Мате, на которую непривычный ей мускат оказывал странное действие — то заставлял ее злиться на сына, то вновь проникаться к нему болезненной материнской страстью — в этот момент испытала очередной наплыв родственных чувств.
— Ничего подобного! Мой Сережа не эгоист! Он даёт мне деньги, приставил ко мне соседку Дарью Ивановну, чтобы она обо мне заботилась, и всегда оставляет мне номер телефона, по которому я могу позвонить и поговорить с ним, если мне захочется!
У Мамонова от этих слов Маргариты Теофиловны вспотели ладони. Рыбка попалась на удочку, и теперь он боялся одного — как бы она не сорвалась с крючка. Незаметно ткнув кулаком в бок Гвоздя, который уже раскрыл было рот, чтобы огорошить даму вопросом в лоб, «сукин кот» произнёс:
— Вот и хорошо! Давайте устроим Сергею сюрприз. — Тут Мамонов мигнул Гвоздю и движением головы указал ему на пустой фужер Мате. — Вы, Маргарита Теофиловна, позвоните ему и скажите, что вам нужно срочно его видеть. Он приедет и, к своему большому удивлению, застанет здесь не только вас, но и нас, своих друзей. Представляете, как он обрадуется! И тогда все мы — уже вместе с Сергеем — будем разговаривать и веселиться до самого утра!
Мате к тому времени уже выпила четыре больших фужера муската, и мысль вызвать сына среди ночи к себе вовсе не показалась ей дикой.
Поднявшись кое-как с дивана, Мате прошла, пошатываясь, к туалетному столику, достала из весьма приличной сумки («подарок сына» сказала она походя) какую-то бумажку и снова вернулась на привычное место — к столу. Пытаясь улечься, как прежде, она потеряла равновесие и рухнула бы на пол, если бы Гвоздь ее не поддержал.
Посмотрев с благодарностью на Гвоздя, Мате возлегла на диван наподобие древней римлянки, выпила залпом еще один бокал муската и, пододвинув к себе телефон, стала набирать нацарапанный на бумажке номер, далеко не всегда попадая пальцем в нужное отверстие на диске. Гвоздь застыл за ее спиной и напряженно всматривался в белевший на столе перед женщиной клочок бумаги.
Что Гвоздь раз увидел, то уже не забудет, удовлетворенно подумал Мамонов и стал ожидать, к какому результату приведут манипуляции пьяной Мате с телефоном. Ему вдруг пришло в голову, что приезд Сергея Штерна значительно бы все упростил. Если бы они с Гвоздем скрутили графика и прямиком отвезли к Черкасову, то решать его судьбу пришлось бы Александру Николаевичу, а им с Гвоздем предоставилась бы наконец возможность вытянуться в креслах и посидеть так пару часов, ни о чем не думая. В последнее время Черкасов основательно их гонял, и «сукин кот» утомился. Ему хотелось лечь в постель, выбросить из головы дело о фальшивых долларах и сладко, как в детстве, уснуть.
Скромные мечты «сукиного кота» прервал хриплый, недовольный голос женщины. Мате, будто перечницей, трясла над столом трубкой и, надув губы, твердила:
— Чёрт бы побрал эту Лолку. Не подходит к телефону, прямо хоть плачь. Помню, Сергей мне говорил, что ей надо звонить по какой-то там «системе». Два звонка, потом еще три… — Женщина на минуту задумалась. — Или четыре? Нет, ни за что не вспомню…
Неожиданно Маргарита Теофиловна пропела: «Каждому, каждому в лучшее верится — катится, катится голубой вагон», — и стала клевать носом.
— Копец, — определил одним словом состояние женщины Гвоздь. — Больше от нее ничего не дождешься. В смысле, так сказать, разговору. А вот тело у неё богатое… Да… Хотя она и жрет вино, как матрос, но сохранилась неплохо. — Гвоздь с вожделением окинул лежавшую на диване Мате.
— Ладно, ладно, хватит. Пора… — сказал Мамонов, понимая, что этой ночью спать ему уже не придётся. — Пойдем в машину. Нужно еще кое-что сделать.
Гвоздь сунул руку под мышку, где у него в кобуре вместо любимого «Борхард-Люгера» теперь нашел пристанище автоматический пистолет «Кольт» 45-го калибра, и выразительно посмотрел на Мамонова.
— Кончать будем?
«Сукин кот» в изумлении выпучил на десантника глаза.
— Озверел? Зачем ее мочить? Она завтра ни нас, ни того, что говорила, — ничего не вспомнит!
— Ну как скажешь… — Гвоздь вернул руку в исходное положение. — Пошли тогда, что ли?
Оказавшись в машине, Мамонов достал мобильный телефон и позвонил ночному дежурному аналитического центра банка «Эльдорадо». Назвав пароль, он продиктовал ему номер телефона неизвестной Лолы и потребовал установить по номеру ее точный адрес. Выслушав ответ дежурного, Мамонов отключил телефон, сунул его в карман и откинулся на спинку кресла.
— Ну, Мамонов, что тебе сказал очкастый хмырь-аналитик? — осведомился Гвоздь, поглаживая себя по подбородку: десантнику явно не давала покоя какая-то мысль.
— Что сказал? — задумчиво переспросил, потягиваясь всем телом, Мамонов. — Сказал, что нужный адрес будет у нас через час или два. Так что сиди — и жди.
