нно помру... с тебя живого кожу снимут и набьют сеном.
Он лукаво, почти добродушно посмотрел на Петра Ивановича, изучая, какое впечатление произвела его предусмотрительность на этого уруса.
— Трудно тебе жить, — сказал совершенно спокойно доктор.
— Почему?
— Да всех ты боишься, не знаешь, кто враг, кто друг. Разве я враг тебе? Ты меня кормишь, чаем поишь... жену обещал.
Перед такой логикой Ибрагимбек не мог устоять. Он засуетился, призвал Кривого, заставил вытащить из-под кровати сундук, сам выбрал халат, правда не из первосортных, и собственноручно набросил на плечи доктора в знак особой милости.
В новом халате Пётр Иванович шёл в отведенное ему, по приказу Ибрагимбека, помещение, поглощённый тревожными мыслями. Из раздумья его вывела воркотня шагавшего за ним Кривого:
— Один горшок, — бормотал он, — упрекает другой за то, что у него дно снаружи почернело. Плохо, когда ругаются великие мира.
Доктор резко обернулся, но Кривой только сумрачно усмехнулся.
Поразительная встреча произошла во дворе. Из мазанки, где помещался Энвербей со своими приближёнными, вышел... Нет, доктор никогда бы не поверил своим глазам. В богатом шёлковом халате шествовал Амирджанов. Нет, Пётр Иванович не ошибся. Правда, борода его стала длиннее и темнее (очевидно он её красил), а чалма больше, но взгляд, липкий, пронырливый, остался тот же. Да и пальцы. Вот пальцы Амирджанов спрятать не мог. Паль-цы его всегда шевелились непрерывно — то медленно, то быстро. А когда ему задавали, если так можно выразиться, трудный вопрос, то пальцы начи-нали бегать всюду: по бортам халата, по груди, по поясу, по краям длинных рукавов, по бороде. Казалось, вот-вот Амирджанов протянет внезапно руки и вцепится этими бегающими пальцами собеседнику в горло. Жадно, яростно! И только когда он находил ответ, упокаивались и пальцы, но ненадолго. Сдерживалось их суетливое движение и тогда, когда Амирджанов складывал подобострастно руки на груди перед тем, как склониться в низком вежливом поклоне. Кланялся Амирджанов уж очень часто, очень низко, по поводу и без повода. Вот и сейчас, с важностью шагая по двору, он сгибался в поясном поклоне, даже когда самый обтрепанный дехканин, запуганный, загнанный, подобострастно произносил ему «Ассалям алейкум!» А ведь Амирджанов, по всей видимости, обладал здесь властью и почётом. Пётр Иванович попытался поймать взгляд Амирджанова, но бесполезно, никак не удавалось заглянуть в глаза, — так они быстро бегали. Всё лицо его выражало скромность, смирение. Холёные усы, прикрывавшие наивно оттопыренные мясистые губы, несколько негритянского склада, прятали хитроватую улыбку.
«Что он здесь делает?» — думал доктор. И, решив во чтобы то ни стало выяснить, в чём дело, Пётр Иванович преградил путь Амирджанову.
— Ба, — проговорил тот добродушно, — и вы здесь?
— Что вы здесь делаете?
— Тсс... пойдёмте посидим... — И он потянул доктора в маленькую, устланную кошмами, довольно грязную каморку. Несколько опешив, Пётр Иванович смотрел на Амирджанова. Нет, Амирджанов ничуть не растерялся, увидев доктора. Перед ним сидел милейший, вежливейший человек, очень культурный, очень утонченный, прекрасный собеседник, типичный горожанин, воспитанный в вежливости, готовый оказать помощь, услугу. С таким человеком приятно посидеть, поговорить. Такого человека ещё приятнее иметь своим спутником в далёком пути...
Но глаза? Вороватые, хитрые глаза совсем с другого лица. Правильно говорят: «Глаза — зеркало души». И чем дольше смотрел доктор на Амирджанова, тем большее недоверие росло в его душе. Таким глазам нельзя верить. Такие глаза могут принадлежать только лицемеру и ханже. И глаза Амирджанова выдавали его. Они говорили: «Не верьте мне. Я совсем не такой, каким бы хотел казаться».
Знал ли это Амирджанов, но он сгибался в поклонах, опуская глаза долу, прятал их от чересчур уж проницательного взгляда доктора.
Амирджанов пытался отвлечь внимание доктора: — Ах, как я беспокоился о вас, дорогой Пётр Иванович, когда узнал... так опасно, так опасно. Но вы теперь нашли себе сильного покровителя, очень сильного! Не правда ли?!
— Что вы здесь делаете?
— Как я рад за вас. Вы приняли правильное решение, Пётр Иванович. Вы теперь сыты и богаты.
— К чёрту, — сказал доктор, — вы лучше скажите, как вы попали сюда?
— А почему?.. Я же мусульманин.
— Вы? Когда вы успели?
— О, давно уже... в Бухаре. Почему, скажете, я принял мусульманство? — усмехнулся Амирджанов. — Чего проще: восток, экзотика, проникновение в самые тайны азиатского космоса. Опять же привлекало многоженство. Вместе с пророком Мухаммедом я мог бы воскликнуть: больше всего на свете я люблю женщин и благовония. Иметь четыре жены! Для моего темперамента — восторг. Иметь гарем! Да меня ещё на гимназической скамье завид-ки брали... Уже тогда нам рассказывали, что султан турецкий имел четыреста пятьдесят две жены, а эмир бухарский — сотни полторы.
