— Стой, — наконец прохрипел Ибрагимбек. — Отодвинься.
Салих откинулся в седле и камчой показал на Алаярбека Даниарбека.
— Смотри на него, хитреца, Ибрагим.
Алаярбек Даниарбек, ещё не понимая, в чём дело, инстинктивно почуял опасность. Но такова была его натура: чем больше надвигалась опасность, тем меньше это становилось заметным по выражению его лица. Так и сейчас: хоть в животе у него всё оборвалось, а ноги и руки дрожали, он с самым независимым видом поглядел на Салиха-курбаши и, пожав плечами, парировал:
— А я смотрю на тебя, балда, и удивляюсь, ты забыл совершить омовение, и тебя одолела чесотка в известном месте, и зуд мешает тебе говорить спокойно.
Только теперь Ибрагимбек поборол приступ удушья.
— Подохни ты! — зарычал он.
— Что случилось? — простодушно удивился Алаярбек Даниарбек, хотя тень смерти легла на его сознание, так устрашающе дергалось лицо Ибрагимбека.
Если мир не мирится с тобой, ты мирись с миром. Как часто в самых труд-ных обстоятельствах золотое это правило выручало Алаярбека Даниарбека. И сегодня утром, когда ошалевший конь принес его прямо в ибрагимбековский лагерь, он не колебался и назвал себя бежавшим от ужасов большевизма настоятелем мечети и бесстыдно вознес хвалу басмачам. «Даже пылинка находит пристанище», — думал Алаярбек Даниарбек, пожиная плоды своей мудрости, когда его пригласил к дастархану сам главнокомандующий. «От шайтана — молитва, от злодея — хитрость, но от невезения...» Нет, не везло Алаярбеку Даниарбеку. Увы! Сию минуту, сейчас кровь его согреет землю.
— Ну, что ты скажешь? — спросил Ибрагимбек всё ещё сидевшего на коне Салиха-курбаши.
— Клянусь, он выдавал себя за курбаши Даниара!
— Хватит твоих клятв, — прервал вопли Салиха Ибрагимбек и, обернувшись к Алаярбеку Даниарбеку, проговорил:
— Так это ты, самозванец... Эй, сюда!
Подскочили Кривой и махрамы.
— Успокойте его!
Алаярбека Даниарбека стянули с коня, подхватили под мышки, но он ухватился обеими руками за луку седла и закричал:
— Господин, о совершенство справедливости, к чему такая поспешность?
Все его силы и способности обострились до предела.
— Ведите, — рычал Ибрагимбек, — укоротите его на длину головы.
— Подождите, вы всегда это успеете!
— Вот как — он запищал, точно баба, которой прищемили титьку, — захихикал Салих-курбаши, извлекая саблю из ножен, — дайте я сам... я сам...
— Э, мой срок не пришёл ещё, а вот твой... — Алаяр-бек Даниарбек отчаянно в уме искал спасение.
— Ведите его...
Но Алаярбек Даниарбек с неожиданной силой стряхнул с плеч махрамов. Засунул по обыкновению ладони за поясной платок и подбоченился.
— О предел мудрости, Ибрагим, я требую суда над этим человеком, — и он показал движением головы на Салиха-курбаши.
— Какого суда? — поперхнулся от удивления Ибрагимбек. Он туго соображал, и Алаярбек Даниарбек выиграл время.
— Перед лицом ангелов заявляю: этот Салих шапку Али надевает на Вали, он валит с больной головы на здоровую! Голова человека не луковка, она не отрастёт вновь, если её отрубят! — продолжал Алаярбек Даниарбек.
Он мог ещё шутить, и Ибрагимбек ошалело смотрел на него. Приступ ярости схлынул так же быстро, как и поднялся.
— Посмотреть цвет твоей крови, собачий сын, я всегда успею, говори!
Он обвёл взглядом сидевших за дастарханом гостей, с любопытством взиравших на эту сцену.
