В Москве лежал снег и было так же холодно, как в 1929 году, когда Моррис впервые проехал по ее улицам в санях, запряженных лошадьми. Но сейчас они с Евой сразу же приехали в свою теплую уютную квартиру. Украшая квартиру старинными русскими безделушками и картинами, Ева старалась превратить ее во второй дом, подобный их квартире в Нью-Йорке.
Они привезли все свои туалетные принадлежности и одежду, включая мягкий шерстяной халат, пушистые тапочки и фланелевую пижаму, которые Ева подарила Моррису. Моррис надевал все это, пока Ева доставала ужин из всегда полного деликатесов холодильника.
Доктора сказали Моррису, что пара стаканчиков красного вина в день ему точно не повредят, а поправить здоровье могут и что это куда предпочтительнее снотворного. Поэтому перед ужином Моррис и Ева откупорили бутылку прекрасного бургундского и любовались падающим снегом, который придавал городу старинный вид. Ева вспомнила об этом, потому что Моррис (в мае ему должно было исполниться семьдесят два) вдруг нежно поцеловал ее и сказал:
– Ты самое лучшее, что когда-либо было в жизни у меня. Ты прекрасный товарищ, – и тут же поспешно поправился: – Я имею в виду – партнер.
Они рассмеялись, продолжая наслаждаться великолепным борщом, который Екатерина подала с вкусным русским хлебом. Моррис подумал: «Хлеб – единственная стоящая вещь из тех, что дал людям коммунизм. Нет, это неправильно. В детстве, в России до революции, у нас был-таки хороший хлеб, и мы экспортировали зерно, вместо того чтобы выпрашивать его у Соединенных Штатов и Канады». Перед тем как лечь спать, Моррис сказал:
– Не забудь попросить Ирину (сопровождающая Евы), чтобы завтра она купила почтовые открытки.
Перед длительной поездкой Моррис с помощью Бойла паковал в большие чемоданы всякую всячину и обычные подарки. Когда Бойл спрашивал, почему некоторые предметы он пакует отдельно, Моррис обычно отвечал: «На всякий случай». ФБР арендовало почтовый ящик, и Моррис из Москвы посылал туда почтовые открытки с шифрованными посланиями мистеру Джастину Кейсу, что по-английски значит «на всякий случай».
Открытки шли в Чикаго долго, и Моррис мог написать на них всего несколько слов. Так что открытки не были идеальным способом общения с ФБР из Советского Союза; но он оставался единственным. Моррис просил сопровождающих покупать открытки, а хозяйку – отправлять их; таким образом он оставался чист перед КГБ.
Утром Моррис сказал Пономареву, что американской компартии на 1974 год нужно 3,6 миллиона долларов; Советы, как и думал Моррис, согласились на 1,8 миллиона. Пономарев и Казаков не слишком деликатно велели Моррису дать понять Холлу, что «разрядка в отношениях с Соединенными Штатами – основной вопрос советской внешней политики». Они не сказали это прямо, но ясно передали сообщение для Холла: «Это линия нашей партии, и вам лучше ей следовать».
Была еще одна вещь, которую следовало понять Холлу. Советы понимали, что благодаря относительно влиятельному еврейскому населению у Соединенных Штатов были особые интересы в Израиле и на Ближнем Востоке, которые «гораздо ближе к нам, чем к ним».
Советские и американские интересы на Ближнем Востоке пересекались, и потому данный регион стал «взрывоопасной точкой». По мнению Морриса, события могли выйти из-под контроля и привести к войне. Советы готовы были учесть американские интересы, только если американцы примут во внимание их собственные. В обмен на уступки американцев и признание права участвовать в обсуждении событий на Ближнем Востоке, Советский Союз готов был объявить арабскому миру, что Израиль имеет право существовать как суверенное государство, и даже установить с ним нормальные дипломатические отношения.
До сих пор Никсон и Киссинджер во время переговоров вели себя любезно и честно. На самом деле они не говорили о своих «телячьих нежностях» с китайцами («телячьи нежности» были словами, которые дипломатично использовал эрудированный советский переводчик; реальные слова русских были значительно грубее). Но эти (непристойность) китайцы не были предметом дискуссии, поэтому в данном случае им не пришлось лгать. Никсон и Киссинджер сдержали свое слово и сохранили в тайне переговоры и контакты. Если бы переговоры прошли успешно, вся информация или большая часть ее стала бы известна. И Холлу нужно было приготовиться с восторгом принять эти результаты.
Русские любили Еву и Морриса и замучили их своим гостеприимством. Практически каждый вечер их приглашали на ужин с каким-нибудь членом Политбюро или Центрального Комитета. И каждый раз Моррис старался заново объяснить события Уотергейта. Но людям, которые по тайному сговору уничтожили миллионы своих сограждан, включая близких друзей, довольно трудно было понять смысл уотергейтского кризиса.
Вернулись Ева и Моррис двенадцатого декабря 1973 года. Радостный Бойл в аэропорту, предрождественская веселая суета Нью-Йорка, освобождение от страха, что за ними ежечасно наблюдают и подслушивают, комфорт квартиры, которая действительно была их собственностью, возможность прогуляться пешком два квартала до рынка, кафе, где практически в любой час можно утолить голод, семейные вечера с Джеком, Роз и Лэнтри в сказочном доме Эла и Энн Берлинсон, несравнимое с Москвой веселье и шутливое настроение людей на улице – все вместе наполнило безоблачным счастьем их первые дни дома.
