После этого Анна умолкла и обвела взглядом притихших коммунарок:
— Что мы ответим, сёстры?
Сразу поднялся шум, гвалт:
— Да они разгильдяи! Сами небось пропили всё!
— Конечно, если не работать, то ничего и не будет!
— Зачем кормить лодырей?!
— Не давать ничего!
— Гнать таких надо!
Анна дала женщинам выпустить пар и опять поднялась с места:
— Сёстры! — кротко улыбнулась она, — а давайте посмотрим на это с другой стороны? Вот смотрите, к примеру, мы сейчас напишем так, как вы говорите, мол, раз вы лодыри и раз вы не умеете хозяйничать, то и мы вам ничего не дадим — всё равно пропьете. Так вы хотели?
Из зала послышались согласные крики.
— А теперь сами смотрите. Вот получат дерюжкинские крестьяне наше письмо и что они подумают о нас? Что мы — бабы, сами ничего не можем, что без мужиков у нас здесь всё на добром слове держится. Поэтому и дать им ничего не можем.
В зале опять зашумели. В этот раз возмущались гораздо дольше.
И опять Анна сидела и терпеливо ждала, когда буря утихнет. Затем вновь взяла слово:
— И вот что я предлагаю. Давайте поможем нашим братьям. Дадим, что сможем. У нас единая страна и единый народ. Негоже спать на перине и сытно есть, если твой брат голодает. Пусть он и лодырь. Правильно я говорю?
Шум пять поднялся такой, что не было ничего слышно.
Когда бабоньки угомонились, из задних рядов подскочила плотная женщина в летах. Поправив платок, она сверкнула глазами и с места закричала:
— Сёстры! А ведь Аннушка всё правильно говорит! У нас главная цель, доказать, что женщина не уступает мужчине! А как мы докажем, если даже в такой малости пасовать будем? Я предлагаю дать им много всего! Пусть видят, как мы здесь сами, без них, работаем и процветаем!
Зал грохнул аплодисментами.
Затем поднялся спор. Яростный, бабский. Но спорили и препирались, в основном, из-за того, что давать, чтобы ого-го и ух! Выбрали какую-то тоненькую девчушку секретарём, и она еле успевала записывать.
Примерно через полчаса все успокоились, и Анна зачитала список инвентаря и другой материальной помощи крестьянам из деревни Дерюжки.
Каждый пункт сопровождался аплодисментами.
Вот как решили коммунарки поддержать мужиков:
— две коровы с телятами;
— лошадь;
— бык-производитель;
— отара овец;
— куры, двадцать штук, и петух;
— плуг и борона;
— сеялка;
— полотно для одежды, два тюка;
— посуда глиняная и прочая утварь;
— лопаты, серпы, ножи;
— четыре пуда муки;
— семенной картофель и рожь.
Когда Анна закончила читать, зал ещё пару минут рукоплескал. Девчонки аж искрились от удовольствия, что так утёрли носа мужикам.
Я заметил, как Зубатов смотрел на всё это. Ну, или на Анну.
Чёрт, хоть бы Клара не заметила, а то замучает меня совсем.
— А теперь, сёстры, давайте поговорим о том, как мы с вами будем дальше жить…
Анна начала беседу, в которую тут же включились все, особенно агитбригадовцы. Больше всех, конечно же, старался блеснуть эрудицией Зубатов. Беседа разгорелась и грозилась затянуться далеко за полночь.
Мне же стало скучно, я никогда все эти идеологические разговоры не любил. Поэтому я ещё немного посидел, шепнул Нюре, что пойду спать, и вышел из клуба.
Колючий ветер резко швырнул мне в лицо горсть острых дождевых струй, я поспешно втянул шею в ворот тулупчика, сунул руки поглубже в рукава и торопливо почесал в трактир, где мы теперь жили. Под ногами противно хлюпала грязь. Дорога была скользкой от разбухшей глины. Один раз я чуть не поскользнулся и не поехал в овраг.
На дороге я растерянно закрутил головой — не помню, в какую сторону.
Раздумывать было некогда и я, как любой нормальный мужик, пошел налево. Пройдя довольно большой кусок дороги, я внезапно вдалеке увидел отливающую чернотой гладь пруда и понял, что не всегда налево — это хорошо. Решил вернуться. Затем, соответственно повернул направо. Пошел дальше. Дождь усилился и теперь идея уйти пораньше спать уже не казалась мне такой замечательной.
Прошел ещё мимо дворов пятнадцати и вдруг уткнулся в тупик. Дальше дороги не было.
И вот что делать? Где этот проклятый трактир?
— Енох! Моня! — жалобно позвал я, — кто дорогу помнит?
— Зачем ты пошел, не зная дороги, да ещё и в такую погоду? — набросился на меня Енох, — сейчас промокнешь, заболеешь, как тогда?
— Это когда? — спросил Моня.
— Да в Вербовке, как мы только познакомились… — начал было Енох, но я рыкнул:
— Тихо!
И бросился за угол забора, где притаился и стал смотреть.
Мимо меня, но не рядом, а на отдалении, вдруг торопливо прошел мужик.
Вроде мужик.
Он прошел и скрылся за углом.
— Енох! Моня! Вы это видели? — свистящим шепотом спросил я. — Мужик ходит.
— Да нет, это баба! — не согласился со мной Моня, — в юбке же.
— Генка прав, это мужик! — поддержал меня Енох, — движения как у мужика и широкоплечий.
