— Не хочу! — сквозь слезы кричит Лёда в новом приступе истерии. — Никуда я не пойду! Не буду я прислугой! Я! Да я могла, да я должна была работать в городе! Преподавать в лучших гимназиях! Где уж со мной тягаться этой… которая сама еле писать умеет! Ты меня не понимаешь. Сын меня не понимает. Никто! Я одна, одна. Вы замучили меня, погубили!
— Перестань, ради бога!
— …а ты… ты бы ее… сразу же!.. Только б она согласилась!
И без всякого перехода, вполголоса, совершенно трезво и спокойно спрашивает:
— Тотек, ты спишь? Тотек? Почему так холодно?
Невидимый за занавеской, уже почти одевшийся Тотек застывает на подоконнике полуоткрытого окна.
А Лёда, уже забыв, что отвлекло ее внимание, придвигается к Балчу.
— Зенон… — замирающим шепотом просит она, — останься. Я тебе что-то скажу. Нет, не очень важное. Зенон… поцелуй меня.
Широкие рукава халата соскальзывают, обнажая полные руки. Лёда крепко обнимает Балча за шею, прижимается к нему. Ночник гаснет.
Тотек бесшумно сползает с подоконника на завалинку, оттуда на влажную землю, поглотившую звук прыжка. Все его худенькое тело сотрясается от сухих, похожих на икоту рыданий. Он бросается вперед и бежит по тропинке через сад.
В КУЗНИЦЕ
Шипит ацетиленовое пламя, окруженное густой россыпью огненной пыли, по кузнице разметались ярко-фиолетовые крылья. Когда пламя на секунду перестает бушевать и гаснет, в мгновенно сгущающемся полумраке над огоньками наковальни встают и колышутся на стенах и на потолке огромные тени драконов. Клубы дыма от печи, от сигарет и трубок лениво тянутся над головами, подымаются кверху, неподвижным облаком обволакивая электрическую лампочку в проволочной сетке; она светит неуверенно, словно далекое окно в тумане. Марьянек остановился на пороге и как зачарованный смотрит на живую игру беспрестанно меняющихся бликов и красок. Собравшимся здесь людям он уделяет меньше внимания, потому что хорошо их знает и к тому же не всегда понимает, о чем они говорят, над чем смеются.
Кузнец Герард, перепачканный с ног до головы верзила, с помощью Юра, младшего брата Пели, запаивает трещину на сгибе длинной, причудливо изогнутой медной трубки. На полу возле наковальни лежит бревно, на нем сидят два инвалида и, помогая друг другу, приводят в порядок свои протезы. Старый Пащук, отец Пели и Юра, засучив штанину, откручивает у колена деревянную ногу, покрытую жестяными заплатами; ему никак не удается справиться с ней самому, и один из рыбаков, Макс, своим железным крюком, заменяющим кисть руки, подцепляет и отгибает заржавевшие заклепки. В благодарность Пащук здоровыми руками затягивает ослабевшую пряжку на крюке, после чего промасленной тряпкой начищает до блеска сначала крюк, а затем и собственный протез.
— Доннеркурвер, ну и франт же ты! — удивляется кузнец.
— А ты думал? — Пащук лихо встряхивает сивой головой. — Завтра танцы, вот я и начищаю свои лакировки.
— А я перчатку, — добавляет Макс. — Уж если бал, так бал. А вы, друзья, что скажете?
Вопрос остается без ответа, потому что два верных товарища Макса поглощены другим занятием: Юзек Оконь стрижет машинкой загуркинского Прокопа, а случается это, видимо, не часто — все вокруг усыпано клочьями волос. Машинка тупая, поэтому Прокоп шипит от боли и брыкается; ради потехи, да и чтоб немного передохнуть, Юзек тычет ему в лицо осколок карманного зеркальца — пусть полюбуется и оценит!
Напротив них присела на колоду Бобочка. В одной руке она сжимает клюку и уже пустую котомку, другой судорожно вцепилась в Улино плечо. Обе они — бабка и внучка — внимательно и безотрывно наблюдают за стрижкой. Глаза девочки широко раскрыты и лихорадочно блестят, она часто и громко дышит. Бобочка быстро окидывает взглядом внучку, ее плотно обвязанную голову и украдкой сплевывает через плечо.
— Вашей Пеле и на танцы-то идти расхотелось, — внезапно обращается она к Пащуку. — Я уж бедняжке травок занесла. Больно она из-за магазина убивается, того и гляди, захворает.
— Неужто из-за магазина! — бормочет Оконь с насмешливо-соболезнующей ноткой в голосе.
— Да из-за Балча — ей вроде отставку дали, — добавляет назло кузнецу его помощник Юр, не задумываясь над тем, что порочит свою сестру, да еще при отце.
Рассвирепев, Пащук хватает протез, вскакивает и теряет равновесие. Макс останавливает его:
— Поосторожней, свалишься. Чего уж там. Все и так знают.
— А что, у Балча она одна? — распаляется Бобочка. — Нешто он другой не привел? Об ручку шли, как под венец. Не миновать собачьей свадьбы.
— А вам, бабушка, досадно, ревнуете небось, — подзуживает верный себе наглый крепыш Юр, не обращая внимания на мрачный, выразительный взгляд отца. Но ему пришлось замолчать, когда кузнец неожиданно хлестнул его по пальцам обрезком свариваемой трубки.
— Поторопись-ка, Герард, со своей работой, — раздается спокойный голос Прокопа, — а то у Януария сусло выкипит.
— Януарий — работник хороший, а ночь долгая. Не бойся.
