— Пгойдёмте в зал, товарищи!
Следом за вождями Авинов переступил порог длинной комнаты — зала заседаний Совнаркома. Там, под старинной люстрой, находились три больших стола, поставленные буквой «П» и покрытые тяжёлым зелёным сукном. Вдоль столов выстроились роскошные кресла, белые с позолотой, с пухлыми сиденьями красного бархата. На камине «с амурами и психеями» висел рукописный плакат: «Курить воспрещается».
У столиков для секретарей хлопотали двое сотрудниц Бонч-Бруевича — в той, что помоложе, Кирилл узнал Марию Володичеву, а женщину постарше звали Анной Кизас. Обе раскладывали листочки для записок, бумаги и карандаши.
Ленин решительно уселся в кресло председателя — простое, с плетёной спинкой. Авинов скромно занял один из стульев для приглашенных.
По-хозяйски развалился за столом Сталин, робко присел Дзержинский. И вот дружною гурьбою повалили наркомы — Чичерин, смахивавший на рассеянного барина, жёлтый, скрюченный Троцкий, вялый Рыков, бабообразный «дезертир» Зиновьев, нечистый Енукидзе — растлитель малолетних девочек; известный своими скандальными театральными похождениями Луначарский, продотрядовец Цюрупа, безжалостно отбиравший хлеб у крестьян — и падавший в голодные обмороки…
Авинов с болезненным любопытством рассматривал этих новых хозяев земли русской. «Интересно, — мелькнуло у него, — они хоть сами ведают, что творят? Доходит ли до них, что революцию они совершили для себя?» Под лихую говорильню о диктатуре пролетариата большевики основали новый правящий класс — должны же они хоть это понимать…
Шумною толпою наркомы рассаживались, приветствуя Ленина — и радостно, и с долей растерянности. Что будет? Что грядёт?..
Ильич не отвечал — склонив лобастую голову, он сосредоточенно писал, быстрым размашистым почерком покрывая листок. Члены Совнаркома замолкли, и лишь тогда, в наступившей вдруг тишине, прозвучал резкий ленинский голос:
— Мартын Янович, доложите обстановку в городе!
Заместитель председателя ВЧК Лацис, бывший «лесной брат», поднялся, косясь на Дзержинского, и спокойно доложил:
— Ситуация под контролем, товарищ Ленин. Несознательных рабочих мы разогнали по домам, провокаторов расстреливали на месте. Для восстановления революционного порядка хватило двух полков ЧК…
— Провокаторов?! — взорвался наркомтруда Шляпников. — Да вы залили улицы кровью рабочих! Это преступно! Это а-мо-раль-но!
Лацис вскинул голову, щёку его дёрнула судорога, оголяя верхний жёлтый клык.
— Для нас нет и не может быть старых устоев морали и «гуманности», выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации «низших классов», — угрожающе и медлительно-пылко заговорил он. — Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнёта и насилия. Нам всё разрешено, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнёта и рабства всех! Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, жертвы, устилающие путь к Светлому Царству Труда, Свободы и Правды. Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет серо-бело-чёрный штандарт старого разбойного мира. Ибо только полная, бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов, тех шакалов, с которыми мы кончаем, кончаем, миндальничаем и никак не можем кончить раз и навсегда![116]
— Я понял вас, товарищ Лацис, — нетерпеливо сказал Ленин, — садитесь. Товарищ Цюгупа, что с хлебом?
Наркомпрод неловко поднялся и упёрся кулаками в стол, весь изогнувшись, словно удерживать себя в вертикальном положении ему было не под силу.
— Хлеба сегодня нет, — проговорил он, — завтра — будет. Если, конечно, Моссовет перестанет саботировать!
— А полегче нельзя? — крикнул с места Загорский.
— Нельзя! — отрезал Цюрупа. — Мало того что Наркомпрод отвечает за хлеб, на нас возложили ещё и борьбу с мешочниками. Ладно, мы взяли на себя и эту ношу. И что же? Ни с того ни с сего, Моссовет разрешает жителям провоз в Москву полутора пудов продовольствия! Это ваше самоуправство, товарищ Загорский, привело к полной анархии! Заградотряды стонут, не знают что делать!
— Ваши пгедложения, товарищ Цюгупа? — шлёпнул ладонью по столу Ильич.
— «Полуторапудничество» отменить в недельный срок!
Ленин кивнул — дескать, принял к сведению, и посмотрел на Троцкого.
— Чем порадуете, Лев Давидович?
В хрусткой куртке, блестящей, как антрацит, в гимнастёрке фрачного сукна, наркомвоен олицетворял новый — советский — лоск.
— Восточный фронт оздоровлен и укреплён, — проскрипел он, — 1, 5, 9 и 11-я армии готовятся перейти в наступление. Командарм Тухачевский занял Казань.
— А гвардеец-то молодец! — усмехнулся Предсовнаркома. — Настоящий полководец. Как вы думаете, Иосиф Виссагионович, он у нас, чего добгого, ещё Наполеоном станет, а?
Сталин задумчиво повёл пустой трубкой: Бог весть…
— Ну мы-то с Наполеонами спгавимся! — зловеще проговорил Ленин. — Кстати, Лев Давидович, познакомьтесь с новым членом Реввоенсовета Республики — Иосифом Виссагионовичем Сталиным.
Лев Давидович растерялся, но нашёл в себе силы промямлить:
— Надеюсь, мы сработаемся.
