«Когда-то» — это в дни холодной войны, которую он, по словам злопыхателей, ведёт до сих пор. Мы подходим к огромной гостиной.
— А ещё, если ты не заметил, мы сделались посмешищем для наших любимых союзников и соседей, — продолжает он так же весело. — Горстка ностальгирующих постимперцев, неспособных управлять даже фруктовой лавкой. Согласен?
В целом да, соглашаюсь я.
— И твой приятель Шэннон, очевидно, думает так же. Возможно, его мотив — стыд. Как тебе такая мысль? Национальное унижение, скатывание вниз, воспринимаемое как личная драма. Могу это понять.
Я признаю, что допускаю такую мысль, хотя Эд никогда не производил на меня впечатление националиста.
Потолок с высокими стропилами, потрескавшиеся кожаные кресла, мрачные иконы, какие-то поделки из минувших времён торговли с Китаем, неровные груды старых книг с бумажными закладками, деревянная сломанная лыжа у камина и большой серебряный поднос для виски, содовой и кешью.
— Автомат по производству льда приказал долго жить, — с гордостью сообщает мне Брин. — Ничего удивительного. В Америке тебе предлагают лёд на каждом шагу, а нас, бриттов, даже на это не хватает. Чего и следовало ожидать. Но ты ведь, кажется, предпочитаешь без льда?
Помнит. Он всё помнит. Брин наливает два тройных скотча, не спрашивая меня, подаёт мне стакан и, сверкая улыбкой, жестом предлагает мне сесть. Садится сам, излучает добродушное ехидство. В Москве он выглядел старше своих лет. И вот молодость его догнала, да ещё как. Бледно-голубые глаза испускают почти божественное сияние, яркое и направленное. В Москве он изображал культурного атташе с такой живостью и демонстрировал такую эрудицию, читая лекции заворожённым русским, что те почти готовы были поверить, что перед ними настоящий дипломат. Прикрытие, мой мальчик, делает тебя почти богом. Проповеди Брин выдаёт легко, как обычный человек — светскую беседу.
Я спрашиваю его про семью. У девочек всё отлично. Энни в Институте Курто, Элиза в Лондонском филармоническом оркестре. Да, играет на виолончели, у тебя отличная память. Внуки есть и ещё ожидаются. Всё прекрасно. Он щурится.
— А Тоби? — осторожно спрашиваю я.
— Полный отстой, — отвечает он со смачным пренебрежением, такая у него манера преподносить плохие новости. — Безнадёга. Мы ему купили семиметровую лодку со всеми приблудами, устроили крабовый промысел в Фалмуте. Если верить последним новостям, сейчас он уже в Новой Зеландии по уши в неприятностях.
Короткое сочувственное молчание.
— А как Вашингтон? — интересуюсь я.
— О господи, Нат, полная хрень, — с ещё более широкой улыбкой. — Междоусобные тёрки распространяются, как корь, невозможно понять, кто в какую сторону тянет и кого завтра зарежут. И никакого Томаса Уолси[12] на ринге. Ещё пару лет назад мы были американским дозорным в Европе. Ну да, с перебоями, не всегда гладко. Но это было наше место в команде, мы, слава богу, отдельно от евро, и никаких поллюций по поводу общей внешней политики, обороны и всего такого, — с прищуром и хохотком. — В этом и состояли наши особые отношения с Америкой. Мы радостно посасывали её заднюю титьку, дрочили себе потихоньку. И где мы сейчас? В конце очереди, за гуннами и лягушатниками. Нам нечего предложить. Полная катастрофа.
Добродушный смешок и, практически без перехода, не менее забавная тема:
— Интересно твой приятель Шэннон рассуждает о Дональде. Дескать, были у него демократические шансы, а он их пустил на ветер. Боюсь, не совсем оно так. Трамп — типичный главарь мафии. Он рождён, чтобы разрушать гражданское общество, а не вписываться в него. Так что тут твой друг Шэннон ошибается. Или я несправедлив?
Несправедлив к Трампу или к Эду?
— А бедного Путина с горшка к демократии не приучали, — снисходительно бросает он. — Вот тут я с Шэнноном согласен. Шпион по рождению, шпион по призванию, со сталинской паранойей. Каждое утро просыпается и не верит своим глазам: неужели Запад ещё не нанёс упреждающий удар. — Пожевав орешки, вдумчиво запивает их глотком скотча. — Мечтатель, да?
— Кто?
— Шэннон.
— Пожалуй.
— Какого рода?
— Не знаю.
— Правда не знаешь?
— Правда.
— Гай Браммел выдвинул теорию фак-протеста. — Он, как мальчишка-хулиган, радуется сочному словцу. — Слыхал о таком? Фак-протест.
— Боюсь, что нет. Я как-то далёк от протестов. Слишком много времени провёл за границей.
— Я тоже. Хотя вроде обо всём наслышан. Кажется, Гай попал в точку. Фак-протестный мужик говорит в постели своей партнёрше, в данном случае России-матушке: «Я тебя трахаю только потому, что жену ненавижу ещё больше, чем тебя». Вот он, фак-протест. К твоему приятелю это может относиться? Взгляд изнутри.
— Брин, мой взгляд изнутри такой: вчера меня здорово потрепали — сначала Шэннон, потом мои драгоценные друзья и коллеги, — и я не совсем понимаю, почему я здесь.
— Да, пожалуй, они немного перестарались, — соглашается он, как всегда открытый разным точкам зрения. — Но никто сейчас не знает, на каком свете находится, правда? В стране разброд и шатания. Не здесь ли ключ к пониманию Шэннона? Британия валяется в осколках, а он, тайный монах, ищет абсолютного спасения, даже если оно означает абсолютное предательство. Но вместо того, чтобы взорвать обе палаты парламента, он перебегает на сторону русских. Это возможно?