Макс, как и его товарищ, тоже не склонен поддерживать опасный разговор о Балче. Он оглядывает помрачневших приятелей, соображая, чем бы отвлечь их внимание. И тут ему на глаза попадается Марьянек.
— Чего уставился, малыш?
— А потому что он так шевелится, дяденька, так шевелится… — говорит мальчик, не отводя глаз от огня.
— Дядя Семен показал тебе гнома?
— Не показал.
— Плохой он дядя, я лучше, я тебе покажу. Хочешь?
Марьянек доверчиво подходит к Максу.
— А где же он, этот гномик?
— Как где! Неужели не знаешь? В трубе.
Макс внезапно подцепляет ребенка крюком протеза за ремень от штанов и подымает над наковальней — голова мальчика исчезает в черном от сажи жерле трубы. Марьянек задыхается от дыма, жар пугает его. Он отчаянно дрыгает ногами и кричит что есть мочи.
В кузницу врывается Агнешка. В два прыжка она подлетает к печи и обеими руками подхватывает мальчика.
— Пустите его! Довольно!
Макс, смутившись, опускает мальчика на землю. Марьянек с плачем прижимается к Агнешке.
— Такой здоровый мужик и пугает ребенка! Позор!
Агнешка кипит от возмущения, но тут она замечает кустарный протез Макса и растерянно умолкает. Осмотревшись, она видит устремленные на нее со всех сторон любопытные взгляды. И она кланяется, невольно делая книксен, и здоровается со всеми, как вежливая, примерная школьница:
— Добрый вечер.
В ответ раздается невнятное бормотание.
— Чему мы обязаны чести… — произносит кузнец, протягивая могучую руку.
— Вы, кажется, видели чему, — перебивает его Агнешка; она уже овладела собой и опять готова перейти в наступление. — У вас есть дети?
— Были двое от жены-покойницы, да не выжили. А так вообще не знаю.
— Мы пока не женимся, детей не считаем.
— А ну-ка, покажись, голубчик, подойди поближе к свету, уж больно ты остроумный.
Юр краснеет и, утратив свою обычную наглость, отступает в тень.
— Решительная ты, барышня, — лицемерно хвалит ее Бобочка. — Столько мужиков, и не боишься?
— А чего мне их бояться? Я сюда приехала, чтобы с людьми познакомиться, детей учить…
— Легкий хлеб, — с неприязнью бормочет Пащук.
— Чересчур легкого хлеба не бывает. Какова работа, таков и хлеб.
— Работа, работа, — презрительно фыркает Пащук. — Так только говорится. Крестьянская работа одна, господская — другая. Господа все больше языком работают, а мы — руками.
— Неправда, — защищается Агнешка. — Любая работа хороша, если приносит пользу.
— Чепуха. Сами-то небось на учительницу выучились.
— Я, прежде чем выучилась, успела всякого хлебнуть. Я не белоручка. И мне бы очень хотелось, чтоб у каждого и головы были крепкие и руки. — Она прикасается ко лбу, потом взмахивает сжатыми кулаками.
— А у вас где крепче? — хохочет Герард. — И мужиков вы не боитесь? В самом деле?
Одна лишь молчавшая Уля чутьем зверька уловила заговорщические жесты и перемигивания кузнеца с подручным. Юр, прячась в тени, крадется к Агнешке, подбирается все ближе и ближе, заходит сбоку. И вот Герард дает ему знак. Уля криком предупреждает об опасности и кидается вперед, но бдительная бабка успевает удержать ее. Прокоп опускает зеркальце, в которое любовался своей остриженной живописными ступеньками головой. В тот же миг Юр проскальзывает под локтем Агнешки и, оказавшись прямо перед ней, молниеносно обнимает ее, пытается приподнять, но вот уже сам лежит на земле, сбитый с ног безупречно выполненным приемом дзюдо. Он не успел еще встать, а по кузнице уже пролетел общий вздох веселого изумления. Пристыженный Юр возобновляет попытку — и во второй раз падает на спину. Уля и Марьянек глядят на Агнешку с восторгом, остальные шумно выражают удивление. Только бабка Бобочка сердито фыркает и по своему обыкновению возмущенно сплевывает.
— Ну и девка! Т а к о й здесь еще не бывало! — приглушенным баском бормочет Прокоп.
Агнешка же, не расслышав, улыбается ему:
— Все благодаря вашему зеркальцу. Оно меня вовремя предостерегло.
— Гляжу и глазам не верю. — Кузнец бросает работу, встает напротив Агнешки, потирает ладони, сгибает в локте руку с растопыренными пальцами: — А ну, попробуем, к т о с и л ь н е е.
— Продолжение следует, — колеблется Агнешка. — Может, как-нибудь в другой раз. Например, в вашем клубе.
— Нет. Давай сейчас.
Тогда Агнешка становится в такую же позицию и делает вид, что замахивается. Когда же кузнец собирается всей тяжестью тела и силой руки навалиться на ее ладонь, Агнешка неожиданно уклоняется. Кузнец закачался, сделал по инерции несколько мелких шажков и, пытаясь вытянутыми руками найти опору, столкнулся с Бобочкой.
— Святой дух! — вопит старуха. — Вот бесстыдники!
— Заткнись! — цыкает на нее кузнец. И, еще не успев перевести дух, поворачивается к Агнешке: — Кто вас научил таким… штукам?
— Один солдат, нездешний. Хотите — я и вас научу.
— Мы и сами кое-что умеем, можем показать, — вступается Пащук за посрамленного сына.