— Ну нет, — сказал Гвоздь, ощериваясь акульей улыбкой и выбираясь из глубокого «анатомического» сиденья. — Это ты сиди и жди. А я пошёл…
— Куда? — Мамонов с удивлением взглянул на Гвоздя. — За коньяком, что ли? Муската тебе не хватило?
— Бабу надо оприходовать, Мамонов. Мате эту самую. Такое, понимаешь, богатое тело — а пропадает зря…
Мамонов был поражен до такой степени, что на мгновение потерял дар речи.
— Ты что, Гвоздь, — умом тронулся? А вдруг она проснётся, вой поднимет?..
— Не проснется… Когда мы уходили, она, как бревно, валялась. А если проснётся — я ей ещё стакан налью. Там должна была бутылка остаться. — Гвоздь вылез из машины, захлопнул дверцу, после чего просунул голову в окошко.
— Ты, Мамонов, не напрягайся. Я скоренько. А завтра она ни о чем таком не вспомнит — сам же говорил!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Маринке снился кошмарный сон. Некто с белым, будто отлитым из гипса, лицом и красными глазами гнался за ней по черному бесконечному коридору, лязгая от злости зубами и завывая, словно ветер в трубе в непогоду. Маринка мчалась от него что было духу, всякий раз сворачивая в другой коридор, ещё более тёмный и тесный. Наконец «гипсовый» загнал её в тупик, откуда не было выхода, — перед её глазами стояла стена, сложенная из старинного, в прожилках плесени красного кирпича.
Вот сейчас, подумала девушка, он достанет нож и перережет мне горло.
Но всё оказалось еще ужасней: «гипсовый», притиснув её к стене, широко открыл рот и, показав огромные, как у ископаемого саблезубого тигра зубы, потянулся клыками к её шее. Марина закрыла глаза и отчаянно, до того, что у нее заломило в ушах, закричала.
В этот момент ее ударил по глазам яркий свет и она, не помня себя и продолжая вопить, вскочила на кровати, прижимая к груди простыню.
В дверь её комнаты заглядывали бледные то ли со сна, то ли от страха родители.
— Мариночка, деточка, что с тобой? — Глаза у матери были, что называется, на мокром месте. — Ты так кричала…
— Да так… кощмарики привиделись, — сказала Марина, постепенно приходя в себя. — Помните? Со мной и в детстве такое бывало.
— Дело в том, — начал Николай Федорович, почему-то оглядываясь назад, в сторону прихожей, — что к тебе, Мариночка, пришли.
Это было сказано таким испуганным голосом, что фраза «Мариночка, за тобой пришли» показалась бы в данном случае куда более уместной.
— Да ну? — Маринка с удивлением вскинула взгляд на отца, спустила ноги с кровати и протянула руку за зелёным, в мелкий розовый цветочек, халатиком. — Кто же это? И вообще — который сейчас час?
— Да я это, я! Капустинская! — раздался из прихожей крик Валентины. — Я и Борька. Только Борьку твои предки не захотели впускать, испугались, наверное. Он сейчас на лестничной клетке мается. Ты, конечно, нас извини, что мы врываемся среди ночи, но только дело очень уж спешное… И вы меня тоже, пожалуйста, извините, — сказала Валечка, входя без приглашения в Маринкину спальню и обращаясь к ее родителям. — Просто работа у нас такая — иногда бывает, что и ночью приходится вставать и бог знает куда тащиться.
Николай Федорович и Елена Петровна некоторое время молча созерцали начальницу своей дочери, видеть которую им до сих пор еще не приходилось. Налюбовавшись вволю на несколько вульгарные Валечкины прелести, они неловко потоптались в дверях, повернулись и, бросив на прощанье «Ну, работайте, работайте, не будем вам мешать», ретировались к себе в комнату и плотно прикрыли за собой дверь.
Марина сбегала в коридор, впустила в квартиру Бориса и по пути мельком взглянула на висевшие на кухне часы.
«Двадцать минут четвертого, — с тревогой подумала она, — видно, и впрямь случилось что-то непредвиденное. Раньше меня в это время никогда не трогали. Даже не звонили».
Проводив Бориса к себе и усадив его в тощенькое продавленное кресло — Капустинская уже сидела, заложив ногу за ногу, у нее на кровати, — Марина выжидательно посмотрела на своих коллег по агентству.
— Ну?
— Баранки гну, — сказала Валентина. — Давай, Летова, собирайся. Ехать пора. К тому же у тебя не поговоришь — предки твои небось сидят сейчас — ушки на макушке, а в таких домах, как этот, никакой звукоизоляции, а стало быть, — Валентина басовито хохотнула, — и никакой конспирации. Давай одевайся скорей — а ты, Борька, отвернись — видишь, девушка стесняется…
Ровно через четверть часа из плохо освещенного подъезда в холодную февральскую ночь вышли три человека и направились к темной, обсыпанной ледяной крупой машине. Как обычно это бывает в феврале, зима по ночам брала свое, хотя днем сквозь низкие облака временами пробивалось уже по-весеннему яркое солнце.
Пока Борис прогревал мотор и вытирал запотевшее стекло тряпкой, Валентина в нескольких словах рассказала Марине о последнем разговоре с Шиловой.
Хотя в салоне было холодно, как в нетопленой деревенской бане, Маринка с силой рванула стягивавший горло шарф: после рассказа Капустинской ей сразу сделалось жарко и стало нечем дышать.
— Ну-ну, успокойся, — сказала Валечка, протягивая ей какой-то холодный и гладкий на ощупь предмет. — Глотни-ка вот лучше и закури — мозги на место и встанут.