком, прогнал бы Батыра Болуша и его шакалов. А теперь сами мы себе голова. Вот и решать сами трусы. Возьмём, друзья, в руки оружие. Известно: мёртвому просторная могила, живому — просторный дом. Или нам умирать, или им умирать.
— Повелевает пророк, — загнусавил имам мечети, — повиновение и смирение перед сильными мира. Эмирам и шахам проявлять должно послушание и...
— Что приятно сердцу шаха, во сто крат позорнее в глазах нищего, — парировал быстро Шакир Сами и обратился к дехканам, — неужто подставим мы покорно свои шеи под нож?
— А почему обязательно под нож?.. — робко спросил кто-то.
— Завёл знакомство с поводырем слона — строй большие ворота. Напали разбойники — становись волком. Наступит час утреннего намаза — и голова твоя не найдёт плеч, сколько бы она не искала их.
— Ох!
— Да, ох-ох, а голову тебе не сносить.
— Я уйду, убегу!
— Бояться воробьев — проса не сеять! Хочешь стать шашлыком господина Батырбека Болуша, а?..
— Нет, я не хочу.
Неслышными тенями поднимались дехкане и уходили во тьму по одному, по два...
Спустя несколько минут на дворе никого не осталось, кроме самого Шакира Сами и человек десяти дехкан.
Послушав темноту и даже открыв рот, чтобы лучше слышать, старик проговорил:
— Пошли! Посмотрим.
Они направились через все селение к байскому дому. Кишлак по-прежне-му молчал. Стало холодно, и даже лошади перестали жевать сено и, стоя, дремали.
Дехкане во главе с Шакиром Сами прошли через распахнувшиеся ворота в байский двор. Здесь все спали, только где-то слышался монотонный стон: —У... у... у!
Батырбек Болуш проявил беспечность. Он не выстави