Они поднялись по лестнице на цыпочках и стали ждать, пока Хофман медленно и осторожно открыл дверь, которая вела в кладовую дворецкого. Он приоткрыл ее на сантиметр, слушая. Это был опасный момент, ведь там мог находиться слуга, рано вышедший на работу. Но не было слышно ни звука, и Хофман открыл дверь настежь. Когда другие прошли, он закрыл её, и снова не остановился, чтобы запереть ее. Ланни не спрашивал, почему он так делал. Он был уверен, что Хофман знал свое дело, а время их поджимало.
В столовой мимо длинного стола французского ореха, на котором Ланни ужинал и будет ужинать и дальше. Мимо исторических картин, у которых Ланни забалтывал Рёриха. Тусклый свет проникал в эти комнаты, а три злоумышленника смотрели во все стороны, все их чувства были напряжены до предела. Через широкий зал, а затем в библиотеку и по мягкой бархатной дорожке к третьему окну от северо-западного угла. Хофман нагнулся и поднял монету, а затем открыл половину окна, которая представляла узкую дверь. Порыв ветра, долгий порыв, давший трем мужчинам время проскочить. Затем Хофман закрыл за ними барьер.
Проснулся ли сторож? Выпущены ли собаки на свободу? Это были риски, на которые они должны были пойти, и тут нечего было говорить. "Au revoir", — прошептал слесарь, и Ланни ответил: "До встречи в Париже сегодня утром". Двое прошли через освещенную прожектором лоджию, мощенное и открытое пространство перед шато. Они не бежали, а шли с достоинством, соответствующим гауптману СС, облечённого секретными обязанностями гестапо. Хофман теперь нёс ящик с инструментами. Ведь немыслимо, чтобы офицер таскал вещи. Ланни не мог ждать и наблюдать за ними, а пошел с отработанной небрежностью вокруг здания к крытому подъезду к дверям.
Сторож все еще тяжело дышал, всё было к лучшему, хотя опасность для Ланни была еще далека от завершения. Ему пришлось ждать десять минут, время, необходимое для человека, чтобы добраться до стального забора и забраться на него. После того, как они выйдут из света, они понесут коробку инструментов между собой и пройдут значительное расстояние за короткое время. Лестница была спрятана в кустах, и взять её и перелезть через забор не займет много времени. Но есть вероятность того, что проезд какого-нибудь автомобиля или крестьянской телеги может задержать их на довольно долгое время. Поэтому он не выпустит собак, пока они не будут в безопасности.
Так что Ланни должен был сидеть и думать о Труди. Осознать, что произошло все самое худшее, что можно себе представить. В той камере или в одной из других рядом она провела что-то вроде трех месяцев, её избивали и мучили эти полдюжины изысканных монстров, с которыми Ланни вместе обедал и, возможно, будет обедать и дальше. Чувство тошноты охватило его, и он был вынужден сжимать руки и плотно стискивать зубы. Он пожалел, что не принес с собой свой автоматический пистолет Бэдд. Он вообразил себя с пистолетом в кармане, спустившимся к завтраку и расстрелявших всех тех людей подряд. Но нет, это не принесёт пользы. Он ведет борьбу не с людьми, а с правительством и системой мышления, набором идей. Придёт день, когда будет использовано оружие, но это будет не один ствол. Это будут миллионы, а, возможно, десятки миллионов.
Он попал сюда слишком поздно. Он никогда не сможет простить себе эту задержку. Но что он мог сделать? Все зависело от его возможности стать гостем в шато, и как он смог бы добиться этого на день раньше? Должен ли он был предупредить социалистов во французском правительстве о заговоре Кагуляров и тем самым вызвать раньше рейд на них? Возможно, он мог бы сделать это. Но эта идея не приходила ему в голову, пока не раздался телефонный звонок от Аннет де Брюин. Его имя не могло фигурировать в обвинениях семьи де Брюин. А стал бы французский кабинет действовать на основании анонимных обвинений? Нет, это была просто сумасшедшая идея, одна из многих, которыми Ланни мучил себя, потому что должен был обвинить кого-то в этой трагической развязке.
Он потерпел поражение полностью и навсегда, так он сказал себе с болью в сердце и душе. Теперь Труди была у нацистов внутри огромного застенка, которым была Германия. Они забрали ее туда, чтобы убить, потому что они не могли сломить ее волю. А убийство было их высшим мастерством. У Ланни не было никакой возможности найти ее, и он никогда даже не узнает, что случилось с нею, если она когда-нибудь не появится у его кровати в ночное время, или если она не будет говорить с ним голосом Текумсе. Все тщательно продуманные усилия Ланни пропали зря. Все время и расходы на привлечение Хофмана из Нью-Йорка и Монка из Испании. Все свободное время и труд Ланни, которые он мог бы употребить на выполнение задач агента президента.
