К тому же, Сухорученко, недавно вновь назначенный комэском, поспешил, погорячился и ударил в лоб. Надеялся он на легкий успех, но не учёл, что басмачей под Туткаулом воглавляет умелый, опытный военачальник Касымбек, обороняющий, к тому же, владения свои и своего отца. Дрались басмачи за свою собственность отчаянно, и атаки красных конников захлебнулись. Понеся потери, Сухорученко отступил к Пуль-и-Сангину. Эскадрон оказался в мешке на левом берегу. На узком деревянном мосту, носящем почему-то название «Каменный», образовался затор.
— Организуй оборону, не пропускай к мосту, пока не выведут раненых, — приказал подоспевший к концу боя Гриневич бледному, израненному Сухорученко. — А я посмотрю, что там, на том берегу.— Он переехал через мост и, не разбирая дороги, по камням, скалам галопом поскакал под пулями, пропуская мимо себя потрёпанных, ошалевших бойцов, окончательно растерявшихся в непривычной обстановке среди гигантских скал, осыпей. Более опытные бойцы залегли в укрытиях и пытались остановить напирающих массами, обезумевших от радости и победы касымбековцев. Сухорученко, уверенный в несокрушимости своего удара, не обеспечил отхода. Положение становилось отчаянным. Пулемёт, как назло, заело, и над столпившимися среди валунов ранеными бойцами висла смертельная опасность. С обнажёнными клинками, с ножами в зубах, с воем и воплями «алла, алла!» басмачи ползли по скалам, лезли, рвались к мосту.
Заставив своего Серого карабкаться по козьим тропкам, Гриневич взобрался на господствующий над долиной утёс. Отсюда он сразу же оценил обстановку. Мысль его работала стремительно. Приходилось принимать решение мгновенно. Шагах в двухстах внизу, в знойных струйках, поднимавшихся над согретыми камнями, он уже видел искажённые, возбужденные лица басмачей; на пиках колебались черно-красные, лохматые страшные комья. «Головы наших...» — вздрогнул Гриневич. Вверх по обрыву карабкалось несколько красноармейцев, таща на поводу коней. И, временами останавливаясь, с руганью посылали пули вниз в гущу басмачей.
— Кузьма, — сказал Гриневич, не оборачиваясь, но уверенный, что Кузь-ма Седых тут, рядом, — ищи дорогу.
— Куда прикажешь, Лексей Панфилыч? — удивился Кузьма.
— В обход. Ты по своим сибирским падям шлялся, горы всюду те же горы. Давай!
— Пожалуй сюда, Лексей Панфилыч, — и Кузьма повёл коня прямо вверх по щебнистой осыпи. Гриневич последовал за ним. Около их ног брызнули фонтанчики пыли и песка, но почти тотчас большая, вся в зёленых лишаях гранитная глыба закрыла их от басмаческих пуль.
За утёсом перед Гриневичем и Кузьмой открылась широкая, плотно утоптанная тропа, не очень круто поднимавшаяся вверх.
— Можно подумать, ты и взаправду дорогу знаешь, — улыбнулся Гриневич.
— Да в горах всюду одно.
По этой тропе они и стали быстро подниматься.
Откуда возникла у Гриневича такая уверенность, что здесь должна иметься тропинка параллельно большой Конгуртской дороги в обход Туткаула, он и сам не давал себе отчета. Он считал, что такая тропа обязательно должна быть, потому что Пуль-и-Сангин — единственный мост через Вахш, к которому должны сбегаться все дороги со всей страны. Возможно, что, изучая накануне карту местности, он заметил и безотчетно запомнил какую-то едва заметную, неуверенно нанесенную топографом пунктирную чёрточку, обозначавшую малоизвестную тропу. Комбриг, ничуть не колеблясь, двинулся вверх, не смущаясь, что опасность усугубилась во много раз.
По тропе они выехали через какие-нибудь десять минут на гребень горы и оказались в тылу касымбековской банды. Отсюда все поле боя перед ними растилалось как на ладони. До басмачей было рукой подать. Они основательно продвинулись вперед, и толпы их уже вплотную притиснулись к кучке раненых, отбивающихся бойцов у самой площадки перед мостом, под которым бушевал и ревел Вахш так громко, что даже заглушал звуки выстрелов. На противоположном берегу реки на скалы ползли одинокие фигуры красноармейцев. Видимо, их направил туда Сухорученко, чтобы прикрыть огнём отступавших к мосту.
— «Сообразил. Наконец-то», — подумал Гриневич. Мешкать было некогда. Поставив на сошник пулемёт Льюиса, с которым он не расставался, Гриневич без колебаний открыл огонь в спину группе конных ярко разряженных басмачей, скакавших по дороге к месту боя.
— Ага, не нравится!
На какое-то мгновение стрельба внизу стихла. Пулемётная очередь, громким эхом отдавшаяся в горах, внесла новые ноты в шум боя. И хоть перестрелка возобновилась почти тотчас же, но стало сразу же очевидно, что среди басмачей произошло замешательство. Напор их ослаб. Как выяснилось потом, внезапная пулемётная очередь с тыла показалась басмачам громом среди ясного неба. Касымбековцы залегли, остановились. Раненые получили возможность переправиться через мост. Сунувшиеся за ними басмачи отхлынули под огнём, оставив убитых и раненых. Бой у Пуль-и-Сангина вступил в новую, затяжную фазу.