— Чего говорить? — сказал Алаярбек Даниарбек. — Посмотри на этого невежу, дикаря, мужлана. Худое арбяное колесо скрипит всегда громче. Он принижает тебя, о предел величия, Ибрагимбек, и лезет копытами прямо в твой священный дастархан, топчет хлеб, данный нам по милости всемогущего господа.
Наклонившись, он взял со скатерти большую круглую лепешку. Бормоча вполголоса молитву, он тщательно смахнул с хлеба кусочки глины и, подняв высоко лепёшку, с сокрушением сказал:
— Только поганый язычник, презираемый богом, так поступает.
Салих-курбаши поднял саблю.
— Справедливости! — закричал Алаярбек Даниарбек. — Всевышний видит, этот язычник боится моего слова и хочет убить меня, чтобы тайна умерла со мной. Не выйдет!
Он оттолкнул Кривого и уселся за дастархан. Обращаясь доверительно к Ибрагимбеку, заговорил:
— Слава аллаху при всех обстоятельствах. Альхам дуллилля, алакульхоль! Этот ослиный зад хочет учиться ремеслу цирюльника на моей голове. Требуй уважения, Ибрагим, ты же главнокомандующий всем мусульманским воинством.
Кровь снова бросилась в голову Ибрагимбеку.
— Слезь! — приказал он Салиху-курбаши.
Он не привык к церемониям, но очень любил почёт и пытался установить у себя нечто вроде придворного эмирского этикета. Он болезненно переживал даже ничтожные проявления неуважения к себе. Часто он на них не обращал внимания из-за своей грубости и неотесанности, но когда ему на них указывали, он свирепел и уже никому не спускал. Так и сейчас, пока он разговаривал с Салихом-курбаши, он ничего не замечал. Тысячи раз сидел он на базарах прямо на земле, а лошади его джигитов топтались рядом и отправляли свои нужды тут же. И ничего он не видел в этом предосудительного. Подумаешь, лошадь задела хвостом. Лошадь — животное чистое!
Но теперь после слов Алаярбека Даниарбека ему всё представилось в ином свете.
— Слезай, во имя аллаха, живого и мудрого, — захрипел он. — Эй, отведите коней, приберите тут.
На беду свою Салих-курбаши заартачился.
— Чего? Кричать на меня, на курбаши?!. Да я!..
— Кривой! — заорал Ибрагимбек.
И Салих не успел оглянуться, как его стащили с лошади и швырнули на землю обезоруженного. Ибрагимбек сказал с угрозой Салиху-курбаши:
— Ну, как же это так?
— Что как? — заносчиво заявил Салих-курбаши, поднимаясь из пыли. — Я не спущу такого... Смотри у меня, Ибрагим, я тебе дело говорю об этом предателе а ты...
— Что-о? Молчать! — и обернулся к Алаярбеку Даниарбеку. — Говори!
Алаярбек Даниарбек встал и вежливо поклонился.
— От изменчивости настроения власть имущих следует быть настороже. Но с тех пор как ваше благосклонное внимание обращено на меня, я почитаю себя вашим преданным слугой, господин командующий, и надеюсь, что вы выслушаете меня с вниманием. Я ничего не скажу плохого о почтенном крикуне Салихе, ибо я считаю, что наносить ответные удары языком в присутствии вашего превосходительства — это только унижать достоинство высокого места, — и он выразительно обвёл глазами замусоренный, грязный двор. — Воспитанный человек и в михманхане воспитанный и в конюшне воспитанный, а невежда, сколько его ни обламывай, он и в михманхане поведёт себя, как в нужнике. Клянусь аллахом, мне нет дела до Салиха! Я сам по себе, а он сам по себе. Говорят, Салих верный вам человек, не спорю. Но почему он вас, ваше превосходительство, и ваше достоинство втаптывает копытами сво-его шалого коня в навоз, а? Говорят, Салих — преданный вам военачальник. Но почему, когда захватил товары купцов на переправе Сарай, он всё взял себе, а вам даже и аршина ситца и золотника опиума не поднес в дар, а? Говорят, Салих — славный, храбрый военачальник. Он лихо скачет и туда и сюда. Его меч в крови врагов. Правильно, но почему он смеет обнажать оружие в вашем присутствии, о солнце справедливости? Посмел бы разве даже важный вельможа так сделать при эмире? Не успел бы нечестивец и ресницами моргнуть, как голова его покатилась бы по ковру. Но вы, господин, — образец великодушия, и вашим великодушием злоупотребляет этот язычник. Говорят, Салих-курбаши почтителен и с уважением относится к вам. Верно, соглашаюсь, но, погодите, почему он подговаривает других военачальников уйти со своими воинами в Дарваз и бросить ваше дело?