— Здесь нет мужиков! — огрызнулся Моня, — ты что не слышал, что Анна говорила?!
— Не спорьте, — ответил я, — я сейчас пойду туда и гляну — мужик или не мужик.
Я пошел по дороге в ту сторону, где прошел непонятный бабомужик, и тут от порыва ветра тучи на небе разошлись и блеснула луна. В её неясном свете стало видно следы на дороге.
— Мужик! — удивлённо сказал я, разглядывая след примерно сорок пятого размера.
Глава 26
Агитбригада «Литмонтаж» давала вечернее представление. Агитационное шоу проходило в том же актовом зале, где вчера состоялась беседа и знакомство с коллективом коммунарок, и шло уже добрых сорок минут.
В данный момент на сцене находились Зёзик и Гришка, которые лихо исполнили агитационные куплеты:
— Мы — комсомолия,
С железной волею,
Мы строим новой жизни путь!
Эй, твёрже ногу!
Попу и богу
С того пути нас не свернуть!
— Пропел Гришка и издал разухабистый молодецкий свист, который всегда вызывал неистовый восторг у публики. А Зёзик витиевато изобразил спиккато на скрипке. И после этого Гришка и Зёзик поклонились в ожидании бурных оваций.
Однако в ответ раздались лишь жиденькие вежливые аплодисменты. Публика смотрела на них молча. И так уже продолжалось на протяжении этих сорока минут.
У меня создавалось такое впечатление, что коммунарки терпеливо ждут — не дождутся, когда наше представление окончится.
Гришка выскользнул за кулисы, а Зёзик остался на сцене, куда уже выскочила Нюра. Она была в эффектно рваном кумачовом платье, которое олицетворяло революционную суть. Перемежая танцевальные па с сальто, она станцевала танец нищих, который всегда был у нас гвоздём программы.
В ответ зрительницы опять лишь деликатно поаплодировали.
Затем на сцену выскочили Бывалов и Караулов, оба в матросских костюмах, и вприсядку лихо принялись выплясывать «Яблочко», а на гармошке наяривал Зёзик.
Нюра заскочила за кулисы, взглянула на нас и, не сдержавшись, всхлипнула.
— Что? Не проняло? — удивился Гудков, осторожно заглядывая сквозь щель кулис в зал. — Гля, даже на «яблочко» не умиляются, чёртовы бабы.
— Не может такого быть! — вытаращился Зубатов. — Всегда всех пронимает. Особенно баб.
— Вообще не реагируют. Никак, — чуть задыхаясь зло выпалила Нюра и вытерла слёзы тыльной стороной ладони, стараясь не размазать грим. — Даже от моего сальто ни разочку не ахнули. Ничего не понимаю! Как так-то?!
— Ладно! Давайте-ка попробуем чечёточников, — сквозь зубы процедил Гудков.
— Макар… т-ты уверен? — удивился Зубатов, — нынче чечётка идеологически не приветствуется, сам же знаешь это…
— Знаю, Виктор! Но я или пробью эту бабскую закостенелость и достучусь до них, или… даже не знаю! — фыркнул Гудков и рыкнул, — так, Клара, быстро давай костюмы чечёточников и выпускаем Люсю и Жоржа! Рыжова, Бобрович, вы готовы?! Через шесть минут выход!
— Макар, но ты же сказал, что Жорж… — ошеломлённо шикнул ему почти на ухо Зубатов, я услышал, так как стоял рядом, подавая реквизит.
— Я сказал — выпускай! После «яблочка» объявишь чечёточников. Если даже это не подействует, тогда даже не знаю.
— Да ладно, чечётка всегда действует, — отмахнулся Жорж, который явно обрадовался, что его вновь выпускают на сцену, хоть и без репетиций.
— Ага, — нервно хохотнул Гудков и вытащил папиросу, — держитесь, дамочки!
— Макар, здесь не курят, — напомнила ему Клара.
— Ой, извини, Клара. Совсем с этим бабьём забылся! — покаялся Гудков и торопливо сунул папиросу обратно.
— Макар! — Клара упёрла руки в бока и грозно метала громы и молнии, — всё бабьё осталось в семнадцатом, а это — красные коммунарки, или товарищи женщины!
— Да какие они товарищи! Ты гля, даже не реагируют на парней наших! Контра мещанская это, а не товарищи! — вызверился Гудков и опять выхватил папиросу из пачки. Обнаружив её в руках, чертыхнулся и отшвырнул прочь.
На чечёточников реакция была такая же — жиденькие хлопки и не более.
В общем, еле-еле мы домучили это представление.
Хотя небольшое оживление таки прошелестело по залу, когда Зубатов, который исполнял сегодня роль конферансье, вышел на сцену и объявил очередной номер, закончив своё оглашение словами:
— Царь ушел и до свиданья!
А священное писанье
Нам, рабочим ССР,
Нынче, братцы, не в пример!
— Гля, вроде проняло, зашушукались, — прокомментировал за кулисами Гудков. — Зубатов он такой, он могёт!
— Да нет, это они возмутились, что их «братцами» назвали, — выдал версию Караулов, — бабы же. Надо было «сёстрами» их называть.
После окончания представления, расстроенные агитбригадовцы, которые старались не подавать виду, остались в клубе на праздничный товарищеский ужин с руководительницами коммунарок, а я сунул в карман кусок пирога с капустой и отправился бродить по ночному селу.