Пожарский нахмурился, отметив про себя с неодобрением: «Ишь, за мной послал, боярин князь! Нет чтобы самому пожаловать!.. Будто в общей победе зрит лишь свои заслуги. А впрочем… Пускай себе тешится на здоровье. Чай, время рассудит нас. Не за себя, за Отечество я радею. И время покажет, кого восславят благодарные потомки наши».
Трубецкой, расположившийся в кремлевском дворце Бориса Годунова, не скрывал удовлетворения, встречая Пожарского.
— Милости просим, дорогой Дмитрий Михайлович! Проходи, присаживайся, — пригласил он гостя за стол.
— А где ж другие? — с удивлением спросил тот, озираясь по сторонам.
— Да не стал я больше никого звать, Дмитрий Михайлович. Хочу разделить торжество с тобой, а заодно и потолковать с глазу на глаз кое о чем!
— Победа — радость всеобщая, Дмитрий Тимофеевич. Уж куда веселее было бы отпраздновать ее, ежели не с народом, так хоть вместе с воеводами, — промолвил Пожарский с явным сожалением.
Трубецкой в ответ лишь рукой махнул. Велев слуге наполнить кубки, он произнес напыщенный тост. А стоило им осушить по первой, как снаружи раздались чьи-то крики.
— Что там за шум? — с тревогой спросил Трубецкой, позвав стражника, охранявшего вход.
Служивый растерялся, не зная, как ответить. Но тут вбежал какой-то сотник и впопыхах доложил:
— Ваша светлость, казаки набрались хмельного и тепереча жалованья требуют! Грозятся, мол, ежели им не заплатят, начальников перережут.
Трубецкой побледнел и процедил сквозь зубы:
— Доколе?! До чего ж утомился я от прихотей ихних!
— Хочешь, не хочешь, а придется тебе улаживать… — развел руками Пожарский. — Я вмешиваться не стану да и, правду молвить, не могу. Сам знаешь, как люто казаки нашего брата ненавидят. Вот ежели башкирцы пособят…
Трубецкой сразу же ухватился за эту идею. И вскоре общими усилиями удалось угомонить не на шутку разгулявшихся казаков, после чего им было обещано выплатить жалованье собранными по Москве вещами, оружием и деньгами. Некоторые даже получили позволение строиться в столице и других городах с освобождением от налогов в течение двух лет.
Пока ополченцы да горожане занимались восстановлением Кремля и очисткой столицы, польский король, соединившись с отрядом Ходкевича, осадил Погорелое Городище. В ответ на требование сдать городок князь воевода Шаховский ответил: «Ступай сперва к Москве. Будет Москва за тобою, и мы твои станем».
Сигизмунд двинулся в сторону первопрестольной, выслав вперед конницу Адама Жолкевского. Но когда отряд добрался до села Ваганькова, он был атакован русскими и разбит в бою.
Жолкевский бежал, прихватив с собой нескольких пленных, одним из которых оказался смоленский дворянин Философов. После предварительного допроса его доставили к королю. Сигизмунд первым делом поинтересовался:
— Ну, что скажешь, по-прежнему ли желают москали сына моего Владислава на царство?
— Нет, не желают. Готовы помереть за православную веру, а королевича брать не будут.
Сигизмунд помрачнел и задал следующий вопрос:
— А что Москва? Крепко ли стоит?
— Крепко. Москва людна и хлебна, — соврал пленный дворянин, чем сильно опечалил короля.
Узнав, что Сигизмунд не теряет надежды покорить Россию, Пожарский расстроился, ведь из-за надвигающихся холодов и перед угрозой голода он был вынужден распустить большую часть ратников-дворян по их вотчинам. А казаки доверия ему не внушали.
Ломая голову, он вдруг вспомнил про башкирских конников и, в надежде застать их еще в Москве, послал своих людей на поиски.
— Башкирцы уехать не успели, токмо готовятся, — сообщили вскоре Пожарскому.
— Вот и славно, есть бог! — обрадовался он и, перекрестившись, тут же послал за башкирскими военачальниками.
Однако король не дерзнул подступить к Москве и решил, на худой конец, завладеть Волокаламском.
Первый штурм не принес полякам успеха. Следующий тоже был отбит. А когда Сигизмунд, собравшись с силами, попробовал приступить к городу в третий раз, подоспела башкирская конница, отправленная на подмогу воеводам Карамышеву и Чемесову. В разгар сечи через лаз в стене наружу выбрались казаки. Совместными усилиями удалось отогнать неприятеля от города.
Бросив несколько пушек, воинство Сигизмунда спешно удалялось под свист и улюлюканье победителей:
— Ура, тикают ляхи!
— Ажно пятки сверкают!
— Поделом окаянным…
После очередного поражения король предпочел вернуться в Речь Посполитую, потеряв по дороге от голода и холода несколько сотен человек.
XXX
Воспользовавшись отступлением поляков и наступившим в связи с этим затишьем, оставшийся зимовать в столице Дмитрий Пожарский поднял давно назревший вопрос об избрании законного царя.
— Мешкать нельзя, — сказал он. — Пчелы — и те без матки дохнут, а тут — государство! Куда нам без царя, без воли единой. Начнем, покуда башкирцы не разъехались.
