— Но я не могу посвятить себя всю младенцу! — возразила леди Эшби. — Она ведь может умереть, это даже вероятно.
— Из хилых младенцев вырастают крепкие и здоровые дети, нужен только любящий уход за ними, — возразила я.
— Но она может вырасти в такое подобие своего отца, что я ее возненавижу!
— Вряд ли. Она ведь девочка и уже очень похожа на мать.
— Ах, все равно! Лучше бы она была мальчиком, хотя, впрочем, отец промотал бы его наследство раньше, чем он стал бы взрослым. Что за радость смотреть, как девочка вырастает, чтобы затмить меня и наслаждаться удовольствиями, которых меня навек лишили? Но предположим, я окажусь настолько великодушной, что правда обрету в этом радость, так ведь она же всего лишь ребенок, а я не могу сосредоточить все свои надежды только на ребенке — это же немногим лучше, чем посвятить свою жизнь болонке! Благоразумие и добродетель, которые вам так хотелось бы во мне пробудить, — свойства, не спорю, весьма похвальные, и будь мне лет на двадцать больше, вероятно, ваши советы пошли бы мне очень на пользу. Но молодость дается нам для наслаждений, и как же не ненавидеть тех, кто нас их лишает?
— Высшее наслаждение — исполнять свой долг и ни к кому не питать ненависти. Цель религии не в том, чтобы учить нас умирать, но в том, чтобы учить нас жить. И чем раньше вы станете благоразумной и возлюбите добродетель, тем больше счастья обретете. А теперь, леди Эшби, я хотела бы дать вам последний совет: постарайтесь не смотреть на свою свекровь, как на врага. Не привыкайте сторониться ее и питать к ней ревнивое недоверие. Я никогда ее не видела, но слышала о ней и хорошее, а не только дурное. Хотя она держится холодно и надменно и очень придирчива, мне кажется, она способна искренне привязаться к тем, кто будет искать такой привязанности, и, как ни слепо ее чувство к сыну, она, по-моему, обладает твердыми принципами и доступна доводам рассудка. Если вы попробуете сделать шаг ей навстречу, быть с ней мягкой, открытой и даже поверять ей свои огорчения — только подлинные, на которые у вас есть право сетовать, то, по моему твердому убеждению, со временем она станет вашим истинным другом, утешением и опорой, а не той ведьмой, какой вы ее описали.
Боюсь, однако, мои советы пропали втуне, и, как только я поняла, что никакой пользы несчастной молодой женщине я принести не сумею, мое пребывание в Эшби-Парке стало для меня вдвойне тягостным. Мне пришлось пробыть там до конца этого дня и весь следующий, как я обещала, однако никакие уговоры и соблазны не принудили меня продлить мой визит, и я уехала на четвертый день утром, сославшись на то, что мама нетерпеливо ожидает моего возвращения и я не хочу, чтобы она дольше оставалась одна. Тем не менее, когда я попрощалась с бедной леди Эшби и оставила ее среди роскоши поистине княжеской обители, на душе у меня лежал камень. Какие еще требовались доказательства того, как несчастна бедняжка, если ей служило утешением мое присутствие и она цеплялась за общество той, о ком не вспоминала, пока была счастлива, чьи вкусы и мнения были ей столь чужды и чье присутствие из удовольствия превратилось бы в досадную помеху, если бы она могла обрести хотя бы часть желаний своего сердца.
Глава XXIVУ МОРЯ
Наш пансион был расположен не в самом сердце А., а на въезде в него с северо-запада, где по обеим сторонам широкой дороги стоят солидные дома с узкими палисадниками, жалюзи на окнах и десятком ступенек, ведущих к аккуратным дверям с медными ручками. В одном из самых больших и обитали мы с мамой, а также те барышни, которых друзья или посторонние люди решили доверить нашим попечениям. Иными словами, мы жили в отдалении от моря, отделенные от него целым лабиринтом улиц и домов. Но я бесконечно любила море и часто с радостью отправлялась через весь городок, чтобы погулять возле него — и с ученицами, и только с мамой в дни каникул. Море восхищало меня в любое время года, в любой час, но особенно, когда волны плясали под крепким бризом в солнечной свежести летнего утра.
На третий день после возвращения из Эшби-Парка я проснулась на заре, едва первые лучи солнца проникли в комнату сквозь жалюзи, и подумала, как будет приятно пройти по тихим улицам и прогуляться по берегу, пока весь мир еще спит. Сказано, сделано. Разумеется, маму будить я не хотела, а потому бесшумно прокралась вниз на цыпочках и осторожно отодвинула засов. Когда я выскользнула за дверь, церковные куранты отбили три четверти шестого. Даже на улицах веяло бодрящей свежестью, когда же они остались позади и мои ноги ступили на твердый песок, а впереди простерлась ширь сверкающей бухты… Нет, мне не найти слов, чтобы описать ясную лазурь небес и моря, утреннее солнце, льющее лучи на полукруг отвесных обрывов и гряду зеленых холмов над ними, на ровный белый песок, на невысокие скалы в уборе из водорослей и мхов, точно поросшие травой островки, и главное — на сверкающие, рассыпающиеся искрами волны! А несказанная чистота и хрустальность воздуха! Солнце пригревало ровно настолько, чтобы сделать бриз приятным, а он дул лишь с такой силой, чтобы море танцевало и волны, пенясь, накатывались на песок, словно вне себя от восторга. И нигде ни единой живой души, кроме меня. Только мои следы виднелись на глади песка, выровненного и укатанного ночным приливом, который, правда, оставил кое-где бегущие рябью лужицы и промоины.
Я шла, исполненная ликующей радости, забыв все заботы: мне казалось, что на ногах у меня выросли крылья, и я могу пройти хоть сорок миль, не ощутив ни малейшей усталости — с далеких дней детства не испытывала я такой блаженной бодрости. Однако около половины седьмого появились конюхи, прогуливавшие лошадей, и вскоре я насчитала шесть всадников. Но меня это не огорчило, потому что я уже добралась до камней, где лошадям нечего было делать.
Ступая по мокрым, скользким водорослям, рискуя сорваться в прозрачные соленые озерца, которыми изобиловало это место, я выбралась на мшистый мысок, по сторонам которого плескались волны. Тут я оглянулась посмотреть, кто еще спустился на берег. Но кроме тех же шести всадников увидела в отдалении лишь мужскую фигуру, перед которой темным клубком катилась собака, да водовоза, спускавшегося со своей бочкой по откосу, чтобы набрать воды для ванн. Еще несколько минут — и задвигаются купаленки на колесах, после чего на утренний моцион выйдут пожилые чинные джентльмены и чопорные квакерши. Но каким бы любопытным ни обещало быть это зрелище, блеск солнца и волн настолько меня ослепил, что после одного-единственного взгляда я отвернулась и стала глядеть и слушать, как море, шурша, накатывается на мой мысок, успев утратить силу на подводных рифах и в гуще водорослей — не то я была бы уже совсем мокрой от брызг. Тем временем начался прилив, вода наступала, озерца и лужицы вновь наполнялись, промоинки расширялись, и пора было перебраться в более безопасное место. Скользя и спотыкаясь, я выбралась на твердый ровный песок, но решила сначала дойти до обрыва, а уж потом вернуться обратно.
Внезапно позади меня послышалось сопение и мне в ноги ткнулся, извиваясь всем телом… Снэп! Мой маленький темный жесткошерстный терьер! Я окликнула его, и он с заливистым тявканьем попытался лизнуть меня в лицо. Обрадованная не меньше, чем он, я подхватила песика на руки и расцеловала. Но откуда он тут взялся? Не мог же он свалиться с неба или в одиночестве проделать весь путь сюда от Хортона! Вероятно, он тут с хозяином — крысоловом или каким-то другим. А потому я прервала наши взаимные восторги, опустила его на землю, оглянулась и увидела… мистера Уэстона!
— Ваша собачка вас не забыла, мисс Грей, — сказал он, крепко пожимая мне руку, которую я ему протянула, сама не понимая, что делаю. — А вы ранняя пташка!
— Только в редких случаях, — ответила я с необыкновенным самообладанием, если принять во внимание все обстоятельства.
— Но вы ведь еще не возвращаетесь?
— Нет, я как раз думала повернуть назад… вероятно, уже поздно.
Он достал часы — теперь уже золотые! — и сказал, что еще только пять минут восьмого.
— Однако, — продолжал он, — вы, вероятно, устали. — И пошел рядом со мной, потому что я медленно направилась в сторону городских улиц.
— А в какой части города вы живете? — спросил он затем. — Мне так и не удалось это узнать.
Не удалось узнать! Так, значит, он узнавал? Я объяснила, где расположен наш дом. Он осведомился, как идут наши дела. Я ответила, что очень хорошо — после Рождества у нас появилось много новых пансионерок, и число их после летних каникул, видимо, тоже увеличится.
— Вероятно, вы прекрасная учительница.
— Нет-нет, это мама, — ответила я. — Она так образованна, энергична, умна и умеет все устроить наилучшим образом.
— Мне хотелось бы познакомиться с вашей матушкой. Вы меня ей представите, если я навещу вас?
— Очень охотно.
— А вы разрешите мне на правах старого друга иногда бывать у вас?
— Да. Если… Полагаю, что…
Ответ был удивительно глуп, но я не считала себя вправе приглашать кого-нибудь в дом моей матери без ее ведома. Но скажи я: «Да, если мама не будет иметь ничего против», получилось бы, что я вкладываю в его слова особый смысл. А потому, я и добавила «полагаю» — в том смысле, что не сомневаюсь в ее согласии. Но, разумеется, я могла бы ответить и более внятно, и более вежливо, если бы не была так ошеломлена. Около минуты мы шли в молчании, которое, впрочем (к большому моему облегчению), мистер Уэстон вскоре прервал, заговорив о прелести утра, о красоте бухты и о преимуществах А. перед многими другими курортами.
— Но вы не спросили, каким образом я оказался в А., — продолжал он. — Ведь не думаете же вы, что мне по средствам приехать сюда ради удовольствия?
— Я слышала, что вы расстались с Хортоном.
— Но, следовательно, не слышали, что я получил приход в Ф.
В Ф.! В деревушке всего в двух милях от А.!
— Нет, — ответила я. — Мы даже здесь живем очень уединенно, и новости редко до нас доходят… Только благодаря местной газете… Но надеюсь, вы довольны своим приходом, и я могу вас от души поздравить?