— Врёшь, собака! — сквозь зубы прорычал Салих-курбаши, хватаясь за кобуру.
— Остановите его! Безумец застрелит господина, — крикнул Алаярбек Даниарбек, и так страстно, что махрамы набросились на Салиха-курбаши, скрутили ему назад руки и прижали его к паласу.
Выждав немного, Алаярбек Даниарбек сказал:
— Берегитесь, ваше превосходительство, о господин Ибрагим, берегитесь этого сумасшедшего язычника. Что стоит ему выстрелить в вас и самому стать командующим?!
— Ну, ну, ты не очень, — проворчал Ибрагимбек. Поразмыслив, он сделал знак махрамам отпустить Салиха. Разъярённый курбаши буркнул что-то под нос и вскочил на ноги. Уголком глаз проследив, что он ушел к дальнему концу дастархана, Алаярбек Даниарбек покачал головой:
— Поистине гнев застилает мозг господину Салиху-курбаши. Сколько он наклеветал тут, сколько наговорил.
Проводив подозрительным взглядом курбаши, Ибрагимбек посопел немного и строго спросил Алаярбека Даниарбека.
— А то правда, что ты выдал себя... этого-того... за гордеца Даниара?
Только мгновение Алаярбек Даниарбек колебался. Он понял по хитрым искоркам, прыгающим в глазах Ибрагимбека, что строгость его напускная, что ход мыслей его, тяжёлых, неповоротливых, направлен уже совсем в другую сторону.
— Да, — сказал Алаярбек Даниарбек.
— Хо-хо-хо, — рыкающим басом разразился Ибрагимбек.
Он долго хохотал, поддерживая обеими руками подпрыгивающий живот.
— Гордец Даниар! Хо-хо-хо! Хитрец Даниар! Лиса Даниар! Всезнающий, всепонимающий Даниар! И ты, и ты...
Он тыкал в грудь, в живот Алаярбеку Даниарбеку а хохотал. Хохотал до слез, до колик.
— Молодец! — наконец выдавил из себя Ибрагимбек. — Ты самый настоящий молодец за то, что повеселил нас. Мы теперь приблизим тебя.
Постепенно все оживились. Горячая пища, мусллас развязали языки. Стало шумно. Пар поднимался от блюд густым облаком. Ибрагимбек ел много, но в веселье участия не принимал. Молча он подсовывал Алаярбеку Даниарбеку куски пожирнее. Его злые глаза останавливались тупо то на одном, то на другом и неуклонно упирались в конце дастархана в Салиха-курбаши. Надвигался приступ гнева. Ибрагимбек мрачнел, глядя на бесшабашное веселье. Этого степного царька задевало, что гости увлеклись и совсем перестали его замечать, занятые насыщением своих желудков и хохоча над тяжеловесными остротами. Начался обычный в таких случаях аскиабозлик — игра в остроты. В остроумии состязались все, кроме молчавшего по обыкновению Асадуллы и задремавшего Каюма Токсабы. Разговор коснулся охотничьих дел. Каждый хвастался своими успехами и в то же время высмеивал своего противника. Говорили об охоте с соколами, с беркутами, с тазы-гончими, с сетями, просто с двустволками. Опоры дошли до крика, смех сотрясал бороды и животы. И внезапно всё стихло. Прозвучала фраза, маленькая, невинная на первый взгляд фраза: