Глава 17
Иногда я себя спрашиваю, как бы всё сложилось после той субботы, если бы у нас с Прю не был давным-давно запланирован ланч с Ларри и Эми в «Грейт Миссенден». Прю и Эми вместе учились в школе и с тех пор близкие подружки. Ларри — толковый семейный адвокат, чуть постарше меня, любит гольф и свою собаку. Пара, увы, бездетная, отмечала двадцать пятую годовщину брака. После ланча вчетвером мы собирались прогуляться по Чилтернским холмам. Прю купила им в подарок викторианское лоскутное покрывало в красивой упаковке и какую-то смешную косточку для их боксёра. С учётом дневной жары и субботних пробок мы закладывали два часа на дорогу, так что выехать следовало не позднее одиннадцати.
В десять я ещё спал, поэтому Прю ласково меня разбудила, принеся в постель горячего чаю. Я понятия не имел, во сколько она встала и как долго одевалась, не потревожив меня. Но, зная её, мог предположить, что она провела пару часов за рабочим столом, сражаясь с Большой Фармой. Тем приятнее, что она оторвалась от важных дел. Я льщу себе не зря. Разговор ожидаемо начинается с вопроса: «Во сколько ты пришёл домой, Нат?» На что я отвечаю: «Бог его знает, Прю. За полночь, это точно». Что-то в моём голосе или выражении лица её настораживает. Как мне теперь известно, наши параллельные жизни после моего возвращения стали для неё испытанием. Появился страх, в чём она мне позже призналась, что наши войны — её с Большой Фармой и моя с неизвестной целью, которую мне поставила мудрая Контора, — не только не дополняют друг друга, но отбрасывают нас по разные стороны баррикады. Эта её озабоченность вкупе с моим неприглядным видом послужили толчком к простенькому, но судьбоносному диалогу.
— Нат, мы идём или нет? — спрашивает она, и меня в который раз слегка пугает её интуиция.
— Идём куда? — ухожу я от прямого ответа, хотя отлично понимаю, о чём идёт речь.
— К Ларри с Эмми. На двадцатипятилетний юбилей. Куда ж ещё?
— Боюсь, вдвоём не получится. Придётся тебе, Прю, идти одной. Или с Фиби? Её только пальцем помани.
Фиби, наша соседка, наверное, не самая лучшая компания, но всё же лучше, чем пустое место.
— Нат, ты заболел?
— Да вроде нет. Я переведён в резерв, — говорю по возможности твёрдым голосом.
— За что?
— Решение Конторы.
— А поехать со мной, находясь в резерве, нельзя?
— Нельзя. Я должен физически находиться в этих стенах.
— Но почему? Что происходит?
— Ничего.
— Ты не можешь сидеть дома из-за ничего. Тебе грозит какая-то опасность?
— Дело в другом. Ларри и Эми знают, что я шпик. Давай я ему позвоню, — галантно предлагаю я. — Ларри не станет задавать лишних вопросов.
Читай подтекст: в отличие от тебя.
— А как насчёт вечернего концерта? У нас два билета на Саймона Расселла Била, если ты помнишь. В ложу.
— Тоже не могу.
— Потому что ты в резерве.
— В шесть мне должны позвонить. О том, что будет после, можно только гадать.
— То есть мы должны весь день ждать этого звонка.
— Выходит, что так. Во всяком случае, я.
— А до того?
— Я не могу выходить из дому. Приказ Брина. Я под домашним арестом.
— По приказу Брина?
— Лично. Из Вашингтона.
— Тогда я, пожалуй, позвоню Эми, — говорит Прю после небольшого раздумья. — Может, они воспользуются нашими билетами. Я позвоню из кухни.
А дальше Прю делает то, что она делает всегда в тот самый момент, когда мне кажется, что её терпение лопнуло: уходит, обдумывает ситуацию и принимается за её исправление. Возвращается она уже в старых джинсах и довольно нелепой лыжной куртке, которую мы купили во время каникул в горах. Она улыбается.
— Ты поспал? — спрашивает она и, заставив меня подвинуться, садится рядом на кровать.
— Не очень.
Она трогает мой лоб, проверяя температуру.
— Я правда не болен, Прю, — повторяю.
— Нет. Но я подумала, уж не выставили ли тебя за дверь, — звучит не столько как вопрос, сколько как знак озабоченности.
— Похоже на то, — подтверждаю я. — Скорее всего.
— Несправедливо?
— Да нет. Я бы не сказал.
— Ты накосячил или они?
— Все понемногу. Я связался не с теми людьми.
— Я их знаю?
— Нет.
— Они за тобой не охотятся?
— Нет, тут совсем другое, — заверяю я её и понимаю, что не так хорошо владею собой, как мне казалось.
— А где твой рабочий мобильник? Ты всегда его кладёшь рядом с собой на тумбочку.
— Наверное, остался в костюме, — уворачиваюсь.
— Его там нет. Я проверила. Конфисковали в Конторе?
— Да.
— Когда?
— Вчера. Точнее, сегодня утром. Совещание длилось всю ночь.
— Ты на них зол?
— Не знаю. Пытаюсь разобраться.
— Тогда лежи и разбирайся. Позвонят тебе, надо полагать, на домашний телефон.
— Ну да, а как иначе.