— Верно глаголишь, — согласился Трубецкой, втайне имевший виды на престол.
После этого разговора они созвали ближайших соратников и, посоветовавшись с ними, разослали по городам и весям гонцов с грамотами, гласившими: «Москва от польских и литовских людей очищена, церкви Божии в прежнюю лепоту облеклись и Божие имя славится в них по-прежнему; но без государя Московскому государству стоять нельзя, печься об нем и людьми Божиими промышлять некому, без государя вдосталь Московское государство разорят все: без государя государство ничем не стоится и воровскими заводами на многие части разделяется и воровство много множится».
Так и не дождавшись прибытия всех выборных, в начале декабря Дума приступила к процессу избрания царя.
Первым обсуждался вопрос, на кого делать ставку — на иностранцев королевского происхождения или на своих.
— Давайте обойдемся без иноземцев, — высказался кто-то.
Все дружно поддержали это предложение, вследствие чего было решено: «литовского и шведского короля и их детей и иных немецких вер и некоторых государств иноязычных не христианской веры греческого закона на Владимирское и Московское государство не избирать…».
В этом вопросе было продемонстрировано полное единодушие. Страсти разгорелись, когда стали выбирать из своих.
Во время одного из заседаний собора Пожарскому подали письменное мнение дворянина из Галича. Ознакомившись с ним, Дмитрий Михайлович неуверенно объявил:
— Вот, значит, какое дело, православные… Предложено нам венчать на царство Михаила Федоровича Романова, мол, оный ближе всех по родству с прежними царями…
Пока разбирались, кто доставил письмо да откуда, к Пожарскому приблизился донской атаман и вручил ему другое письменное заявление.
Князь смерил атамана недоуменным взглядом и строго спросил:
— Что это ты мне подал, а?
— Желаем природного царя Михаила Федоровича! — без обиняков заявил тот, всем своим видом и тоном давая понять, что за ним стоят все казаки.
Думцы переглянулись.
— Да кто ж таков, этот Романов?
— Сын митрополита Филарета, в миру — Федора Никитича Романова.
— Сколько же ему годов-то?
— Шестнадцать, — с готовностью подсказал Иван Никитич Романов, дядя Михаила, намекая, что тот слишком неопытен, и пытаясь обратить внимание знати на себя.
Однако возраст претендента мало кого интересовал.
— И чем же славен сей вьюноша? — прозвучал еще один вопрос.
— А ничем, акромя того, что королевичу Владиславу крест целовал да в Кремле вместе с поляками отсиживался, — не без ехидства напомнил кто-то.
Таких сидельцев в соборе было много, и один из них не преминул сочувственно заметить:
— Куда ж ему было, бедолаге, деваться, коли отец его у ляхов в плену пребывал?..
Многие понимали, что лучше Пожарского — прославленного воеводы и прямого потомка Рюриковичей, по всей Руси не сыскать, но никто о нем даже не обмолвился. А поддержки у того не было. Зато казаков по Москве да по окрестностям собралось великое множество. Они же были за Михаила Романова.
Данное обстоятельство и предопределило выбор. Двадцать пятого февраля 1613 года по русским городам были разосланы грамоты следующего содержания: «И вам бы, господа, за государево многолетие петь молебны и быть с нами под одним кровом и державою и под высокою рукою христианского государя, царя Михаила Федоровича. А мы, всякие люди Московского государства от мала до велика и из города выборные и невыборные люди, все обрадовались сердечною радостию, что у всех людей одна мысль в сердце вместилась — быть государем царем блаженной памяти великого государя Федора Ивановича племяннику, Михаилу Федоровичу. Бог его, государя, на такой великий царский престол избрал не по чьему-либо заводу, избрал его мимо всех людей, по своей неизреченной милости. Всем людям о его избрании Бог в сердце вложил одну мысль и утверждение».
В начале марта из Москвы отправилось посольство на поиски Михаила, который, как выяснилось, находился в то время вместе с матерью в Ипатьевском монастыре Костромы.
Михаил Романов въехал в стольный град в начале мая, а венчание его на царство состоялось одиннадцатого июля. После всенощных бдений на рассвете вся Москва была растревожена звоном кремлевских колоколов, не прекращавшимся до тех пор, пока царь не прибыл в Успенский собор.
Во время коронации его дядя боярин Иван Никитич держал шапку Мономаха, боярин князь Трубецкой — скипетр, а боярин князь Пожарский — державу.
XXXI
В конце следующей недели после коронации царь собрал у себя бояр и вождей башкирского воинства, готовившегося к возвращению в родные места.
— Никогда не забуду отваги вашей, вечно буду благодарен за то, что помогли изгнать из Москвы поляков и шведов, — поблагодарил их Михаил Романов прилюдно. — Будем и впредь крепить наш испытанный в сечах союз.
С ответным словом выступил от имени башкир представитель племени Тамьян Тюлькесура-бей.
— Государь, самая великая русская река — Волга, у башкортов же главная река — Агидель. Агидель катит воды свои к Волге. И точно так же, как наша река вливается в вашу Волгу, мы вошли своей волей в великое государство Русское…