ильнее. Раз советская разведка требует, чтобы Урсула поехала в Москву, он не будет (и, вероятно, не сможет) ей препятствовать. Его родители будут заботиться о Мише, а Урсула, пройдя обучение в России, заберет сына; семья вновь будет вместе, и они начнут все сначала. На это Руди и надеялся. Когда пришло время прощаться, он сжимал ребенка в объятьях, пока тот не вывернулся из его рук.
Глубокий след от разлуки с двухлетним сыном останется у Урсулы на всю жизнь. До конца своих дней она оправдывала это вынужденное решение, но сама себя так и не простила.
18 мая 1933 года Урсула с Мишей взошли на борт норвежского лесовоза, направлявшегося во Владивосток. Как раз перед поднятием якоря появился Гриша с большим, закрытым на замок чемоданом, где лежали документы, которые нужно было доставить в Центр. Во время долгого путешествия Урсула читала малышу детские стишки и рассказывала разные истории. Они часами болтали с жившей в клетке на палубе канарейкой. “Сердце у меня сжималось при одной мысли о расставании”, – писала она. Было тепло, воздух был наполнен запахом леса, который перевозило судно. “Миша будет в любящих бабушкиных руках, – говорила она сама себе. – Горный воздух пойдет ему на пользу”.
В порту Владивостока их встретил советский морской офицер, проводивший их на поезд до Москвы. В первую ночь в маленьком купе Миша никак не мог угомониться, стук колес не давал ему покоя. “Я лежала на койке рядом с ним, пока он не уснул у меня в объятьях, и я снова осознала, как трудно мне будет расстаться со своим сыном”. Девять дней спустя они приехали в Москву и передали чемодан ожидавшим их служащим, перед тем как сесть на другой поезд, в Чехословакию, где уже на такси они добрались до маленькой деревни Гренцбауден.
Макс и Эльза Гамбургеры, теперь постоянно жившие в Чехословакии, горячо встретили мать и дитя. Роберт Кучински за несколько месяцев до этого покинул шале и теперь находился в Англии. “Я сказала родителям Руди, что мы думаем перебраться в Советский Союз”, – писала Урсула. Она объяснила, что проведет несколько месяцев в Москве, чтобы понять, что к чему. Гамбургеры “были не в восторге от этого плана”, но согласились заботиться о внуке столько, сколько потребуется.
Через несколько дней из Берлина приехала мать Урсулы.
Долгожданная встреча со старшей дочерью и первым внуком должна была обрадовать Берту Кучински, но бедная женщина находилась в совершенной растерянности. За несколько месяцев, последовавших за бегством Роберта, притеснения со стороны нацистов лишь набирали обороты. Гестаповцы вернулись в Шлахтензее, требуя сообщить, куда уехал Кучински. В доме Юргена также проходили обыски. Лидера КПГ Эрнста Тельмана схватили в доме некоего Ганса Клучински, и из-за созвучия фамилий на семью Кучински вновь было обращено повышенное внимание – сотрудники гестапо никогда не были сильны в орфографии. Юрген был арестован, но после двухчасового допроса его отпустили. Он начал тайно вывозить из страны семейную библиотеку – около двух третей из 50 000 томов удалось спасти. Юрген и Маргарита вели теперь подпольное существование, постоянно опасаясь ареста.
В мае нацисты стали устраивать публичные сожжения “еврейской и марксистской” литературы, коснувшиеся и таких подрывных произведений, как “Дочери Земли” Агнес Смедли. Все книги из созданной Урсулой в 1929 году Марксистской библиотеки для рабочих были преданы огню. Ее друг Габо Левин, работавший там библиотекарем, был избит и брошен за решетку. Вскоре после этого Берта Кучински устроила книгосожжение собственноручно. Верная Ольга Мут стояла рядом с котельной топкой в подвале, отправляя в огонь левую литературу и исследования, а остальные члены семьи сносили вниз все, что могло показаться нацистам компрометирующим, в том числе многие бумаги Урсулы. Когда настал черед уничтожить рукописи Роберта Кучински, Олло раздраженно приговаривала: “Называют себя партией рабочих, а твой отец и писал свои опусы ради улучшения жизни рабочих”. Через несколько дней гестапо вновь заявилось в дом Кучински, на этот раз с обыском. “Они просто вломились к нам, – вспоминала Бригитта. – Мы еще спали, пришлось быстро привести себя в порядок и спуститься в комнату, куда нас всех согнали на время обыска”. Олло стояла рядом, “спокойная, собранная”, скрестив руки. Покидая дом не солоно хлебавши, один из гестаповцев повернулся и презрительно бросил: “Мы до нее еще доберемся”. Теперь Урсула была в розыске наряду с Робертом и Юргеном. Пришло время бежать. Берта выставила старый семейный дом на продажу и приготовилась к побегу.
Появившаяся в Гренцбаудене женщина была бледной, преждевременно состарившейся тенью той блистательной матери, с которой Урсула попрощалась три года назад. На внука Берта едва взглянула: “Ничто больше ее не радовало”, – писала Урсула. Проведя с ними всего несколько часов, Берта объявила, что возвращается в Берлин.