Стало ясно, что он гаерничает, и Пётр Иванович резко спросил:
— Сколько вам... дали за вероот... за ренегатство?..
— Какое громкое слово... ренегатство.
— Говорите!
— Да, я обещал... дал слово... Я всё скажу, только помните условие... Что мне оставалось делать в Бухаре, после своего бег... отъезда из Туркестана... когда произошла эта гнусная история... в совнархозе... Мне захотелось в мед-ресе... изучать восточные науки, но мне, естественно, не поверили. Туда допускались только последователи Мухаммеда... Оставался один выход... единственный... ради науки... принять ислам... Формальность, конечно, но...
— А сколько вам дали?
— Ну самую ерунду... так сказать, на обзаведение, Ну там дом с двором, парочку халатов, кисеи на чалму, средства на той.
— На первую жену?..
— А что тут такого?..
— Дёшево же вы продались. А что вы здесь делаете?
— О, — протянул многозначительно Амирджанов, — я закупаю кишки бараньи, коровьи кишки... Представляю германскую фирму «Мюллер и К°»! Разрешите, я на одну секунду...
Он вышел.
Доктор долго ждал его, но Амирджанов так и не вернулся. Пришлось Петру Ивановичу пойти к себе.
Между тем события шли своим чередом. Зять халифа прислал своего мёртвоголового адъютанта к Ибрагимбеку с сообщением, что он согласен сочетаться браком с той избранницей, которую ему нашли, что свадьба должна состояться скромно, но официально и торжественно, как подобает совершиться бракосочетанию главнокомандующего мусульманской армии, генералиссимуса и зятя халифа. Пиршеству подобает быть тоже скромным — число гостей не более пятисот. Разрешение на брак должен дать сам ишан Сеид Музаффар, которого надо срочно вытребовать из Кабадиана.
Скороговоркой мёртвоголовый адъютант добавил:
— Господин зять халифа изволят считать, что бракосочетание может состояться после окончания переговоров по военным вопросам.
— Видишь похоть его... разобрала, — хлопнул по колену доктора Ибрагимбек. — Как наш аскет и праведник торопится прижаться к прелестям красавицы... — Но тут же он спохватился: — Переговоры... видишь, переговоры он хочет вести... — и хитро усмехнулся.
Ибрагимбек проникся такой симпатией к доктору, что не отпускал его от себя ни на шаг. Это имело известные положительные стороны. Смерть не угрожала Петру Ивановичу. Ему вернули почти все его вещи, и, главное, аптечку.
Но мысль о Жаннат не давала покоя доктору. День и ночь он думал о ней... Отлучаться от своей михманханы Ибрагимбек разрешал ему только в сопровождении Кривого, очевидно не совсем доверял своему новоявленному другу. А как хотелось Петру Ивановичу хоть на минутку увидеться с бедняжкой Жаннат ободрить её, посоветоваться с ней. Он напряженно перебирал в своей голове способы спасения молодой женщины.
Дня через три Ибрагимбек устроил пиршество.
Все сидели теперь уже в ярко освещённой михманхане. Здесь был и величественно державшийся Ибрагимбек, и зять халифа, и басмаческие курбаши, и среди гостей он — скромный доктор Пётр Иванович. Шёл пир, настоящий предсвадебный той, «мальчишник», как в душе назвал его доктор. Его снедали самые разнообразные чувства. Мысли метались беспорядочным роем в мозгу. Он стал близким человеком Ибрагимбека. Тот сказал ему: «Мигни — и я любого посажу на кол». Ибрагимбеку очень нужен был урус-табиб, чтобы покончить раз и навсегда с заклятым врагом Энвером. Власть и сила оказались в руках Петра Ивановича, но, увы, в одном он был бессилен. Он ничем не мог помочь Жаннат. Все хитроумные планы рушились, не успев ещё сложиться в мозгу. Временами он стонал от ярости. Хорошо, что его никто не слышал. В михманхане становилось всё шумнее. Особенно буйствовал сам хозяин, накурившийся анаши и пристававший с любезностями то к Энвербею, то к доктору. Язык у него заплетался, и он мямлил нечто невразумительное, требуя, чтобы сравнивали красоту невесты зятя халифа с турецкими и русскими женщинами.
— Кра...са...вицы в Турции есть?.. — гнусавил он. А к-какие у них... этого-того, бедра... а? А русские.... э-э... очень белые вот тут?
Он всё больше распускал слюни, эротические видения туманили ему голову, и он сладострастно начинал расписывать тучные прелести гиссарок и локаек. Казалось, он уже ничего не замечал, окончательно погрузившись в похотливые видения, однако едва доктор путался встать из-за достархана, он наваливался на него всей тушей и бормотал:
— Душа моя, люблю тебя... За правду бьют, за лесть любят... я не такой... этого-того, наоборот... скушай вот этого-того... — И точно клещами цеплялся за его плечо, шептал: — Подсыпь ему... словчи... а я тебя озолочу.
Окончательно ошалевший от мусаласа и духоты, Пётр Иванович только мотал головой и, по правде говоря, уже терял всякое соображение, но вдруг словно что-то разорвалось в его мозгу, и сознание сразу же прояснилось.
— Касымбек!
Кто-то громко произнес это ненавистное имя. Доктор поднял глаза, ожидая увидеть лихого могучего йигита, каким он представлял этого известнейшего и кровожаднейшего курбаши, и ощутил приступ непреодолимой тошноты.