– Козаки мои тоже работали? – спросил Леонтий.
– Всех немец заставил, – с неприязнью сообщил приятель. – С ног валимся. Хоть бы денек дал, паразит, очапаться. Как скотов гнобит… И ты скажи, братка, пришли сюда – теплынь стояла. А теперича туман и сырость холодная. Поганая погода. А придется здеся доживать. На тот год сулятся семьи привезти. Для того командира нашего полка Конона Устинова не сюда прислали, а при бабах наших оставили.
– То-то я и гляжу, что полк без командира.
– И, слава богу, что его нет. Не любит он нас. Дюже не любит! А почему? Из соседней станицы он, из Михайловской. С его станичниками раздоры у нас из-за угодий шли. В турецкую войну привелось Конону служить под командованием Потемкина. Вот и продвинулся он вперед благодаря знакомству. Стал-быть, угодил генералу! А натурой Устинов человек злопамятный и самодур. Отец его из рядовых козаков геройством вышел в есаулы. Да и братья Конона ухи-ребята. А этот не в родню… Ну, да нехай живет, не чихает… Может, раздобыть тебе чего из провизии, а? Может, чехоньку желаешь? У меня осталась одна.
Леонтий движением головы показал, что ничего не нужно и облизал сохнущие губы. Ему было нехорошо, но он не показывал вида. Да и отвлекался хоть как-то от постоянной жгучей боли.
– Ты приглядывай, сделай милость, за моим Айданом. А то душа неспокойна… Да набери мне в гарнец воды ключевой. Тут, я слышал, солдаты говорили промежду собой. Есть под горой родник. Как завтра отпустят тебя с рубки, так и принеси.
– Не сумливайся, братка. Не забуду, – повеселев, заверил Николай. – Что интересно… Леса вокруг скаженные, а тут, неподалеку, приглядели мы с козаками низину. Не дюже большая, но годная. Даст Господь, подержится погодка без дождей, вспашим ее и засеем. Чтоб на следующий год урожай снять. Ежель подружимся с землицей, то и сердце успокоится… Ну, до завтрева. Не тужи!
– Рад стараться! – отшутился Леонтий и впервые за последние дни ощутил в душе надежду и поверил в спасение. Приход ли хоперца так повлиял на него, а может, попросту молодой организм накопил силы для выздоровления?
Ночью поднялся туман. И Леонтий, проснувшись от холода, увидел за краем брезентовой крыши удивительной красоты небо. Полная луна стояла в зените, сияя за тонкой пеленой облачка. Такие же маленькие облака, словно раковинки из перламутра, где сплошь, где с прорехами, выложили небосвод. И между ними проступала фиолетовая бездна, с огоньками звезд. Никогда прежде не видел Леонтий небо, убранное золотом и серебром. Ни малейшего движения не было в воздухе. И он, натянув на себя бурку, согревшись, долго не мог заснуть, озирая поднебесную даль. «Как жить хочется! – со спазмом в горле подумал Леонтий. – Жить не в богатстве, а как припадет. Ни на кого не обижаться, не скупиться, а прощать людям. Пусть счастье ждет либо невзгода. Они идут дружка за дружкой, так мир устроен. Лишь бы видеть всё это вокруг, слышать голоса, служить в полку или дома хозяйничать. Не разлучаться с Мерджан, матерью и сыном. Дай Господь сил! И прости за грехи, прости за пролитую кровь… Такая у ратников планида. Но велел мне святой Георгий за землю родную стоять, потому и не поберег себя… Козаку так и положено. Увернуться сердце не позволит!»
11
Двадцать второго декабря, через день после крещения внука Александра, императрица решила устроить «Малый стол», пригласив к нему самых близких людей. С утра уже Екатерина была возбуждена, отменила приемы и, поработав немного в кабинете, вернулась в свои покои, где все, причастные к ее туалету, находились в безропотном ожидании.
Личный парикмахер Иван Козлов, набравшийся мастерства за границей и приспособившийся ко вкусу августейшей клиентки, смело взялся за дело. Как скоро императрица села перед большим туалетным зеркалом, он распустил прядки, аккуратно подхватил падающую волну темно-каштановых волос и опустил донизу. Длина их была столь велика, что за малым не достала до пола. Расчесывание на редкость густых волос заняло немало времени. К тому же под расческой то и дело раздавалось потрескиванье и сыпались искры. И Екатерина шутила, что так можно и пожар учинить. Парикмахер не останавливался ни на мгновенье! Он сплетал косички, завивал раскаленными щипцами букли, и, точно фокусник, неуловимыми движениями укладывал на голове царицы невысокую, с зачесами вверх, открывающую лоб прическу. Она терпеливо следила за его работой и лишь изредка делала замечания.
Как только парикмахер был отпущен, камер-юнгфера Анна Александровна Палакучи ловко наложила поверх волос флеровую наколку с драгоценными камнями, и императрица удалилась в свою спальню. Подумав, она отказалась от шелковых «полонезов», вошедших в моду, не стала надевать и любимый лиловый «молдован» поверх белого гродетурового платья. Сегодня она решила нарядиться так, как в дни торжеств. Две других камер-юнгферы, Авдотья Иванова и Анна Скороходова, помогли облачиться ей в парчовое платье с тремя орденскими звездами: Георгиевской, Андреевской и Владимирской. Не было для нее радостней праздника, чем этот, в честь внука, нареченного Александром!