Двухлетний Миша чувствовал повисшее в воздухе напряжение. “Он горько расплакался, все время твердя: «Мамочка, останься с Мишей, пожалуйста, мамочка, останься с Мишей»”. Зная, что она не сможет взять себя в руки в момент расставания, Урсула собрала вещи на рассвете, обняла Макса и Эльзу и, тихо плача, выскользнула из дома, пока сын спал.
Офицеры на вокзале в Москве называли ее Соней. Она впервые слышала придуманное ей Рихардом Зорге кодовое имя и тут же вспомнила популярную в шанхайских барах песенку. В памяти проснулись воспоминания о мужчине на мотоцикле. “Возможно, поэтому мне оно и понравилось, – писала она в дальнейшем. – Это имя прозвучало как последний привет от него”.
Ожидавший ее автомобиль поехал на юг, к Ленинским горам, расположенным на правом берегу Москвы-реки, с небольшой высоты которых открывался вид на город. Недалеко от села Воробьево они подъехали к воротам большого комплекса зданий, который был окружен двойным металлическим забором и патрулировался военной милицией и сторожевыми псами. Это была “8-я международная спортивная база”, или, более секретно, “Отдельная радиолаборатория Народного комиссариата обороны”. Лаборатория под незамысловатым кодовым названием Воробьевка находилась в ведении Якова Мирова-Абрамова, руководителя разведки Коминтерна, который еще в 1926 году завербовал Агнес Смедли и теперь возглавлял отдел связей советской разведки.
Воробьевка была оснащена лабораториями, мастерскими и современной радиотехникой. Верхний этаж представлял собой купол для радиовещания, оборудованный двумя радиопередатчиками (на 500 Вт и 250 Вт) и мощным радиоприемником “Телефункен”. Здесь около восьмидесяти отобранных студентов – мужчины и женщины из самых разных стран мира – осваивали искусство тайных коротковолновых радиоопераций: конструирование передатчиков и приемников, сборку и маскировку радиооборудования, шифровку и дешифровку сообщений, написанных азбукой Морзе. Кроме того, студенты также изучали иностранные языки, историю, географию, марксизм-ленинизм, оттачивали мастерство рукопашного боя и владения оружием, методы подрывной деятельности, учились делать взрывчатые смеси и обращаться с ними, осваивали технику наблюдения и контрнаблюдения, а также все изощренные методы шпионажа: тайники, мимолетные контакты и маскировку. Перед тем как отправиться на задания по всему миру, выпускники шпионской школы подвергались “изнуряющим тренировкам в армейском спортивном лагере”; курс настолько выматывал физически, что после него студентов “отправляли восстанавливать силы в санаторий в Крыму”.
Миров-Абрамов был “приветливым, знающим и верным товарищем”, сторонником безукоризненной армейской дисциплины и одержимым фанатом техники, требовавшим преданности и полного подчинения от той горстки людей, которых он отобрал для обучения. Один коллега писал:
Кандидатов принимал Миров-Абрамов после тщательного отбора. Он проявил себя превосходным психологом. Приглашал кандидата в свой кабинет, спрашивал, желает ли он [или она] принимать активное участие в борьбе с Гитлером и фашизмом. После нескольких встреч Миров-Абрамов просил подписать изложенные на бумаге условия этой подготовки кандидата, всецело связывавшего тем самым свое будущее с советской системой шпионажа. Избранные кандидаты были умными молодыми людьми со способностями к иностранным языкам или техническим наукам. Неподходящих кандидатов отсеивали в ходе постоянных экзаменов. Обучающиеся должны были взять новые имена и пообещать никогда не раскрывать своих подлинных имен даже своим коллегам. В процессе обучения они должны были прервать все связи с друзьями, им было запрещено покидать школу в одиночестве, делать фотоснимки и говорить с кем-либо о школе и своих занятиях. Разглашение тайн каралось смертью.
Урсула прошла собеседования с Мировым-Абрамовым, подписала договор и присягнула на верность советской разведке – под угрозой смерти.
Почему же она это сделала? Урсула была замужней женщиной (пусть и в несчастливом браке), матерью, еврейкой, чуткой, начитанной интеллектуалкой, представительницей среднего класса, которой приносили радость походы по магазинам, готовка и воспитание ребенка. По мере того как мир погружался в войну, люди близкого ей происхождения бежали в поисках пристанища, а она по собственной воле повернулась в противоположном направлении, устремившись к опасности и наслаждаясь риском. Несмотря на от природы открытый, прямодушный склад характера, Урсула обрекала себя на жизнь в полной секретности и обмане, на сокрытие правды как от тех, кого она любила, так и от тех, кого презирала. Разведка в интересах Советского Союза была пожизненной работой, зачастую сопряженной со смертельным риском. Оглядываясь на свою жизнь, Урсула видела предопределенность: все ее решения представлялись логическим следствием политических убеждений. Но дело было не только в идеологии. Во внутреннем театре ее подсознания шпионаж представлял собой возможность доказать, что она способна быть на равных со своим одаренным братом, стать игроком в мировых делах, как ее отец, и принести больше пользы для революции, чем Агнес Смедли. Воробьевская школа шпионов предлагала ей образование, которого она так и не получила, и романтику принадлежности к тайной элите. Жизнь с Руди гарантировала безопасность и определенность. Она же не хотела ни того ни другого.