Сквозь туман и горячку того утра Гриневич с поразительной отчетливостью помнил мельчайшие подробности: и цветные камешки, больно врезавшиеся в его локти, и веточки горного шиповника с лимонно-жёлтыми цветами, и прыгающих по скалам птичек, и припекающее лицо, горячее солнце, и бегущий внизу в провале серо-серебристый Вахш, от которого к угрюмым чёрным скалам вихрилась ровными полосами такая же серо-серебристая пыль и бело-нежные барашки облаков, скользившие по аспидно-синему небу за высокую поросшую тёмно-зёленой арчой гору.
Направив вниз дуло пулемёта и разглядывая мечущихся по дороге всадников, которые вопили, задрав лица вверх, и потрясали ружьями, Гриневич воздерживался от стрельбы. Зачем тратить зря патроны! Рядом на зёленом бережку певучего ручейка прислонившись к каменной глыбе, сидел Кузьма и невозмутимо курил. «Сосёт свою козью ножку день и ночь, даже во сне», — мелькнула мысль у Гриневича. Впрочем, беспечность Кузьмы была напускная. Своим намётанным охотничьим взглядом он отлично обозревал и дорогу, и тропинку, и склон, по которому к ним могли двинуться басмачи, если бы им вздумалось. Но ошеломлённые неудачей, они толпами метались внизу среди камней, ожидая приказаний своих растерявшихся, попрятавшихся вожаков и поглядывая на противоположный берег. Очевидно, они не сообразили сразу, откуда хлестнула по ним пулемётная очередь. Сейчас их занимало другое — мост.
— Однако их много, — сказал с некоторым удивлением Кузьма, — сотен пять наберется.
— А что вас, Кузьма, беспокоит? — заметил Гриневич. — Всё равно моста им не взять.
— Да они и не полезут на мост.
Кузьма оказался прав. Басмачи мост сожгли. Пока они тащили сухую колючку, хворост, эскадрон Сухорученко вёл ожесточённую стрельбу. Правда, впустую, так как устои моста оказались в мёртвом пространстве, вне обстрела. И только редкие пули находили цель. Тогда-то Гриневич вышел из себя и, забыв всякое благоразумие, «саданул», по его выражению, из пулемёта, но он тоже ничего не добился. Мост сгорел. Ещё языки пламени рвались из клубов дыма, а обозлённые басмачи, установив, откуда бьёт пулемётчик, полезли по склонам горы. Они несли большие потери от пулемёта Гриневича. Умело вела огонь где-то ниже и в стороне группа бойцов, поднимавшаяся на скалу за своим комбригом. Поддержал своего командира с противоположного берега и Сухорученко. Он рвал и метал, бегая по самому берегу, потрясал кулаками, не обращая внимания на пули басмачей, но ничего сделать не мог.
— Ого, — заметил Кузьма, — товарищ Сухорученко повёл куда-то бойцов.
— К переправе около Конгурта. Далеко, верст сорок. Пока он туда да сюда, от нас и воспоминания не останется, — зло заметил Гриневич. Он простить себе не мог, что попался так глупо. Оставалось разыскать бойцов и уходить. Кузьма не заставил себя просить, снял шашку, чтобы не мешала ползти, и исчез в хаосе скал.
К счастью, Сухорученко оставил около моста хороших стрелков, и басмачи, поражаемые на крутом откосе с противоположного берега в спину, скоро потеряли всякую охоту лезть на гору, где сидел «шайтан» с пулемётом. Когда же время стало близиться к обеду, банда совсем прекратила стрельбу. После полудня даже в бинокль Гриневич не мог обнаружить среди прибрежных валунов и в расщелинах скал ни одной меховой шапки, ни одного поблескивающего ствола винтовки. Шумел внизу Вахш, вздымая высоко сияющие брызги. Парили в небесной синеве орлы, под самым солнцем курились сиреневые вершины... Хотелось спать и есть.
Откуда-то сверху посыпались камешки. Гриневич схватился за оружие.
— Не надо, — это я. Человек — не зверь... — сказал кто-то. — В меня не надо стрелять.
Прозвучал смех.
— Кто там? Слезай! —только теперь комбриг разглядел среди скал и кустов подкрадывающегося откуда-го сверху оборванца с дикими бегающими глазами и белыми зубами.
— Эй, — снова окликнул Гриневич неизвестного и взял его на прицел.
— Это я... Шукур... — сконфуженно захихикал человек, ничуть не испугавшись. — Ваше высокородное здоровье каково? Можно мне вниз слезть?
Гриневич кивнул головой. Шукур по-змеиному сполз со скалы и очутился внизу. Он оказался удивительно темнолицым, кожа да кости, но мускулистым парнем. Тревожно озираясь, но весело хихикая, он заговорил быстро, словоохотливо:
— Я Шукур-батрак. Не смотри на меня, господин, что у меня одежда пло-хая, порванная, зато сердце у меня хорошее. Что поделать? Бай новый халат надевает — все кричат: «Поздравляем!» Бедняк заплатку на штанах приши-вает — все придираются: «Откуда взял?»
— Чего тебе? — несколько удивлённо спросил Гриневич, держась всё ещё настороже.
— Я Шукур-батрак... Бедняк, пастух. Голодный, веселый! Есть нечего, зато пою, всегда пою. Когда есть деньги — рот играет, когда нет — глаза играют. Я сидел наверху сейчас... пули всё жжик-жжик... я не боялся... я смотрел, а пули жжик-жжик, и смеялся. Очень хорошо стреляешь, господин, а когда стреляешь, посмотри вслед пуле, полюбуйся, как отдаст свою жизнь то