Я отвечаю, что всё возможно. Долгий прищур и чарующая улыбка дают мне понять, что он намерен ступить на более опасную территорию.
— Скажи мне, Нат. Только для моих ушей. Что ты лично испытал как его наставник, исповедник, эрзац-папаша, называй как хочешь, когда увидел, что твой молодой протеже внезапно, без объявления войны льнёт к самонадеянной Гамме? — Он пополняет мой стакан со скотчем. — Что проносилось в твоей частной и твоей профессиональной голове, когда ты сидел в оперативной комнате и с изумлением взирал на экран? Без лишних раздумий. Вперёд!
В иные времена, запертый один на один с Брином, я бы, наверное, открыл ему душу. Пожалуй, признался бы, что, как заворожённый слушая Валентину, помимо грузинских и русских интонаций я расслышал нечто третье: пусть не оригинал, а копию. И что в день ожидания, кажется, нащупал ответ. Не назову это ослепительным озарением, больше похоже на опоздавшего на спектакль зрителя, на цыпочках крадущегося в полутьме. Где-то в дальних закоулках моей памяти прозвучал мамин голос: она распекала меня за некий проступок на языке, незнакомом её тогдашнему возлюбленному, после чего немедленно этот язык с себя стряхнула. А вот Валентина-Гамма свой немецкий не стряхивала. Что и уловило моё ухо. Наоборот, она его подчёркивала. Добавила немецких каденций к своему разговорному английскому, дабы очистить его от русско-грузинских следов.
Но в тот момент, когда меня посещает сия мысль — скорее плод моей фантазии, чем достоверный факт, — интуиция подсказывает, что ни в коем случае не стоит этим делиться с Брином. Может, тогда-то в моей голове и зародилась схема, к которой я просто пока ещё не получил допуска? Сегодня именно так мне представляется.
— Мне кажется, Брин, — отвечаю я на его метафору о двух головах, — я испытал ощущение, будто Шэннон страдает умственным расстройством. Шизофренией или тяжёлой биполяркой, мозгоправам виднее. В этом случае мы, любители, напрасно теряем время, пытаясь найти разумные объяснения его поведению. Ну а триггером или последней соломинкой, — кажется, меня немного занесло, — я бы назвал его прозрение, прости господи. Которое сам он отрицал. После чего, как говорится, телега и понеслась.
Брин ещё улыбается, однако улыбка стала жёсткой: слабо шагнуть ещё дальше?
— Давай ближе к делу, — говорит он мягко, словно я и не открывал рта. — Сегодня утром Московский центр попросил Шэннона о новой встрече через неделю, и он ответил согласием. Такая поспешность кому-то может показаться навязчивой, но мне она представляется профессионально взвешенной. Они беспокоятся за долговечность своего источника — и их можно понять, не так ли? — а это значит, что и мы должны действовать так же быстро.
Волна спонтанной обиды приходит мне на помощь.
— Я слышу «мы», как будто всё идёт по плану. — Моя жалоба звучит с весёлой непринуждённостью, принятой между нами. — Но я не очень понимаю, как подобные решения принимаются через мою голову. Операция «Звёздная пыль» — моя идея, если помнишь, так почему же меня не информируют о продвижении моей операции?
— Тебя информируют, дружище. Это делаю я. Для остальной Конторы ты — прошлогодний снег, и их можно понять. Если бы я тогда настоял на своём, ты бы не получил назначения в Гавань. Времена меняются. Ты вступил в опасный возраст. Это и раньше ощущалось, но сейчас особенно. Прю в порядке?
— Спасибо, Брин. Передаёт привет.
— Она в курсе? Истории с Шэнноном?
— Нет, Брин.
— Так будет лучше.
— Да, Брин.
Так будет лучше. В смысле, она не должна ничего знать об Эде? Прю, которая нынче утром поклялась мне в безоговорочной преданности, даже если я захочу послать Контору на три буквы? Прю, верная солдатская жена, о какой Контора может только мечтать и которая ни разу, ни словом, ни делом, не предала её интересы? И вот теперь Брин, не кто-нибудь, говорит мне, что ей нельзя доверять? Да иди ты лесом.
— Наша родственная служба, само собой, громко требует крови Шэннона, что вряд ли тебя удивит, — продолжает Брин. — Арестовать, распотрошить, сделать наглядным примером, получить медали в награду. И что в результате? Национальный скандал в духе «сгорел сарай, гори и хата», и в разгар Брексита мы выглядим как полные кретины. Поэтому, как по мне, этот вариант мы сразу вычёркиваем.
Опять это «мы». Он предлагает мне тарелочку с кешью. Чтобы сделать ему приятное, я беру пригоршню орешков.
— Оливки?
— Спасибо, не надо, Брин.
— Когда-то ты их любил. Из Каламаты.
— Правда не надо.
— Второй вариант. Мы вытаскиваем его в Главный офис и делаем ему классическое предложение. «О’кей, Шэннон, мы тебя вычислили, ты агент Москвы. Либо ты переходишь под наш контроль, либо тебя ждёт суровое наказание». Как думаешь, сработает? Ты ведь его знаешь, а мы нет. И его отдел не знает. Им кажется, что у него есть девушка, но даже в этом они не уверены. Не исключено. Может, его декораторша. Он, говорят, занялся ремонтом. Взял ипотечный кредит и купил квартиру этажом выше. Он тебе об этом говорил?