ржимую дочь, и во всём, естественно, винила себя.
Я делал всё от меня зависящее, чтобы разделить эту ношу: прилетал домой на выходные, участвовал в тайных совещаниях с психиатрами, психологами и прочими «ами». Все они сходились на том, что Стеф обладает повышенным интеллектом — кто бы сомневался, — умирает от скуки среди сверстников, отвергает дисциплину как экзистенциальную угрозу и считает учителей невыносимо занудными. Ей нужен вызов, интеллектуальное окружение, отвечающее её запросам… Вывод, по-моему, до смешного очевидный, но только не для Прю, которая, в отличие от меня, излишне доверяет мнению экспертов.
Но вот наконец Стеф получила достойное интеллектуальное окружение в Бристольском университете, факультет математики и философии. Впереди у неё второй семестр.
— Что ж, расскажи ей.
— А тебе, дорогая, не кажется, что у тебя это лучше получится? — предлагаю я Прю, семейному оракулу, поддавшись минутной слабости.
— Нет, дорогой. Раз уж ты принял решение, лучше ей это услышать от тебя. Только помни, что ты легко срываешься. И пожалуйста, без самоунижения. Её это выводит из себя.
Внимательно изучив возможные локации (примерно так же я оцениваю риски сближения с потенциальным источником информации), я решил, что идеальным и самым естественным местом будет нечасто используемый горнолыжный подъёмник для слаломистов на северном склоне неподалёку от деревушки Гран-Террен. Подъёмник старого образца — наземный, с Т-образной перекладиной. Едешь рядышком, встречаться взглядами необязательно, никто тебя не услышит — слева сосновая роща, справа крутой склон прямо до равнины. Потом крутой спуск к началу подъёмника (он тут один) — быстро, с темы соскочить не успеваешь. Плюс наверху обязательная отсечка, так что все вопросы уже на следующем подъёме.
Сверкающее зимнее утро, идеальный снежный покров. Прю, сославшись на несуществующие проблемы с животом, устроила себе шопинг. Стеф всю ночь прогуляла с молодыми итальянцами, но, похоже, силы ещё остались, и она рада провести время с родным папочкой. Понятно, что, углубляясь в детали своего тёмного прошлого, я не могу выходить за рамки того, что никогда не был настоящим дипломатом, а только делал вид, вот почему мне не светили рыцарское звание и должность посла в Пекине, и теперь, когда я дома, пусть наконец с этим от меня отстанет, а то уже действует мне на нервы.
Я бы хотел ей рассказать, почему не позвонил в день её четырнадцатилетия, так как знаю, что осталась заноза. Я бы хотел ей объяснить, что сидел на эстонско-русской границе в сугробе и молился, чтобы мой агент сумел проскочить мимо погранцов, спрятавшись под дровами. Я бы хотел ей описать, что мы с её матерью испытывали в нашем посольстве в Москве под неусыпным наблюдением Конторы. Десять дней могло уйти только на то, чтобы бросить в потайной почтовый ящик секретную информацию или, наоборот, забрать её оттуда; один неверный шаг — и твоего агента, скорее всего, ждёт мучительная смерть. Но Прю твёрдо сказала, что московский тур — это часть её личной жизни, к которой она не желает возвращаться, и со свойственной ей прямотой добавила:
— И вряд ли ей так уж необходимо знать о том, что мы трахались перед скрытыми русскими камерами, дорогой.
Это когда мы наслаждались вновь обретённой половой жизнью.
Мы со Стеф хватаемся за перекладину — и поехали. Первый раз поднимаясь на вершину, мы болтаем о моём возвращении домой и о том, как плохо я знаю собственную страну, которой прослужил полжизни, так что, как ты понимаешь, Стеф, мне ещё о многом предстоит узнать и ко многому привыкнуть.
— То есть больше никакой шикарной выпивки из дьюти-фри, когда мы приезжаем к тебе в гости! — взвывает она, и папа с дочкой смеются от души.
Но вот мы отцепились и помчались вниз по трассе, Стеф впереди. Задан отличный мягкий старт для предстоящего разговора.
«Служить своей стране почётно в любом качестве, дорогой, — звучат в ушах слова Прю. — У нас с тобой могут быть разные взгляды на патриотизм, а для Стеф это проклятие человечества, уступающее только религии. И постарайся не шутить. Юмор в серьёзные моменты — ей в этом видится уход от разговора».
Мы ухватились за перекладину и снова едем наверх. Итак. Без шуток, без самоунижения, без извинений. Короткий отчёт, который мы набросали вместе с Прю, без всяких отступлений. Глядя прямо перед собой, я беру серьёзный, но не напыщенный тон:
— Стеф, мы с твоей матерью считаем: пришло время, чтобы ты кое-что про меня узнала.
— Я незаконнорождённая, — с готовностью подхватывает она.
— Нет. Я — шпион.
Она тоже глядит перед собой. Не так хотел я начать. Ладно. Я рассказываю по намеченному сценарию, она слушает. Без визуального контакта, а значит, без давления. Коротко, спокойно. Ну вот, Стеф, теперь ты всё знаешь. Мою жизнь сопровождала вынужденная ложь. Это всё, о чём мне позволено тебе рассказать. Я могу казаться неудачником, но на своей службе я добился определённого статуса. Она молчит. Достигнув вершины, мы слезаем. И снова спускаемся по склону. Она ездит быстрее, ну или ей нравится так думать, и я позволяю ей обогнать меня. Внизу у подъёмника мы встречаемся.
