Так мы своим отсутствием на конференции дружно продемонстрировали свое отношение к Дэ-Пэ-Дэ. Не имея возможности помешать его переизбранию, все, что мы могли себе позволить — это не участвовать в этом мероприятии.
Как и ожидалось, против избрания Дэ-Пэ-Дэ в партком проголосовало более трети «членов профсоюза», но тем не менее он прошел и занял пост секретаря.
Несмотря на наше отсутствие, нас с послом тоже избрали в партийный комитет. И притом почти единогласно. В этом, правда, не было наших особых заслуг, мы могли быть полными дураками и не пользоваться в советской колонии никаким авторитетом, все равно послу и резиденту места в парткоме забронированы в соответствии с табелью о рангах!
Перед отъездом посол, как и предусматривала существовавшая в те годы традиция, посетил Первое главное управление.
— Как это тебе удалось так сработаться с Гладышевым? — удивленно спросил меня на следующий день начальник отдела, присутствовавший на беседе посла с начальником разведки. — Пьешь с ним, что ли, вместе?
— Ну, вы скажете! — даже обиделся я.
— Честное слово, в первый раз довелось слышать, чтобы посол так нахваливал резидента! Ни одного упрека в твой адрес, одни комплименты!
— А что нам делить? — пожал я плечами. — Одно дело делаем, вот и живем дружно.
— Ну-ну, — только и сказал начальник отдела, повидавший на своем веку гораздо больше меня и лучше меня знавший, что на загранработе и от любви до ненависти, и от ненависти до любви бывает даже не шаг, а какие-то жалкие сантиметры…
В самолете мы с Гладышевым сидели рядом.
Пока Ольга Васильевна, закончив трапезу, мирно дремала в своем кресле, бортпроводница, стремившаяся всячески угодить трем пассажирам первого класса, предложила нам вторую бутылку шампанского, и мы, неторопливо потягивая золотистый напиток, занялись обсуждением волновавших нас проблем.
Главной из них был, конечно, Афганистан.
Будь на месте Гладышева Дэ-Пэ-Дэ, я не сел бы с ним рядом! А уж если бы меня угораздило, не стал бы обсуждать с ним никаких серьезных проблем. Самое большее, что бы я себе позволил, это рассказать ему какой-нибудь пошленький анекдот, доступный его пониманию, потому что с чувством юмора, как и с многими другими чувствами, у Дэ-Пэ-Дэ была напряженка. Как сказал по этому поводу один посольский остряк, «все человеческое было ему чуждо».
Но с Гладышевым я мог, нисколько не опасаясь за последствия, откровенно обсудить любую тему, в том числе и такую деликатную, как пребывание в Афганистане нашего «ограниченного контингента». И Гладышев, и я во время отпуска имели возможность поговорить об этом со многими людьми. У каждого из нас был свой круг сослуживцев, друзей и просто знакомых, они работали в разных ведомствах и в большинстве своем имели доступ к закрытой информации. Из их разобщенных и порой разноречивых мнений и оценок можно было составить довольно объективную и полную картину того, что происходило в Афганистане.
Картина эта получилась неутешительная. По всему выходило, что навешанные нашей пропагандой ярлыки до неузнаваемости исказили суть происходящего и мешали трезво оценить сложившуюся ситуацию. Что наша армия ведет борьбу не с так называемыми «бандформированиями», а против афганцев-мусульман, составляющих значительную часть населения. Что только наша зацикленность на идеологических догмах мешает признать тот бесспорный факт, что большинству афганцев безразличны идеи апрельской революции и уж тем более перспектива построения развитого социализма, поскольку гораздо важнее для них традиционные ценности и обычаи исламского общества, непостижимые для нашего понимания.
Мы обсудили и причины наших неудач и просчетов. Поговорили о том, как наши военные внедряют далеко не самые лучшие армейские «традиции» в деликатную сферу интернациональных отношений, пытаясь обтесывать своих афганских коллег на манер собственных рекрутов, унижая при этом их человеческое и офицерское достоинство, из-за чего афганская армия превратилась в ненадежного и небоеспособного союзника.
— Кстати, Михаил Иванович, — спросил Гладышев, в очередной раз наполнив наши бокалы, — что в ваших краях говорят о том, как готовилось и принималось решение о вводе нашей армии в Афганистан?
— Говорят разное, — ответил я, отхлебнув шампанское. — Ясно только, что замысел этот рождался в обстановке особой секретности. Я спрашивал об этом начальника нашей информационной службы. Он сказал, что те, кто принимал решение, рассчитывали, что пребывание наших войск в Афганистане будет кратковременным. По первоначальному замыслу войска должны были встать гарнизонами, не вступать в боевые действия, а только своим присутствием укрепить режим и сдержать оппозицию. Но в первые же дни эти замыслы рухнули: войска подверглись обстрелам, были вынуждены ответить, и вспыхнула настоящая война.
— А правда, что Андропов был против этой затеи?
— Я тоже слышал об этом, но так это или нет — утверждать не могу.