И странно: в душе вспыхнуло, казалось, навек утраченное материнское чувство при виде крошечного мальчика со сморщенным личиком, еще несмышленого и беспомощного. Детей, рожденных ею от Орлова и Потемкина, она даже не запомнила. Младенцы были взяты тотчас, как только появились на свет. В судьбе ее существовал лишь один сын – Павел, наследник престола. Но вот появился и у него наследник! И этот маленький «наследник наследника» совершил в душе Екатерины переворот. Она вдруг ощутила себя перешедшей в поколение бабушек, что, впрочем, ее не огорчило, а скорей позабавило.
Обед был назначен, по обыкновению, на час пополудни.
Подчеркивая торжественность момента, императрица совершила выход согласно заведенному при дворе ритуалу. Потемкин прибыл в ее покои заранее и успел переговорить о текущих делах.
– Батя, я читала твой рапорт, – сказала императрица, улыбчиво глядя на своего тайного мужа. – Как скоро турецкий султан приуготовляется к новой войне с нами, то проводимые усердия на Кавказе заслуживают всяческого поощрения. Пусть ведет Якобий и далее Линию, поелику это возможно. Заодно и про земледелие не забывает. Объяви ему от меня благодарность. А в своих милостях я не задержусь. Надобно вернуться к давешним планам. И Кубань укрепить подобными редутами.
– Я дал поручение своему штабу исследовать тамошнюю местность. А Суворову прикажу самолично проявить усердие… Доходят до меня сведения, всемилостивейшая государыня, что статс-секретарь Зорич отпускал в мой адрес нелестные высказывания. Сие, Ваше Императорское Величество, смешно и недопустимо.
– Погоди, да верно ли это? – удивленно спросила Екатерина, меняясь в лице. – Не наговор ли?
– Я могу перечислить тех особ, кто слышал словесные эскапады[25] сего голубчика, но… К чему это?
– Будьте покойны. Я скажу ему. И церемониться не стану, – жестко пообещала Екатерина и, вздохнув, посветлела лицом. – Я выполняю, батя, твои желания. И очень довольна, что тебе понравился мой подарок – Осиновая роща.
– Вы балуете меня, Ваше Императорское Величество.
– Потому что, милюша, ты в моем сердце пребываешь…
– Матушка моя беспримерная, как бы хотелось мне верить в это… – с нажимом проговорил Потемкин и умолк, увидев входящих камер-юнгфер.
Выход императрицы начался. Впереди шествовал гофмаршал, за ним попарно камергеры, министры, сановники. На пять шагов впереди Екатерины печатал шаг в парадном мундире, сияющем орденами, с жезлом в руке, ее генерал-адъютант Григорий Александрович Потемкин. А сама она, свободная и величественная, плавно плыла по надраенному паркету, чуть запрокинув голову назад и выпятив подбородок.
В Зеркальном зале, где был накрыт стол на пятьдесят персон, ее уже ждали приглашенные. И при появлении царицы все замерли, преклоняя головы и подобострастно улыбаясь. Ответила и она им своей милостивой улыбкой и остановилась, чтобы гости могли подойти к руке. Целование царской руки заняло минут пять. Каждый раз, глядя в глаза подходящего или подходящей, Екатерина старалась разгадать, каково истинное отношение к ней этого человека? Но проникнуть в тайник чужой души, увы, еще никому не удавалось…
Наконец она заняла место во главе стола и пригласила всех за ней последовать. Потемкин сел по левую руку от императрицы, а справа, рядом с матерью, великий князь. Супруга его после родов была еще слаба и старалась быть с младенцем неотлучно.
Обед, как всегда, начался со здравиц в честь Ее Императорского Величества и Державы Российской. Потемкин чувствовал себя нездоровым и пил мало. Екатерина была радостно оживлена, и ее настроение передалось гостям. Царские обеды и прежде отличались свободой и непринужденностью, но сегодня царило особое веселье и радушие. То и дело речи заводились о новорожденном Александре, о том, что он копия своего отца. Самодержице это было лестно, и сама она болтала без умолку, охотно поднимала бокалы с шампанским.
Однако с иностранными посланниками, как заметил Потемкин, Екатерина держалась весьма осторожно. И когда прусский посол Сольмс напомнил о немецких корнях императрицы, а стало быть, и внука, она со смехом возразила:
– Нет, он родился в России и человек русский. И служить должен этой земле!
Застолье затянулось. И Потемкин, невольно наблюдая за своим бывшим адъютантом Зоричем, которого сам же благословил в фавориты царицы вместо Завадовского, испытывал раздражение и против него, и против этого пиршества, устроенного счастливой бабушкой, чтобы еще раз подчеркнуть особую важность появления будущего наследника российского престола. Нарушая этикет, он отпросился у Екатерины, сославшись на жар.
Петербург был завален снегом. И карета мягко катилась по накатанному насту, везя его во дворец у Аничкова моста. Здесь недавно была самодержица с гостями, и они славно провели время. Но в этот день Потемкин испытывал одиночество и непонятную грусть.