Мы стоим в очереди, Стеф в мою сторону не смотрит, но меня это не беспокоит. Она живёт в своём мире. Теперь она знает, что я тоже живу в своём мире, и это не какая-то там живодёрня для низколетящих пташек Форин-офиса. Стеф стоит впереди меня, поэтому хватает перекладину первой. Когда мы трогаемся, она спрашивает будничным тоном, приходилось ли мне кого-то убивать. Хмыкнув, я отвечаю: конечно нет, слава богу, и это чистая правда. Другие убивали, пускай опосредованно, но не я. Ни косвенно, ни чужими руками, ни, как выражаются в Конторе, за отрицаемым авторством.
— Никого не убивал. А преступление рангом пониже? — спрашивает она всё так же непринуждённо.
— Преступление рангом пониже… Я уговаривал ребят сделать то, чего без моих уговоров они бы не сделали.
— Что-то нехорошее?
— Как посмотреть. В зависимости от того, по какую сторону баррикады ты находишься.
— Например?
— Для начала — предать свою страну.
— И ты их уговаривал?
— Да. Если они сами себя уже не уговорили.
— Только ребят или ребят женского пола тоже? — Вопрос с виду легкомысленный, если не знать серьёзной позиции Стеф по феминизму.
— В основном мужчин. В подавляющем большинстве, — заверяю я её.
Мы снова на вершине. Отцепляемся и катимся вниз, Стеф по-прежнему впереди. И опять встречаемся внизу у подъёмника. Очереди нет. До сих пор перед подъёмом она поднимала защитные очки на лоб. На этот раз нет. Они всё отражают.
— И как же ты их уговаривал? — задаёт она вопрос, как только мы отъезжаем.
— Щипцами пальцы не выкручивал, — отвечаю я, тем самым совершая большую ошибку. Юмор в серьёзные моменты — ей в этом видится уход от разговора.
— И всё-таки? — настаивает она. Дались ей эти способы убеждения.
— Стеф, кто-то это делает ради денег, кто-то от ненависти или из-за непомерного тщеславия. А есть и просто идеалисты, которым не всучишь деньги даже насильно.
— И о каких же идеалах мы говорим, папа? — из-за поблёскивающих очков. Впервые за долгое время она назвала меня «папой». А ещё я отмечаю, что она не чертыхается — в случае Стеф это такой красный сигнал светофора.
— Ну, например, кому-то Англия представляется родоначальницей демократии. Или они без памяти влюблены в нашу дорогую королеву. Для нас эта Англия, возможно, уже не существует, если вообще существовала, но они считают иначе, вот ты им и подыгрываешь.
— А по-твоему, она существует?
— С оговорками.
— Серьёзными оговорками?
— А как иначе, помилуй? — Я почувствовал укол, дескать, вдруг умудрился не заметить, что страна катится в пропасть. — Кабинет тори, представляющий меньшинство, состоит из двоечников. Министр иностранных дел, которому я вроде как служу, невежественная свинья. С лейбористами дело обстоит не лучше. Это безумие под названием Брексит… — Я беру паузу. У меня тоже есть чувства. Об остальном пусть говорит моё негодующее молчание.
— Значит, у тебя есть серьёзные оговорки? — настаивает она невиннейшим голосом. — Даже очень серьёзные. Так?
Слишком поздно я осознаю, что чересчур раскрылся, хотя, может, с самого начала этого хотел: отдать ей победу, признать, что мне далеко до стандартов её блестящих профессоров, а затем снова станем теми, кто мы есть.
— Если я тебя правильно поняла, — продолжает она, когда мы отправляемся на очередное восхождение, — ради своей родины, в отношении которой у тебя есть серьёзные оговорки, и даже очень серьёзные, ты уговариваешь иностранных граждан, чтобы они предавали собственную. — И вдогонку: — По той простой причине, что у них, в отличие от тебя, нет оговорок в отношении твоей родины, а только в отношении своей. Так?
Я весело крякаю, тем самым признавая своё заслуженное поражение, но одновременно прошу о смягчении приговора.
— Но ведь они не невинные овечки, Стеф! Это их добровольное решение. В основном. И мы их берём под своё крыло. Социальное обеспечение. Нужны деньги — получите. Нужен Господь — вот вам Господь. Любые варианты, Стеф. Мы же их друзья. Они доверяют нам. Мы даём всё необходимое им, а они нам. Мир так устроен.
Но её не интересует, как устроен мир вообще. Её интересует мой мир, что становится понятно во время следующего подъёма.
— Когда ты предлагал другим, кем им быть, ты задумывался, кто есть ты?
— Я просто понимал, что я на правильной стороне, Стеф, — отвечаю я, чувствуя, как во мне начинает подниматься желчь, несмотря на все предупреждения Прю.
— Это на какой же?
— Моей службы. Моей страны. И твоей, кстати.
Наш последний подъём. Я сумел взять себя в руки.
— Папа?
— Выкладывай.
— У тебя за границей были романы?
— Романы?
— Любовные романы.
— Это тебе мама сказала?
— Нет.