— А как он смотрит на эту войну сейчас? — спросил Гладышев.
— Об этом можно судить по его выступлению на совещании руководящего состава разведки, — ответил я. — Я своими ушами слышал, как он сказал: «Еще одна такая война, и мы без штанов останемся!»
— Так почему бы нам не уйти из Афганистана? — глядя на меня так, как будто именно от меня зависело решение этого вопроса, спросил Гладышев.
Прежде чем ответить, я взял со столика свой бокал и сделал большой глоток.
— В этом же выступлении Андропов сказал, что вывод наших войск из Афганистана в сложившейся обстановке поставит под угрозу наши южные рубежи. Он считает, что в этом случае гражданская война в Афганистане вспыхнет с удвоенной силой и неизбежно перекинется на наши среднеазиатские республики.
— Что ж мы тогда так бездарно там действуем?! — воскликнул Гладышев и, резко взмахнув рукой, едва не опрокинул свой бокал.
Мы продолжили обмен сведениями, почерпнутыми в беседах с теми, кто непосредственно занимался Афганистаном или своими глазами видел то, что там происходило. Их мнение было практически единодушным: корни многих неудач, просчетов и ошибок кроются в межведомственном соперничестве, некомпетентности партийных, комсомольских и административных советников, интригах среди руководителей различных звеньев советнического аппарата, которые парализуют любые полезные начинания.
После всех этих рассуждений нам оставалось сделать над собой небольшое усилие и признать, что все это является следствием глубокого кризиса нашей собственной системы! Но на такое признание ни я, ни Гладышев в тот момент не были способны, даже если бы выпили еще несколько бутылок шампанского или чего покрепче. Каждый из нас не мог в этом признаться самому себе, не говоря уж о том, чтобы обсуждать такой вопрос с кем-либо еще, даже если и испытываешь к собеседнику большое доверие.
Бутылка опустела. Наблюдавшая за нами из-за занавески бортпроводница зафиксировала этот момент и с неотразимой улыбкой, с которой бортпроводницы обслуживают только пассажиров первого класса, предложила:
— Принести еще одну?
Но мы были уже в полном порядке, к тому же до посадки оставалось не так много времени, и Гладышев на правах старшего отказался. Бортпроводница унесла пустую бутылку, а мы продолжили разговор.
— А как там наш генсек? — поинтересовался Гладышев. — Говорят, он работает всего три-четыре часа в день, а все дела передоверил своим помощникам. Это правда?
Если бы такой вопрос мне задал Дэ-Пэ-Дэ, я бы посчитал это проверкой на лояльность или, того хуже, провокацией. Но теперь, когда Гладышев не где-нибудь, а у начальника разведки засвидетельствовал самое доброе ко мне отношение, я имел все основания считать его своим единомышленником и не опасаться никаких подвохов с его стороны. А потому я ответил так, как ответил бы самому близкому мне человеку:
— Да он еще два года назад был практически недееспособен! Не думаю, что с тех пор его здоровье изменилось в лучшую сторону.
Конечно, Гладышев был чрезвычайным и полномочным послом, коих в нашей стране не так уж много, а я всего лишь одним из нескольких тысяч офицеров разведки, и уровень его информированности был значительно выше. И тем не менее я знал то, что не мог знать даже человек, занимающий более высокое служебное положение. И не в силу какого-то особенного доступа к самой закрытой и тщательно оберегаемой информации, а в силу того простого факта, что охрану руководителей партии и правительства осуществляли сотрудники того же ведомства, в котором служил и я.
А раз так, то и информация об их образе жизни, здоровье, особенностях характера, привычках и взаимоотношениях в семье была мне доступна в большей мере, чем сотрудникам других ведомств, будь они даже чрезвычайными и полномочными послами или министрами.
И вот, отдыхая два года назад вместе с Татьяной в сочинском санатории им. Дзержинского, я познакомился с одним из сотрудников управления охраны, играл с ним в теннис, посещал наш буфет, а также пивной бар «Золотой петушок» и некоторые другие заведения, и наслушался от него много такого о жизни наших вождей, чего ни один даже самый высокопоставленный дипломат или партийный деятель никогда не услышит. Потому что охрана встает рано, ложится поздно и знает о своих подопечных если не все, то очень многое! И при определенных обстоятельствах делится своими познаниями с теми, кому доверяет больше всего — своими коллегами из КГБ!
Когда мы исчерпали эту тему, самолет пошел на снижение…
Перед отлетом из Москвы, как полагается, я ознакомился со всей оперативной перепиской и потому был в курсе всего, что произошло в резидентуре за время моего отсутствия.
Но тем не менее с интересом выслушал доклады оперативных работников: в отчетах обо всем не напишешь, кое-что всегда остается «за кадром» и это «кое-что» иногда оказывается не менее существенным, чем то, что нашло отражение в отчете.
Наиболее значительным со всех точек зрения был прогресс в работе с «Меком».
Пока Базиленко загорал на крымском побережье и дегустировал вина из подвалов М