Как-то, подустав после обычного изнурительного поединка, мы с ним сидели в раздевалке. Он достал из шкафчика свой смартфон и настоял на том, чтобы я посмотрел видео ближайшего круга Трампа. Как они сидят за столом и каждый по очереди выражает свою безоговорочную преданность дорогому вождю.
— Это же, блин, клятва фюреру, — пояснил он мне, ещё не успев восстановить дыхание. — Один к одному, Нат. Вы только поглядите.
Я послушно поглядел. Да, вызывает рвотный рефлекс.
Никогда его не спрашивал, но, думаю, именно принесённое Германией покаяние за грехи прошлого сильнее всего откликнулось в душе этого секуляризованного методиста. Великая нация, серьёзно оступившись, смогла повиниться перед миром за свои преступления. Какая ещё страна сделала хоть что-то подобное, хотел он знать. Турция извинилась за геноцид перед армянами и курдами? Америка извинилась перед вьетнамским народом? Британцы покаялись за то, что колонизировали три четверти земного шара и обратили в рабство несметное число людей?
А размашистое рукопожатие? Сам он мне этого не говорил, но догадываюсь, что эту привычку он подцепил в Берлине, где какое-то время жил с прусской семьёй вышеупомянутой девушки, и сохранил из своеобразного чувства лояльности.
Глава 7
В пятницу, в десять утра, залитые солнцем и под птичьим присмотром, мы с Флоренс идём по набережной Темзы в посидеть за чашечкой кофе. Я приехал из Баттерси, а она, наверное, из Пимлико. В прошлом, когда я возвращался с очередной далёкой подстанции на переговоры или в домашний отпуск, меня порой смущало, что наш многобашенный Камелот с его почти бесшумными лифтами и по-больничному светлыми коридорами так откровенно торчит на виду у глазеющих с моста туристов.
Но не сегодня.
Через полчаса Флоренс презентует Лондонскому управлению первую за три года полномасштабную спецоперацию — под эгидой Гавани. На ней стильный брючный костюм и едва заметный макияж. Если она и испытывает мандраж, то внешне это никак не проявляется. Последние три недели мы, как ночные совы, сидя друг напротив друга за шатким столом на козлах в нашей оперативной комнате без окон, изучали городские карты, отчёты наружки, распечатки перехваченных телефонных разговоров и мейлов, а также признания Астры, разочарованной любовницы Орсона.
Именно Астра первой сообщила, что Орсон намерен использовать свой дуплекс на Парк-лейн, чтобы произвести впечатление на парочку владельцев частного банка в Никосии, имеющих словацкие корни и связанных с Москвой, и на их лондонского подельника. Оба отмывателя денег идентифицированы как члены одобренного Кремлём преступного синдиката со штаб-квартирой в Одессе. Узнав об их прибытии в Лондон, Орсон приказал проверить свой дуплекс на предмет электронной прослушки. Никаких жучков не нашли. Теперь внедренцам Перси Прайса предстояло исправить этот недочёт.
С отмашки временно отсутствующего директора Брина Джордана Русский отдел тоже предпринял кое-какие шаги в данном направлении. Один из его сотрудников, представившийся редактором новостей в «Дейли мейл» под началом Флоренс, и вышеупомянутый ночной портье ударили по рукам. Газовую компанию, обслуживающую дуплекс Орсона, заставили заявить об утечке. Команда взломщиков из трёх человек во главе с самодовольным Эриком под видом инженеров компании обследовала дом и сфотографировала замок на армированной стальной двери, ведущей в компьютерную. Британский производитель замков изготовил дубликат ключей и дал инструкцию, как подобрать цифровую комбинацию.
Дело за малым: операция «Розовый бутон» должна получить зелёный свет от воротил Главного управления, входящих в так называемый Директорат по оперативным вопросам.
Хотя наши с Флоренс отношения носят принципиально нетактильный характер — стараемся не коснуться руки, избегать любого физического контакта, — их тем не менее можно назвать близкими. Наши жизни, как выясняется, совпадали чаще, чем можно было бы предположить с учётом разницы в возрасте. Её отец, бывший дипломат, успешно отслужил два срока в британском посольстве в Москве, где с ним жили его жена и трое детей, старшая из которых Флоренс. Мы с Прю разминулись с ними всего на полгода.
Там она училась в международной школе, где и заключила в объятия русскую музу со всей юношеской страстью. В её жизни даже, как и в моей, была мадам Галина, вдова официально признанного поэта советских времён, проживавшая на даче-развалюхе в Переделкине, старом писательском посёлке. Флоренс ещё только готовилась к поступлению в английскую школу-пансион, а искатели талантов от Конторы уже положили на неё глаз. И когда она сдавала экзамены повышенного уровня, они послали своего русиста, чтобы тот проверил её знание языка. Она получила высший балл для иностранки. Ей только исполнилось девятнадцать, когда её завербовали.
