Егор чуть заметно кивнул ему, что означало «так надо», и перевел взгляд на Олейникова:
– Спокойно, товарищ капитан, держите себя в руках… Пока ведется следствие, информация о гибели рядового Епифанцева не подлежит разглашению… Могу только сказать, что я услышал от него все, что намеревался услышать. И эта информация перепроверяется… Но вы так и не ответили на мой вопрос. Итак, спрашиваю еще раз: где вы находились на момент убийства писаря Епифанцева?
– А когда… это случилось с ним? – как-то уныло поинтересовался Олейников.
– Позавчера в районе пятнадцати-шестнадцати часов.
– Позавчера в это время я находился у командира третьего батальона майора Бруя. Занимался вместе с ним приемом пополнения. В штаб вернулся около семнадцати часов. Писаря Епифанцева не видел. Можете проверить… Еще вопросы имеются?
– Больше вопросов не имею, – спокойно ответил Егор. – Можете быть свободны.
– Премного благодарен, – язвительно проговорил Олейников и вышел из кабинета.
Какое-то время Ивашов был задумчив, потом спросил сержанта, тихо сидевшего в уголке:
– Федор Денисович, если бы ты был вражеским агентом, как бы ты вел себя на таких вот допросах?
– Не знаю, Егор Фомич, – не сразу ответил Масленников. – Наверное, старался бы расположить вас к себе. Поскоромнее, что ли…
– Верно! Знаешь, я бы тоже старался вызвать доверие у того, кто меня допрашивал бы, а не демонстрировал бы откровенную неприязнь… А капитан Олейников как будто на рожон лезет, хотя должен меня побаиваться.
– Может, это у него тактика такая?
– Не думаю. Не очень-то похоже, что делает он это специально. И его раздражение и неприязнь ко мне отнюдь не наигранны, а вполне искренни…
Ничего нового или особо примечательного не сообщил и старший лейтенант Шевчук. Да, он заходил в отдел капитана Олейникова, когда там были оба писаря и делопроизводитель Михеев. Зачем заходил? Просто занять у писарей бумагу, которая у него закончилась.
– Ни одного листочка не осталось, – пояснил помначштаба по тылу. – А мне еще заявку на медикаменты надо было писать…
О гибели писаря Епифанцева Шевчук узнал вечером, когда уже знал весь штаб. И по этому поводу сказать ничего не имеет.
Затем младший лейтенант Ивашов задал несколько вопросов касательно капитана Олейникова, на что Шевчук обстоятельно ответил, что особой дружбы с Олейниковым он, старший лейтенант Шевчук, не водит, сталкивается с ним сугубо по делам службы или на оперативках у начальника штаба. Но вообще капитан Олейников – «мужик стоящий».
– Почему вы так говорите? – заинтересовался Егор.
– Потому что видел его в бою, – просто ответил Шевчук. – Герой, и в то же время солдат беречь умеет.
– У меня имеются сведения, что писаря Епифанцева убили, – сказал под конец допроса Ивашов.
– Почему? За что? – округлил глаза помначштаба по тылу.
– Потому что писарь знал о смерти старшего лейтенанта Хромченко что-то такое, чего знать был не должен, – не стал вдаваться в подробности Ивашов.
– Вам виднее, – пожал плечами Шевчук.
– Это верно, – согласился с ним Егор.
Капитан Рыжаков тоже не очень-то был доволен новым допросом. Хотя раздражения, а тем более неприязни к младшему лейтенанту Ивашову отнюдь не испытывал. Или, по крайней мере, не выказывал.
Да, в отдел Олейникова в день гибели писаря Епифанцева он заходил, чтобы оформить несколько приказов. С Епифанцевым разговаривал, как разговаривал и с делопроизводителем старшиной Михеевым. В районе пятнадцати-шестнадцати часов находился на своем рабочем месте, занимаясь подсчетом численности рот и батальонов в связи с вновь прибывшим пополнением.
На вопросы Ивашова капитан Рыжаков отвечал спокойно и деловито, не пытаясь ни вызвать к себе расположение, ни выказывая предубеждения против действий младшего лейтенанта. То бишь вел себя так, как и подобает офицеру, совесть которого ничем не запятнана.
– Скажите, при вас был портфель, когда вы прибежали на выстрел в кабинете Хромченко? – неожиданно спросил Егор.
Легкая тень пробежала по лицу капитана Рыжакова. Такого вопроса он явно не ожидал. И будь на месте Ивашова кто-то другой, скажем, тот же сержант Масленников, он бы не заметил этой тени, всего-то на несколько долей секунды, появившейся на лице помначштаба. А Егор Ивашов заметил. И отметил это для себя, не подав при этом вида…
– Нет, не было, – слишком поспешно ответил капитан Рыжаков, что опять-таки отметил Ивашов. – Вы меня об этом уже спрашивали.
– Верно, – согласился Егор. – А вот капитан Олейников показал на предыдущем допросе, что в руках у вас был портфель. И вы, перед тем как достать из кобуры пистолет и ворваться в кабинет Хромченко, передали этот портфель рядовому Епифанцеву. Портфель в его руках несколькими секундами позже видел старший лейтенант Шевчук.
– Ну, так, может, писарь и примчался на выстрел с портфелем, – предположил Рыжаков. – Я точно помню, у него что-то было в руках. А капитан Олейников ошибается. Просто я часто хожу с портфелем. Это, наверное, и побудило его сказать, что у меня в руках был портфель.
