И сейчас бы всенепременно ушел, если бы не в ногу подстрелили… Одно хорошо, те мерзавцы, что Тартищева на кладбище чуть не ухайдокали, опознали в нем бугая, который их в «Магнолии» нанимал. Но здесь Мамонт и сам не отпирается. И даже показывает, что не собирался Тартищева изрядно калечить, лишь до лазарета довести и отвлечь его внимание от убитых старух.
— Выходит, он старух берет на себя?
— Никак нет! Про это и речи не идет, а Тартищева, говорит, пожалел только потому, что тот справедливой души человек и в этапной тюрьме его от цинги спас. Во время допросов отваром шиповника, оказывается, поил… — Иван вздохнул. — Каторга, даже беглая, шибко Федора Михайловича уважает за такую справедливость. Сколько раз при арестах был он и ранен, и бит, даже не счесть. Но не со злобы, просто болдохи шкуру свою спасали. Всякий свое дело знал: один ловил и держал, другой скрывался и бежал….
— Так Мамонт сам висел на ограде?
— Пришлось, говорит, повиснуть. — Вавилов ожесточенно потер заросшую черной щетиной щеку. — Та шатия-братия, что он подрядил Тартищева поучить, слегка припоздала по какой-то причине. Вот и кинулся он на ограду, чтобы задержать Федора Михайловича.
Знал, собака, что тот никогда мимо такого дела не пройдет…
Хлопнула входная дверь, и оба сыщика, как по команде, уставились на Тартищева, возникшего на пороге.
Начальник уголовного сыска был багров, как вечерняя заря, глаза его метали молнии, а вспотевший затылок, казалось, дымился от бешенства. Мгновение — и на головы агентов обрушились первые грозовые раскаты.
— Что расселись, как бабы на привозе? — рявкнул Тартищев. — Еще не лень пень колотить? Сидите тут, лясы точите, а Мамонта тем временем придушили прямо в камере! — Он стукнул кулаком по спинке дивана. — Геть отсюда! Чтоб духу вашего не было, пока из-под земли не достанете эту сволочь!
— Не понял! — побледневший как бумага Иван поднялся с дивана. — Часа не прошло, как я из тюрьмы…
— Не понял? — взвился Тартищев. — Ничего, поймешь, когда я тебе башку в пятки вобью! — Он распахнул дверь в свой кабинет и приказал:
— Заходи!
Метнув с порога фуражку в дальний угол кабинета, Тартищев вновь выругался, но уже не так грозно. Смерив взглядом притихших агентов, он неожиданно спокойно приказал:
— Докладывайте.
Сначала Иван, а вслед за ним Алексей сообщили в подробностях, что удалось узнать и сделать за день.
Причем Тартищев все это время молчал, лишь хмыкал то одобрительно, то крайне язвительно. Но когда Алексей доложил об убийстве Риты Адамини, покачал неопределенно головой и прокряхтел почти по-старчески устало:
— Доигрались, дуроплясы, допрыгались… — Он окинул Ивана грозным взглядом. — Что делать будем? Опять от печки плясать? Мамонта удавили, и концы в воду?
— Как его могли удавить? Тут что-то не так! — возразил угрюмо Вавилов. — Небось сам удавился?
— Не мог он сам удавиться, — буркнул Тартищев, — кто-то сквозь решетку его крепко уцепил. И, как я понимаю, силищи у него поболе, чем у Мамонта. Так его даванул, что Мамонт не трепыхнулся. Гортань как орех раздавил!
— Но как Мамонт добрался до окна? Его ж к кровати приковали? — удивился Алексей.
— А вот и добрался, — потер лоб Тартищев, — выворотил кровать из пола и вместе с ней дотащился до окна. Кто-то хорошо знакомый его подозвал, не иначе.
Но кто это был? Может, из конвойных? — произнес он задумчиво и покачал головой. — Вряд ли… Мы всех просмотрели… Есть среди них крепкие, но не до такой степени, чтобы с Мамонтом сладить. И чует мое сердце, именно этот тип приветил и старух, и Дильмаца, и всех остальных, вплоть до наездницы. Страсть, что ль, у него такая, людей, как мышей, давить?
— Неужто все-таки Прохор? — Глаза у Вавилова возбужденно блеснули.
— Прохор? — Тартищев запустил пальцы в бороду и почесал подбородок. — Прохор червей в нерчинской тайге кормит!
— Так про Завадскую тоже сообщили, что она от чахотки в Таре скончалась, — возразил ему Алексей, — а она живее некуда оказалась!
— Скончалась… Оказалась… — одарил его недовольным взглядом Тартищев. — Тебе и карты в руки, коль слишком умный. Поди разгадай, если Прошка живой остался, то как он по земле передвигается без ног-то? Их ему не понарошке отрезали и новых взамен не пришили! На костылях по крышам не поскачешь. Да и как он мог в тюрьму пробраться, если туда даже золотарей только по казенной бумаге допускают?
— Золотарей! — Алексей почувствовал, как сердце покатилось куда-то вниз, словно санки под горку. — В это время там были золотари?
— Постой… — Тартищев весь подобрался. Зрачки у него сузились. — Что ты имеешь в виду?
Алексей побледнел.
— Я еще не знаю… Но Мозалевский в своих показаниях вспоминал: в то время, когда они с Казначеевым поджидали Дильмаца, мимо дома проехал со своей бочкой золотарь. И запах, помните, он говорил, про запах… Человек, который его обхватил сзади… От него воняло… — Алексей побледнел еще больше и судорожно перевел дыхание. — И еще… Когда я спешил к Марии Кузьминичне по поводу последнего изумруда, дорогу мне тоже перекрыли золотари… Вам не кажется, что слишком много совпадений?
