“Я нашла на улице мертвого младенца”, – писала Урсула. Она подняла крошечный труп. “Пеленки были еще мокрые”. Ребенок был почти ровесником Миши. Так с ужасающей наглядностью перед ней предстало все, что было поставлено на карту. Она могла оценить агрессию Японии в политических терминах – “очевидный, жестокий урок о методах, используемых капитализмом”, – но здесь читалось и предостережение о том, в каком беспощадном мире она теперь существовала. Если Урсулу арестуют и казнят, следующим погибшим на улице ребенком может оказаться ее сын.
Руди был в ужасе и в ярости от нападения Японии. “Нападение на слабую страну – шаг возмутительный и шокирующий, – писал он родителям. – Мы наблюдаем здесь военную агрессию, осуществляемую исключительно в экономических интересах”. Руди все чаще мыслил и говорил как Урсула. “Этот период сыграл важнейшую роль в том, что Руди стал коммунистом”, – писала она в дальнейшем. Ее муж постепенно склонялся к революции. И пытался спасти их брак. Его обращение к коммунизму было отчаянным актом любви. Но было уже слишком поздно. Руди был заботлив и нежен, но в его темно-карих глазах Урсула видела теперь лишь отражение вечности в оковах традиционного брака. Рихард Зорге показал ей другой мир – захватывающий, полный самоотверженности и риска. С Руди она жила в комфорте и довольстве. Но с Зорге, мчась на мотоцикле, сидя на тайном совещании или выполняя секретное задание, она чувствовала, что по-настоящему живет.
Агнес Смедли работала над серией рассказов, действие которых разворачивалось в Китае, и использовала свое журналистское прикрытие, играя роль посредника между Зорге, Коминтерном, КПК и Центром. Благодаря Зорге она стала “сотрудницей главного управления Коминтерна”. Однако британцы терзали ее, “как свирепые псы”, говорила она, и поведение ее становилось все более и более непредсказуемым. Читатели Frankfurter Zeitung жаловались, что ее репортажи “односторонни”. Газета также получила донесение разведки (вероятно, британской), где утверждалось, что Смедли посетила собрание в театре с “группой молодых китайских коммунистов, с которыми она распивала спиртные напитки и вызывающе заигрывала”. Под занавес, сообщалось в рапорте, она вышла “на сцену обнаженная, в красной шляпе, и исполнила «Интернационал»”. Это было чересчур даже для славившейся либерализмом немецкой газеты. Агнес уволили.
Летом 1932 года Агнес с Урсулой отправились вместе в рабочий отпуск в горы Гуйлиня в провинции Цзянси, у самой границы территории, подконтрольной коммунистам. Как всегда, политика переплелась с личной жизнью. Эта поездка была возможностью сбежать от летнего шанхайского зноя и вдохнуть новую жизнь в их дружбу, попутно занимаясь необременительным шпионажем. КПК предоставила им отпускной домик. Поскольку в близлежащих горах развернулся лагерь армии Мао, Агнес брала “интервью у китайцев из Советской республики и их защитников, Красной армии Китая”, часть полученных сведений использовала в репортажах, а всю секретную информацию передавала в Москву.
За пятидневным плаванием по реке Янцзы “последовала поездка в тряском автобусе к подножию горы [и] еще три часа по крутым тропинкам в качающемся паланкине”. Поначалу казалось, будто в их отношениях проступает былая теплота. “Каждый день мы с Агнес ходим на долгие прогулки, – писала Урсула, – любуемся прекрасными видами, открывающимися сверху на долины Янцзы и на горы Хубэй, где расположились красные”.
В тот день, когда Урсула написала это письмо своим родителям, дело Нуленсов (чьи подлинные имена до сих пор не были известны властям) слушалось в Верховном суде Цзянсу: их обвиняли в “финансировании коммунистических бандитов, организации подрывной деятельности, продаже оружия коммунистам и заговоре с целью свержения властей Китайской республики”. За несколько дней до этого Зорге встретился с двумя направленными из Москвы курьерами, каждый из которых передал ему свыше 20 000 долларов на взятки представителям китайских судебных властей.
В Гуйлине Урсуле и Агнес сообщили, что Нуленсы устроили голодную забастовку. Садясь за стол, Агнес театрально заявила, что из солидарности не будет ничего есть, пока супругов не отпустят на свободу.
– Нуленсам это не поможет, – едко ответила Урсула.
Не говоря ни слова, Агнес встала и возмущенно покинула комнату. Урсула взяла на руки Мишу и повела его на прогулку.
Когда она вернулась в бунгало, на столе ее ждало письмо.
“Не в силах больше здесь оставаться при нынешних обстоятельствах, я возвращаюсь в Шанхай, – писала Агнес. – Ты слишком озабочена личным счастьем и своей семьей. Частные дела играют в твоей жизни слишком большую роль. Ты лишена задатков истинной революционерки”.
Ее слова глубоко задели Урсулу. “Агнес, безусловно, достаточно хорошо меня знала, чтобы понимать, что я пойду на любой риск. Должна ли я проявлять свои эмоции, чтобы доказать их? Как столь близкая дружба могла вот так завершиться? Откуда у Агнес взялись подобные представления обо мне?” На самом деле гневная тирада Агнес относилась скорее к личной жизни, чем к политике: она завидовала отношениям Урсулы с Зорге и ее дружбе с Идой, завидовала, что у нее есть ребенок, и злилась, что она отказалась забросить шпионаж, не приняв ее предложения усыновить маленького Джимми.