В университете она училась уже под покровительством Конторы и часть каникул посвящала тренировочным заездам для начинающих: Белград, Петербург и, в недавнем прошлом, Таллин, где опять же мы могли бы пересечься, но она там находилась под видом студентки, изучающей лесное хозяйство, а я работал под дипломатическим прикрытием. Она, как и я, любила бегать: я в парке Баттерси, она, к моему удивлению, в Хемпстедской пустоши. Когда я ей заметил, что пустошь далековато от Пимлико, она тотчас мне ответила, что есть автобус, который везёт её от дома до места назначения. В свободную минутку я проверил, и точно: номер 24.
Что ещё я знал о ней? Ею руководит чувство всеобщей справедливости — самое время вспомнить Прю. Ей нравится острый привкус оперативной работы, и у неё есть к этому особый талант. Контора часто действует ей на нервы. Свою частную жизнь она оберегает, я бы даже сказал, держит на замке. Однажды вечером, после долгого трудового дня, я случайно заметил, что она сидит поникшая за своим столом, руки сжаты в кулаки, а по щекам текут слёзы. В своё время Стеф преподала мне суровый урок: никогда не спрашивай, что случилось, оставь человека в покое. Вот и здесь: я дал Флоренс побыть одной, не стал её ни о чём спрашивать, и причина тех слёз известна только ей.
И вот сегодня у неё нет других забот, кроме операции «Розовый бутон».
Мои воспоминания о том утреннем собрании конторской элиты немного похожи на сон. Ощущение несбывшегося и набор обрывочных впечатлений: конференц-зал на верхнем этаже со стеклянной, залитой солнцем крышей и медового цвета панельной обшивкой, умные, внимательные лица, обращённые к Флоренс и ко мне, сидящим плечом к плечу в конце длинного стола, на местах для просителей. Каждый человек в этом синклите мне знаком по прошлой жизни, и каждый на свой лад заслуживает уважения: Гита Марсден, моя бывшая начальница Румынского отдела в Триесте и первая цветная женщина, пробившаяся на самый верх; Перси Прайс, глава постоянно расширяющейся службы наружного наблюдения. Далее по списку Гай Браммел, осанистый, лукавый пятидесятипятилетний начальник отдела проверки русской агентуры, который временно замещает застрявшего Брина Джордана; Мэрион, высокий чин, присланный к нам родственной службой. А ещё две особо ценные коллеги Браммела — Бет (Северный Кавказ) и Лиззи (русскоговорящая Украина). И наконец, последний во всех смыслах Дом Тренч, глава Лондонского управления, который входит последним из опасения, что ему предложат не самое почётное место.
— Флоренс? — снисходительно произносит Гай Браммел со своего конца стола. — Давайте послушаем вашу презентацию, да?
И вот она уже не сидит рядом, а стоит в паре метров от меня в своём брючном костюме: Флоренс, моя талантливая, хоть и вспыльчивая стажёрка, проповедует старшим, а в это время наш юный Илья, скорчившись, как гном, в проекционной будке, с памяткой под рукой, ассистирует ей, показывая слайды.
Сегодня в её голосе не слышно пульсирующей страсти, никакого намёка на внутренний огонь, пожиравший её в последние месяцы, никаких слов об особом месте Орсона в её личном аду. Я её предупреждал о необходимости гасить эмоции и не засорять язык. Наш главный наблюдатель Перси Прайс, так сказать, строгий церковник и не сторонник англосаксонских крепких выражений. Как, подозреваю, и Гита, при всей её толерантности к нашим языческим повадкам.
И пока Флоренс держится плана. В её обвинительном приговоре Орсону нет ни негодования, ни выспренности, хотя она может продемонстрировать и то и другое на раз. Полное самообладание, как у моей Прю, чему я не раз был свидетелем, когда заглядывал на заседание суда минут на десять, чтобы получить удовольствие от того, как она со всей учтивостью рвёт на кусочки своего оппонента.
Для начала Флоренс знакомит нас с необъяснимыми богатствами Орсона: огромные офшоры, управляемые из Гернси и Лондона (откуда же ещё?), владения на Мадейре, в Майами, Церматте и на Чёрном море. Потом речь заходит о его странном присутствии на приёме в российском посольстве в Лондоне, устроенном для главных брекситёров, и о его пожертвовании, миллион фунтов стерлингов, в независимый фонд борьбы за выход из Евросоюза. Она описывает тайную встречу Орсона в Брюсселе с шестью русскими кибер-экспертами, которые подозреваются в широкомасштабных хакерских атаках на западные демократические форумы. Всё это излагается без намёка на эмоции.
И только когда она доходит до предложения установить прослушку в его дуплексе, хладнокровие её покидает. Слайд-шоу показывает нам десяток жучков, помеченных красными кружками. И тут её прерывает Мэрион:
— Послушайте, — голос её суров, — я не понимаю, почему вы предлагаете использовать спецсредства против несовершеннолетних детей.
Кажется, я впервые увидел онемевшую Флоренс. И как её непосредственный начальник спешу на выручку.
— Мэрион, видимо, имеет в виду нашу рекомендацию ставить прослушку во всех комнатах, вне зависимости от того, кто там проживает, — театрально шепчу я ей.
Но Мэрион так просто не сбить с толку.
— Я ставлю под сомнение этичность установки аудио- и видеоустройств в детской комнате. И в спальне няни, что мне кажется ещё более сомнительным. Или мы должны исходить из того, что дети и няня представляют интерес для разведки?