— Отправлю мейл Стеф, чтобы она не выходила на связь по скайпу в это время. Тебе надо будет как следует сосредоточиться. — Уже дойдя до двери, она передумывает, возвращается и снова садится на кровать. — Можно мне высказаться, Нат? Без давления. Просто установочка.
— Ну разумеется.
Она берёт меня за руку. На этот раз не для того, чтобы проверить пульс.
— Если Контора вставляет тебе палки в колёса, — произносит она жёстко, — а ты, несмотря ни на что, желаешь там остаться, можешь рассчитывать на мою поддержку, пока смерть не разлучит нас. И пошли они все на три буквы. Я понятно выражаюсь?
— Вполне. Спасибо.
— А если ты в порыве чувств решишь послать их в одно место, и чёрт с ней, с пенсией, — ничего, не пропадём.
— Буду держать это в голове.
— И можешь передать мои слова Брину, если от этого будет какая-то польза, — добавляет она твёрдо. — Или я ему сама скажу.
— Лучше не надо.
Тут мы оба разражаемся смехом, испытывая внезапное облегчение.
Взаимные выражения любви редко способны произвести впечатление на человека со стороны. То, что мы тогда сказали друг другу — особенно слова Прю, — до сих пор звучит в моей памяти как боевой призыв. Она словно распахнула невидимую дверь, разделявшую нас. И мне хочется думать, что именно благодаря открывшемуся проёму у меня в голове впервые начали как-то складываться смутные теории и незрелые догадки в отношении загадочного поведения моего друга Эда. Это было похоже на взлетающие и быстро гаснущие петарды.
«Моя немецкая душа», — любил повторять Эд с виноватой ухмылкой после очередного слишком громкого или слишком дидактичного заявления.
Всегда эта немецкая душа.
Чтобы остановить велосипедиста Эда, Тадзио опять же обратился к нему на немецком.
Почему? Неужели иначе Эд посчитал бы его уличным пьяницей?
И почему у меня в голове всё время звучит немецкий, немецкий, а не русский, русский?
И скажите мне, пожалуйста, поскольку я лишён музыкального слуха, почему всякий раз, когда я вспоминаю беседу Эда с Гаммой, у меня такое ощущение, будто я слышу не ту музыку?
Хотя у меня нет ответов на эти невнятные вопросы, только усугубляющие недоумение, к шести вечера благодаря усилиям Прю я был настроен куда более воинственно и чувствовал себя куда более готовым отразить любой удар Конторы, чем в пять утра.
Шесть на часах соседней церкви, шесть на моих ручных, шесть на настенных часах в холле, доставшихся Прю от дедушки. Очередной пропечённый солнцем вечер, лондонская засуха. Я сижу наверху в своём логове, на мне шорты и сандалии. Прю в саду поливает свои несчастные усохшие розы. Раздаётся звонок, но не телефонный, а от входной двери.
Я вскакиваю и бегу вниз, но Прю меня опередила. Мы сталкиваемся на лестнице.
— Мне кажется, тебе лучше переодеться во что-нибудь более приличное, — говорит она. — За тобой приехал водитель, такой здоровяк.
Я выглядываю в окно. Чёрный «форд-мондео» с двумя антеннами. Прислонившись к нему, тихо покуривает Артур, личный шофёр Брина Джордана.
Церковь стоит на Хемпстедском холме, где Артур меня и высаживает. Брин всегда предпочитал всё решать у себя дома.
— Дальше вы знаете, — прозвучало как утверждение, а не вопрос, и это были первые слова Артура после «Привет, Нат».
— Да, Артур, спасибо, знаю.
С тех пор как я стал новым лицом Московского отдела, а Прю моей благоверной сотрудницей Конторы, Брин, его красавица-жена, китаянка А Чань, и их дети (три музыкальные дочери и трудный сын) жили на этом холме, в огромной вилле восемнадцатого века с видом на Хемпстедскую пустошь. Когда нас вызывали из Москвы на какой-нибудь мозговой штурм или мы просто приезжали отдохнуть дома, именно здесь, в этом кирпичном особняке нежной расцветки за высокими воротами с колокольчиком, устраивались развесёлые семейные ужины, дочки играли песни Шуберта, а самые отважные из нас им подпевали. А под Рождество исполнялись мадригалы, так как Брины, как мы их называли, были католиками, о чём вам напоминал распятый на кресте Христос, висящий в тёмном холле. Как мог коренной валлиец превратиться в набожного католика, мне не понять, но этот человек был загадкой по своей природе.
Брин и А Чань были на десять лет старше нас. Их талантливых дочерей ждала звёздная карьера. Брин встречает меня с всегдашним радушием и с порога сообщает, что его супруга улетела к престарелой матери в Сан-Франциско.
— Старушке на прошлой неделе стукнуло сто лет, и она всё ждёт поздравительной телеграммы от королевы или что там теперь присылают из дворца, — весело сокрушается он, ведя меня по длинному коридору, напоминающему железнодорожный состав. — Мы как добропорядочные граждане сделали запрос, но её величество не уверены, что старушка отвечает необходимым требованиям, поскольку родилась в Китае и проживает в Сан-Франциско. Ко всему прочему, наше дорогое Министерство внутренних дел потеряло её досье. И это, скажу я тебе, только верхушка айсберга. Страну лихорадит. Первое, на что обращаешь внимание, когда приезжаешь домой: ничего не работает, всё тяп-ляп. Такое же чувство, если помнишь, было у нас когда-то в Москве.