Как хорошо сидеть там в темноте и дрожать от холода, горя и ярости все вместе. Это помогло пройти времени, которое опять стояло на месте. Из этой авантюры Ланни мог извлечь только свою способность продолжать обманывать нацистов-фашистов. Но над ним по-прежнему висел риск потерпеть неудачу. На Пауля мог не подействовать гипноз. Макс может не протрезвиться и рассказать, кто его споил. Собаки могли устроить тарарам в вольерах, два грабители не смогут вовремя перелезть через забор. Кто-то мог увидеть, как Ланни лазил в окна библиотеки. Да, можно было представить себе много неудач, что заставляло Ланни постоянно глядеть на часы. Даже может случиться, что нацисты пользовались гипнозом, телепатией, ясновидением или транс медиумизмом. Посмотрим ещё, чья возьмёт, и у Гитлера были люди, которые знали всё об этом. Клин клином вышибали. Но потом обнаружили, что чужой клин острее и опаснее!
О, Боже, о, Боже, бедная Труди! Ланни придется отказаться от нее. Но прежде чем эта мысль пришла к нему в голову, он понял, что не сможет этого сделать. Он уже начал думать о том, как найти ее в Германии. Кто там мог ею заниматься? Сам Гитлер, или Геринг, или Геббельс, или Риббентроп, или Гиммлер? Сможет ли Ланни это выяснить, если останется с графом и заведёт с ним дружбу? Бедный дурак, так сын владельца Бэдд-Эрлинг Эйркрафт назвал себя, сидящего здесь и мечтающего о таких результатах, хотя был ещё не уверен, что его не разоблачили и полностью не разрушили его карьеру!
Наконец, бесенята или маленькие домовые, кто бы они ни были, что сидели на стрелках часов Ланни и удерживали их в неподвижности, решили их отпустить. Десять минут прошло, Ланни встал и спокойно пошел к задней части здания и обратно к питомникам. Там никого не было, по крайней мере, в поле зрения. Собаки услышали, как он идет, и были на чеку. Они не привыкли, что их выгоняют в этот час. Но все, что делает дружелюбный бог, не подвергается сомнению. Он открыл ворота, и они последовали за ним. Он закрыл ворота за ними и приказал им гулять, и они убежали прочь в темноту. Они могли бы обнаружить чужие запахи и привести своих смотрителей по их следам. Но если посягатели уехали на автомобиле, всё останется тайной.
Ланни вернулся к крытому подъезду к дверям. Он схватил сторожа за плечи, встряхнул его, говоря: "Aufstehen! Aufstehen!" Человек начал стонать и протестовать. Нет сомнений, что у него болела голова и ещё долго не пройдёт. Он должен окончательно проснуться, чтобы встать на ноги и осознать опасность потерять свою работу. Страшная вещь для пожилого гражданина Германии, где все регламентировано, и вся его жизнь занесена в трудовую книжку. Ланни продолжал его трясти, все более и более энергично, и командовать строго, но не громко: "Проснись! Aufwachen, Sie Esel!"
Ланни включил на секунду фонарик. Под одной из опор крытого подъезда был гидрант, используемый для поливки цветов и дороги. Ланни налил немного воды в свою красивую шляпу и плеснул её в лицо сторожа. Он сделал это во второй раз, и ему удалось поставить беднягу на ноги. "Теперь, ходить!" — скомандовал он. — "Sie sind betrunk en, Sie armer Narr! Если они найдут вас в таком виде, они отправят вас обратно в Германию. Verstehen Sie?"
— Ja, ja, mein Herr.
— Хорошо, тогда продолжайте ходить. Не позволяйте никому узнать, что вы пили. Не говорите ничего обо мне, или тогда они всё узнают от вас. Вы понимаете?"
Бедный Макс начал нетвёрдой походкой, поддерживаемый американцем. Ja, ja, он все понял и был в ужасе; — ach leider, and Herrgott, and bitte um Verzeihung, Herr! А потом — Oh weh, oh weh, что означало горе и bitte sehr, что означало пожалуйста. Всё, о чём мог думать напуганный бедный пожилой слуга. "Согрешил: невоздержанием душевных и телесных чувств; нечистотою душевною и телесною", — так звучит исповедь в молитослове, а этот жалкий житель Померании произнёс всё это на своем родном языке. Ланни толкал его вперёд и ловил его, когда тот спотыкался, и продолжал говорить: "Vorwärts, marsch, machen Sie sich auf die Socken! Продолжайте двигаться и не присаживайтесь, тогда опять заснёте, и вас найдут пьяным".
"Ja, ja, mein Herr! Danke schön, mein Herr!" — И так далее. Ланни знал, что еще была пара часов до рассвета в середине ноября, а если человек будет достаточно напуган и будет держаться на ногах, то сможет отойти от своего загула и добраться до своей постели, не привлекая внимания. Ланни прошёл с ним весь путь вокруг шато, а затем не осмелился остаться с ним больше. Он выдал окончательный набор запретов и получил окончательный набор обещаний, а затем подошел к лоджии, тщательно вытер ноги и вошел в окно библиотеки. Внутри он тщательно закрыл окно, и закрепил все болты. Он посветил фонариком и убедился, что всё кругом было в порядке, а затем спокойно пошел к лестнице. Там никого не было, насколько он мог видеть. Он тихо прокрался вверх по лестнице и пошел по коридору к своей комнате. Он не преминул запомнить, какой была его собственная дверь. Он повернул ручку, бесшумно вошёл, закрыл дверь и запер ее. А затем подошел к кровати, упал на неё и стал тихо плакать про себя, отчасти из-за Труди, и частично от страшного напряжения, в котором он находился не в течение трех часов, не в течение трех дней, а в течение трех долгих месяцев своей жизни.