– Может, оно и так, – сдержанно согласился Ивашов, не вдаваясь в подробности о том, что капитан Олейников еще и описал этот портфель. «Старенький такой кожаный портфельчик на две застежки. Рыжаков часто с ним ходит. Если не всегда…»
Так кто же из них врет?
Когда капитан Рыжаков вышел, сержант, ерзающий на стуле в уголочке, спросил:
– А ему вы почему не сказали, что перед самой смертью Епифанцева вам удалось с ним поговорить?
– Ну, если капитан Рыжаков – враг, слов про его портфель будет достаточно, чтобы его насторожить и заставить действовать дальше. Но не более. Мы ведь сомневаемся в его показаниях настолько, насколько сомневаемся и в показаниях капитана Олейникова. Но сомнения эти ничем не подкреплены: писаря Епифанцева, который бы мог уличить Рыжакова или Олейникова во лжи, нет уже в живых. А если бы я сказал ему, что мне удалось поговорить с Епифанцевым перед самой его кончиной, это Рыжакова напугало бы. И если он действительно враг, то может попросту скрыться. Ищи потом ветра в поле. Так что сделано все, чтобы побудить всех наших подозреваемых к действиям и заставить как-то проявить себя. То есть, – тут Егор сделал паузу, – задействовать новую связь в лице рядового Зеленчука… Кстати, я звонил командиру третьего батальона майору Брую, он сказал, что Олейников около пятнадцати часов куда-то отлучался ненадолго, минут на пятнадцать-двадцать. Этого времени вполне достаточно, чтобы заманить бедного Епифанцева на чердак Дома культуры, оглушить его и выкинуть в окно… Как там наш комсорг, бдит за бывшим полицаем?
– Бдит, Егор Фомич, – ответил Масленников.
– Это хорошо. Пусть внимательнее бдит.
– Понял, передам. А как вы думаете, каким образом будет задействован Зеленчук? Ну, какое задание он получит от резидента?
– Это нам не столь важно. Для нас важно, кто именно будет давать задание…
Сказав это, Егор поймал себя на мысли, что выбирает из двоих: либо Рыжаков, либо Олейников. Старший лейтенант Шевчук почему-то из подозреваемых выпал.
Не рано ли?
Глава 15Выстрелы в ночи
Жаренная на сале картошечка с лучком, запиваемая холодным молоком из запотелой крынки, – что может быть лучше после многотрудного дня? Что еще может принести отдохновение и радость терзаемой сомнениями душе? Разве что свежая прохладная постель, заботливо приготовленная тетей Дусей.
Ординарец Зозуля, исполнявший при младшем лейтенанте Ивашове обязанности порученца и устроителя быта своего командира, сытый и довольный, сидел на крылечке и вырезал перочинным ножиком какую-то деревянную фигурку, насвистывая время от времени повторяющийся мотив, очень Ивашову знакомый. Вот только припомнить слова младший лейтенант не мог.
Тетя Дуся деловито позвякивала на кухне посудой.
Проживающая по соседству брехливая собака отчего-то вдруг помалкивала (может, неспроста?). Откуда-то издалека доносился звук гармошки и слова песенки, известной Егору еще с пограничных времен…
Не забыть нам го-оды огневые-е
и прива-алы у Дне-епра-а.
Завивался в ко-ольца голубые-е
дым махорки у ко-остра-а.
Письмецо полу-учишь от любимо-ой,
вспомнишь да-альние кра-ая-а,
а закуришь – и-и с колечком дыма-а
улетает гру-усть твоя-а.
Эх, махо-орочка, махо-орка-а,
по-ороднились мы с тобо-ой.
Вда-аль глядя-ат дозоры зорко-о,
мы гото-овы в бо-ой.
Словом, деревня деревней. Будто и нет войны, и не стоит, набычившись, на пригорке метрах в двухстах за околицей села дот, укрепленный в пять накатов толстыми бревнами.
Спать не хотелось.
Егор вышел на крыльцо и присел рядом с ординарцем.
– Что, не спится, товарищ младший лейтенант? – посмотрел на него Зозуля.
– Не спится, – признался Ивашов.
– А хорошо, если бы сейчас войны не было, – мечтательно произнес Зозуля, продолжая вырезать фигурку. – Поутру можно было бы на рыбаловку сходить. Карасиков да линей на ущицу да жареху натаскать. Псел – река рыбная. Говорят, до войны судаков из нее таскали по полпудика весом. А в тридцать девятом местные мужики сома под два центнера взяли. Как катер он их лодку за собой таскал. Полдня с ним, сказывают, бились…
Возле кустов при повороте на большак метнулась какая-то тень. Ивашов увидел ее краем глаза, а затем услышал глухой звук передергиваемого затвора. Звуки в ночной темноте слышны явственно и не сливаются в общий шум, который ночью попросту отсутствует. Если, к примеру, одновременно залает собака, замычит корова и запоет песню пьяный мужик, эти звуки не сольются в единый шум, а будут слышны по отдельности, как сольные инструменты в оркестре.
А может, Егор почувствовал звук. По крайней мере, сидевший рядом Зозуля ничего не услышал. Секунду, может, две Егор вслушивался в темноту, а затем столкнул Зозулю с крыльца и сам кинулся на землю…