Урсула осталась в Гуйлине, погрузившись в тяжкие размышления о рухнувшей дружбе. “Это был тяжелый удар”. Поступило сообщение, что Нуленсов приговорили к смерти, но приговор смягчили, изменив его на пожизненное заключение. Урсула думала, что спасением они обязаны Зорге, давшему взятку судье. Она обдумывала обвинения, брошенные женщиной, чьими идеями и дружбой так дорожила. “Возможно, Агнес права. Я наслаждалась жизнью и могла получать огромное удовольствие от повседневных вещей. Быть может, я придавала им слишком большое значение? Каждый вздох моего сына был для меня чудом, и я хотела еще детей, хотя и не думала, что мой брак сохранится после нынешнего разлада”.
Вскоре страдания вытеснил гнев. Агнес ошибалась на ее счет. Урсула была, как никто другой, способна провести грань между личной жизнью и политическим долгом. Она докажет Агнес и всему миру, что, невзирая на материнские обязанности, обладает всеми задатками настоящей революционерки.
Вернувшись в Шанхай, она рассказала Зорге о ссоре с Агнес. Он сменил тему. “Рихард, по-видимому, счел это пустой женской ссорой и не проявил никакого желания вмешаться”. Как опытному ловеласу, Зорге было чем заняться, вместо того чтобы влезать в разборки между двумя своими пассиями. (Пока Агнес и Урсула ссорились, он соблазнил “прекрасную китаянку”, от которой получил данные о количестве и составе вооружений правительственных войск.) Урсула с Агнес до сих пор время от времени виделись, но дружбе пришел конец, и обе это понимали.
Благодаря Смедли Урсула попала в мир коммунистической разведки, ее вдохновлял несгибаемый мятежный дух американки. Но за два года подпольной работы у Урсулы появились те качества, каких у ветреной, эгоистичной Агнес никогда не могло быть, – она становилась профессиональной, увлеченной и все более уверенной в себе разведчицей. “Я постоянно осознавала, что меня могут арестовать, и укрепляла себя физически, чтобы быть выносливее. Я не курила и не пила спиртного. Вынужденный отказ от этих привычек не стал бы для меня пыткой”. Агент Соня вживалась в свою роль.
Однажды утром в декабре Урсуле позвонили, в трубке раздался знакомый голос польского фотографа Гриши Герцберга. “Приходи днем ко мне домой. Рихард хочет с тобой встретиться”. Это был условный сигнал: она должна быть готова к возможной встрече. “Я крайне редко бывала у Гриши и решила, что должна прийти, только если он позвонит снова”. Урсула час прождала повторного звонка. Телефон молчал, и она отправилась за покупками.
За ужином в тот вечер у Гамбургеров собрались учитель и рьяный нацист Фриц Кук и два брата – Эрнст и Гельмут Вильгельмы, один – архитектор, а другой – ученый, вместе со своими женами. Ужин был настоящей пыткой, гости “были скучны и неразговорчивы”, а шансы собрать полезные сведения для разведки были ничтожны. Кук дотошно показывал снимки из своих экспедиций во внутренние районы страны, и Урсула чуть не задремала от скуки, когда в соседней комнате зазвонил телефон.
Она сняла трубку. Этот момент навсегда врезался в ее память. Рядом с телефоном на столе в рамке стояла фотография дома в Шлахтензее, где она провела детство. Из столовой долетали обрывки беседы.
– Я два часа прождал тебя днем, – сказал Рихард Зорге. – Хотел попрощаться.
У Урсулы земля ушла из-под ног. Она тяжело опустилась на стул.
– Ты меня слышишь? – Голос Зорге тихо доносился из трубки, которая едва не падала из безвольной руки Урсулы. – Да, – отвечала она, – слышу.
Зорге торопливо объяснил, что уезжает на следующий день. Его вызывали обратно в Москву. Поводов для беспокойства, говорил он, нет, но в Китай он уже не вернется. Центр планировал направить его в другое место.
– Я хочу поблагодарить тебя за заботу обо мне и обо всех остальных. Для тебя все только начинается. Впереди будет еще много лжи. Держи хвост пистолетом, – сказал он, употребив старинное английское выражение. – Ты должна мне это пообещать. А теперь – всего хорошего, самого-самого хорошего, и до свидания.
В трубке раздались гудки.
Урсула застыла на месте, уставившись невидящим взором в стену. Гриша забыл про повторный звонок, допустив обычный профессиональный промах. “Я не могла помыслить, что Рихард просто уехал. Что никогда больше не будет он сидеть рядом со мной на этом стуле, говорить со мной, слушать меня, давать мне советы, смеяться со мной”. Он уехал, а у нее даже не нашлось нужных слов, чтобы с ним попрощаться.
“О чем я только думала? Неужели я только тогда осознала, сколько он для меня значил?”
Урсула больше никогда не видела Рихарда Зорге. Возможно, никаких романтических отношений между ними уже не было, но Урсула не ставила в них точку.
Она вернулась к своим унылым гостям. Никто не обратил внимания, что ее сердце разбито.