Поначалу Ева с Моррисом оставались в Нью-Йорке: штаб-квартира так много от них требовала, что совершенно не было времени съездить в Чикаго. Первые же отчеты о поездке сразу вызвали град вопросов. Моррис этому даже радовался, поскольку это означало, что его сведения всерьез анализируются умными людьми. Как и Бойл, он просыпался рано и по крайней мере к восьми утра уже сидел за работой.
Семнадцатого декабря, не советуясь ни с кем, кроме Евы, Моррис заявил ФБР:
– Завтра мы с женой уезжаем на каникулы и вернемся только третьего января. Мы не хотели бы, чтобы в это время нас беспокоили.
После спокойных каникул в ночь на восемнадцатое января 1974 года Моррису позвонили. Когда он положил трубку, его руки тряслись. ФБР только что расшифровало послание Джеку для «Морат»: «Прекратите все контакты до дальнейших указаний».
Штаб-квартира требовала выяснить, что произошло. В первые часы Берлинсон, Бойл и Лэнтри не знали, что ответить. Потом агенты, не задействованные в «Соло», доложили, что восемнадцатого днем куратор Джека от КГБ Чачакин, даже не потрудившись собрать вещи, сбежал из Нью-Йорка в Монреаль. Королевская канадская конная полиция посоветовала ему улететь из Монреаля прямо в Москву. Почему? На следующий день Берлинсон и Лэнтри нашли ответ…
Утром восемнадцатого большой книжный магазин на Пятой авеню выставил в витринах экземпляры новой книги о КГБ. В книге была фотография Чачакина с подписью: «Владимир Александрович Чачакин, офицер КГБ, действующий против западных журналистов под прикрытием работы в ООН». Фоторедактор поместил это изображение на одну страницу со сделанными тайком и потому не слишком привлекательными снимками трех других известных офицеров КГБ, которые выглядели настоящими головорезами. На следующей странице были фотографии, изображающие зловещую шпионскую аппаратуру КГБ. В результате кандидатура Чачакина угодила в «горячую десятку» ФБР.
Трудно сказать, кто был напуган больше – люди в Политбюро, Центральном Комитете и штабе КГБ в Москве или люди в штаб-квартире ФБР, в Чикаго и Нью-Йорке. В серьезной опасности оказалось то, что все они по разным причинам так ценили.
Часть 13 Тяжкое испытание
Так и не получив известий из Кремля или от КГБ, Моррис 18 февраля 1974 года вылетел из Нью-Йорка в Прагу. По приземлении он попросил приема у шефа службы безопасности аэропорта и протянул ему отпечатанное на машинке рекомендательное письмо, о котором ранее позаботилась чешская компартия. Письмо предписывало оказывать предъявителю всяческое содействие. Моррис дал номер телефона, и вскоре представители чешской компартии встретились с представителями Советов. Вопрос о поездке в Москву был улажен.
Войдя в кабинет Пономарева, Моррис с удивлением обнаружил там мрачного Чачакина. Тот сидел, как на скамье подсудимых, глаза его молили о помощи. Игнорируя правила этикета, Моррис зашагал прямо к Чачакину и приветствовал его как вновь обретенного сына. Он очень рад был видеть Владимира целым и невредимым.
– Джек даже занемог от беспокойства о тебе. Почему ты сбежал, так и не попрощавшись?
Не успел Чачакин ответить, как Пономарев грубовато бросил, что совещание созвано не ради сантиментов.
– Сложилась угрожающая и запутанная ситуация.
Происходящее Моррис сравнил бы с судебным заседанием. Он был свидетелем, Чачакин – обвиняемым, Пономарев – обвинителем. За Пономаревым сидел крупный мужчина, который с формальной учтивостью поздоровался с Моррисом, но не назвался. Время от времени он что-то шептал Пономареву, возможно подсказывал вопросы. Моррис предположил, что это генерал КГБ, одновременно судья, присяжный и советник обвинения.
Пономарев сослался на книгу «КГБ» и начал так:
– Мы уверены, что вы с Джеком в большой опасности и в любой момент вас могут арестовать. Если вас арестуют, улучшение отношений будет отложено, может статься, на многие годы. Мы уверены, книга – часть плана, разработанного реакционными кругами Соединенных Штатов для саботажа разрядки.
Он добавил, что они оценили последствия и провели расследование, чтобы установить, вызвано ли такое плачевное положение дел ошибками «наших товарищей» (его эвфемизм для КГБ). Наградив Чачакина убийственным взглядом, он поинтересовался, находят ли Моррис, Джек или товарищ Холл какие-нибудь промахи в действиях «наших товарищей».
Моррис начал издалека, постепенно приближаясь к главному. Книга сбивала с толку и тревожила его самого; он изучил ее и пришел к некоторым гипотетическим выводам, которые проверит, чего бы это ни стоило. Пытаясь лучше понять, как капиталисты манипулируют массами, он сорок лет читал «Ридерз дайджест». Это отъявленное и неисправимо антикоммунистическое реакционное издание. Поэтому не удивительно, что оно спонсировало книгу, клевещущую на Советский Союз. Журнал некоторое время печатал фрагменты рукописи; публикация самой книги показывает, что политика Штатов не изменилась. Автор заявляет, что получал содействие от ФБР, ЦРУ, «специальных органов» других капиталистических стран и от предателей Советов (перебежчиков из КГБ). Если бы автор что-нибудь знал о переводе денег, он, несомненно, написал бы, поскольку это сделало бы книгу еще сенсационнее. Из этого Моррис заключает, что ни автор, ни кто-либо из его информаторов ничего о деньгах не слышал.