— Надейтесь, надейтесь…
Владимир Ильич внимательно оглядел обращённые к нему лица, усмехнулся кривовато.
— У вас на лбу написан один и тот же вопгос, — сказал он: — Какие меры будут пгиняты к товарищам Свегдлову и Тгоцкому?
Предреввоенсовета встрепенулся было, но промолчал, ссутулился только, выгибая шею и блестя стёклышками пенсне.
— Разбираться будет съезд пагтии, — сухо проговорил Ленин, — а до съезда я никому не позволю вносить раскол в наши ряды. Никаких раздоров не должно быть в нынешних неимовегно тгудных условиях, когда мелкобугжуазная стихия пытается схватить нас за горло. Наши могущественнейшие и сильнейшие враги повторяют и развивают стоустую и тысячеустую молву: у большевиков драка за власть, значит, коммунисты ослабели! Знамение вгемени: сегодня никто — ни эсеры, ни меньшевики, ни белогвагдейцы, — никто пготив власти габочих, пготив Советов не выступает. Только одно — пожалуйста, без коммунистов! У всех у них пагтия — поперёк глотки! Политический вывод из совгеменного момента — сплочение, единство партии! Мы не погибнем, если не станем бояться говорить о своих слабостях и не научимся пгеодолевать свои слабости. Мы идём пегвыми. Дороги нехожены. Самое главное — не ошибиться, вегно определить пути, методы, средства достижения цели. Никто в мире не сможет скомпрометировать коммунистов, если сами коммунисты не скомпрометируют себя. Никто в мире не сможет помешать победе коммунистов, если сами коммунисты не помешают ей. Мы нашли вегную дорогу! Не сворачивать! Не сворачивать! Так победим!
После заседания в кабинете Ленина остались Сталин и Дзержинский. Ильич расхаживал взад и вперёд, заложив большие пальцы в вырезы жилета.
— Положение архисложное, — отрывисто говорил он. — Проститутка Тгоцкий меня не успокоил. Чёрта лысого он оздоровил фронт! А кто нам оздоговит тыл?! Белогвардейская сволочь поднимает мятежи в Ливнах, в Черни, в Тамбове, в Мугоме, в Костроме, в Ярославле, в Рыбинске! В Москве! Мы должны сгочно дать ответ пголетариату и всему миру, кто те враги тгудящихся, которые мешают им жить и габотать!
Дзержинский оживился.
— Владимир Ильич! — заявил он, ревниво посматривая на Авинова. — Я точно знаю, что в Москве действуют агенты англо-французских империалистов.
— Так-так, — прищурился Ленин. — Подгобнее, Феликс Эдмундович.
— Ещё в июне я отправил двух латышей, — заторопился председатель ВЧК, — Яна Буйкиса и Яна Спрогиса, под фамилиями Шмидхена и Бредиса — в Петроград, чтобы те проникли в антисоветское подполье. В латышском клубе они познакомились с моряками, через которых вышли на руководителя контрреволюционной организации — морского атташе английского посольства капитана Френсиса Аллена Кроми. Кроми свёл моих «Янов» с неким сотрудником угро Константиновым — он же турецкоподданный Массино,[117] он же антиквар Георгий Бергман. Подо всеми этими личинами скрывался матёрый английский шпион Сидней Рейли…
Авинов похолодел. Спешивший оправдаться Дзержинский продолжал:
— Приехав в Москву ещё в мае, он действовал слишком нагло и самоуверенно для профессионала — буквальным образом постучался в кремлёвские ворота, заявив охране, что является эмиссаром Ллойд-Джорджа, и потребовал личной встречи с вами, Владимир Ильич. Ему удалось-таки переговорить с Бонч-Бруевичем, оставив по себе странное впечатление…
— Короче, — поморщился Ленин.
— Рейли послал моих людей в Москву с пакетом для Роберта Локкарта, — заторопился председатель ВЧК, — возглавляющего специальную британскую миссию. Локкарт проверил моих людей — и стал через них налаживать контакты с командирами латышских стрелков. Я лично проинструктировал Эдуарда Петровича Берзиня, командира Латышской особой дивизии, охраняющей Кремль, и тот встретился с Рейли на Оленьих прудах. Рейли передал ему миллион двести тысяч рублей на агитацию среди латышских стрелков…
— Цель агитации? — резко спросил Ленин. — Цель Локкарта?
— Захват Кремля, арест народных комиссаров, убийство вождей партии большевиков, свержение Советской власти! — отбарабанил главный чекист.
— Очень хогошо, Феликс Эдмундович, — протянул Ильич, — очень хогошо… Пгосто замечательно. А теперь слушайте внимательно, что я вам скажу: «дело Локкарта» не фогсировать! Нельзя спугнуть таких нужных нам врагов. Никаких контактов! Строжайше проинструктируйте своих латышей, чтобы во всём слушались своих «хозяёв»! Дают им деньги — пусть берут. Возьмём заговогщиков с поличным! Ступайте, товарищ Дзегжинский, — и спасибо.
— Служу революции! — отчеканил ФД и вышел.
В кабинете зависла тишина, только стрёкот аппаратов Юза перебивал её, доносясь из-за двери.
— Локкарта взять будэт нэсложно, — проговорил Сталин, — он — официальное лицо, но вывэрнется, гад, дипломатическим путём викрутится.