— Силачи… Золотари… Совпадений — куль с охапкой, а посмотришь — хрен под шапкой! — буркнул сердито Тартищев, но скорее для порядка, чем для устрашения. Окинув суровым взглядом свою гвардию, неожиданно хлопнул ладонью по столу и с торжеством в голосе произнес:
— Были там золотари! Всенепременно были! Амбре стояло просто замечательное! При мне начальник тюрьмы окно пытался плотнее закрыть и жаловался, что не ко времени выгребную яму прорвало.
Пришлось золотарей вечером вызывать, а не ночью, как обычно!
— У золотарей в слободке его надо искать, непременно у золотарей! — Иван вскочил на ноги и обвел всех возбужденным взглядом. — Прохор или нет, но именно там его хаза!
— Вот и действуй! — усмехнулся Тартищев. — Поднимай весь личный состав по тревоге. Золотари в слободку к утру возвращаются. Назначаю облаву на четыре ноль-ноль! Конечно, самое собачье время, но и служба у нас собачья! — Он потер затылок. — На всех дорогах и тропинках агентов выставить! В слободку запускать всех, но чтоб муха из нее не вылетела, блоха не проскочила! — Он поднялся с кресла и сказал совсем уж весело:
— Ну, Алешка, если хлопнем сегодня золотаря, я тебе свой «смит-вессон» отдам! Помяни мое слово! — И постучал по столешнице костяшками пальцев. — Дай бог, чтоб не сглазить!
Рыгаловка… Так называли в Североеланске слободу золотарей. Находилась она в низине, в двух верстах от города. Как ручьи в болото, спускались вниз по холму с десяток кривых и грязных улочек. Над Рыгаловкой всегда клубилось зловонное облако. К вечеру оно словно распухало, увеличиваясь в размерах. А чуть-чуть туман упадет или сразу после дождя — жуть берет!
Ворочается желто-белая тяжелая масса, словно откормленная к Рождеству свинья, и вонь тоже стоит соответствующая… Поэтому горожане объезжали Рыгаловку за версту. И осмеливались здесь селиться разве что самые отчаянные, самые что ни на есть изгои, которые больше пятака сроду в своих руках не держали. Голь перекатная! Рвань коричневая! Потому как из одежды на них лишь «смена до седьмого колена», где сквозь дыры просвечивает голое тело, а заплаты не ставят вовсе… Не из чего ставить заплаты!..
В четыре утра слобода жила развеселой жизнью.
В тумане двигались людские тени, мелькали возле мутных, как в бане, огоньков. Золотари возвращались со своего промысла и, прежде чем залечь в своих берлогах, толпились около местных торговок, столь же оборванных и вонючих, как их покупатели и кавалеры.
Они сидели на огромных чугунах или корчагах, не давая остыть своим зловонным кушаньям, откликаясь на скабрезные шутки хихиканьем и не менее скабрезными присказками. Здесь торговали жареной протухшей колбасой, кипящей в железных противнях над жаровнями, тушеной картошкой с прогорклым салом, щековиной, горлом, легким и завернутой рулетом коровьей требухой — рубцом, которую в Рыгаловке нежно называли «рябчиком».
То одна, то другая, а то все вместе торговки вдруг принималась неистово вопить, стараясь перекричать друг друга:
— А вот студень коровий! Оголовье! Свининкарванинка вареная! Лапша-лапшица — к душе ложится!..
На вечный смрад здесь не обращали внимания. Он стал таким же обыкновением, как грязь, вши, дурные болезни, отвратительная брань и мерзкие бабы, потчующие своих собутыльников и сожителей не менее мерзкой пищей. Даже сильнейшие махорочные и дегтярные запахи не могли справиться с вонью от деревянных бочек золотарей, прелых портянок и постоянного перегара, витавшей в воздухе и придававшей облаку, зависшему над Рыгаловкой, грязный желто-серый цвет.
Несколько облезлых кляч с полчаса назад миновали скрытые посты и исчезли в смрадном облаке. После этого на дороге никто не появлялся, и Тартищев приказал начинать облаву. Хмурый рассвет завис над низиной, и Федор Михайлович полагал, что в слободу вернулись последние золотари.
Быстрые тени скользнули по склону холма и, таясь за редкими деревьями и камнями, начали движение в сторону Рыгаловки. Резко залаяла собака, затем другая, но вдруг, взвизгнув, замолчала. И тут же вновь разразилась таким неистовым лаем, что Тартищев не выдержал, выругался:
— Развели, к едрене фене, собачню!..
Еще мгновение, и облако словно взорвалось изнутри. Шум, яростные крики, ругань, возня… Клубы тумана расступились на долю секунды и тут же вновь сомкнулись. Но Алексей успел разглядеть с десяток оборванцев, лежавших на земле с заведенными назад руками, и еще нескольких полицейские волокли за шиворот из низких, крытых корой хибар, причем и те и другие в выражениях не стеснялись.
Алексей и Вавилов в облаве не участвовали. Они стояли в оцеплении и должны были задерживать всякого, кто попытается смыться от полиции, воспользовавшись суматохой и всеобщей паникой.
И вскоре подобные бегунцы подоспели. Прямо в объятия поджидавших их полицейских. Удерживая пойманных за лохматые чубы и заломленные назад руки, несколько дюжих городовых подвели к Тартищеву трех беглецов. Но тот лишь покрутил носом, оглядывая голодранцев. С первого взгляда было ясно — «обратники» с каторги, и еще совсем свеженькие, с чирьями и коростами на ногах от многолетнего ношения железа, с затылками, чья правая сторона обросла более короткими волосами, чем левая…