— Как же, покажете вы ей, покажете… — визжит Бобочка. Старуха задета за живое, уязвлена. Размахивая клюкой, она тащит к двери замершую от восхищения Улю.
— Пани Бобочка, — останавливает ее Агнешка, — у меня и к вам есть дело. Подождите.
И обращается ко всем:
— Может быть, теперь мы поговорим о детях? — И спрашивает Пащука: — У вас есть дети?
— Одного вы уже научили уму-разуму, — неохотно отвечает Пащук, показывая на Юра. — Старшая дочь на выданье. Есть еще одна, маленькая, учили ее чему-то там, в Хробжицах.
— В каком она классе?
— Кабы я знал… — задумывается Пащук. — Герард, у тебя память получше, в каком Геня была классе?
Кузнец, нахмурившись, глубоко задумывается.
— Она вместе с моими ходила, пока они не потонули. Нет, не помню.
— Может, вы мне про другое расскажете, — настаивает Агнешка. — Почему дети перестали ходить в Хробжицы?
Кузнец молчит. Из темного угла отзывается Юзек Оконь:
— Это мы не захотели. Мы сами.
— Что случилось с паромом?
Тягостное, испуганное молчание решительно нарушает бас Прокопа:
— Несчастье. Не стоит вспоминать.
— Мне бы хотелось поговорить с паромщиком. Где его найти?
Снова тишина, и вдруг Улин голос:
— Он был из Хробжиц. И после этого умер в больнице.
— После чего?
Бобочка впивается костлявыми пальцами в Улино плечо. Молчание.
— А я знаю! — хвастливо восклицает Марьянек. — Наши его так отлупили, что он взял и умер.
— А зачем он хотел все на нас свалить! — вспыхивает Макс. — Чего кричал, будто мы его сперва напоили? Из-за него мой брат в тюрьме гниет, не слыхали еще?
— Хробжицкие псы!
— Как они к нам, так и мы к ним!
Агнешка подождала, пока не улеглось возбуждение.
— А что случилось с сыном Пшивлоцкой, вам известно?
— Вот уж кого не жаль, — перебивает ее Пащук, у которого даже глаза сузились от злости. — Яблочко от яблоньки недалеко падает.
— Это очень скверно! — возражает Агнешка. — Нельзя допускать, чтобы дети дичали. Почему они швыряются камнями? Почему мучают собак? А почему вы не знаете, в какой класс должна ходить Геня? А почему, — обращается она к Бобочке, — у вашей Ули голова больная?
В глазах Бобочки загораются злые огоньки:
— Ты что, учительница или из полиции?
Агнешка наклоняется к ней и произносит громким шепотом:
— Да сейчас нигде во всем свете колтунов не сыскать. Про вас в газетах напишут.
Бобочку аж затрясло.
— Чтобы других учить, надо самой голову на плечах иметь! — кричит она. — Циркачка!
Напрасно Уля тянет бабку за рукав, глазами умоляя ее замолчать. Бобочка силой выпихивает ее за порог. Девочке все же удалось извернуться и на прощание послать Агнешке выразительный, неимоверно печальный взгляд.
Агнешка подходит к наковальне, берет запаянную трубку:
— Для самогона?
— Э-э, какое там! — небрежно бросает Герард. — Так просто, садовнику для часов.
Мужики не скрывают усмешки, однако многозначительно переглядываются: догадливая. Кузнец помрачнел и отнял у Агнешки змеевик, чтобы она его слишком долго не разглядывала.
— А ну, сбегай к Зависляку, — говорит он Юру, — отнеси, для него делали.
Кузница постепенно пустеет. Пащук ушел не попрощавшись. Макс, не рассчитывая больше увидеть что-либо интересное, добродушно поддразнивает Марьянека:
— …и что? Как же нам быть? Не хочешь со мной мириться?
— Дай дяде руку, — вмешивается Агнешка.
— Но у него же н е т руки.
— Есть. Вот он тебе ее протягивает. В знак примирения.
— Левую?
— Левую тоже хорошо.
Марьянек приподнимается на цыпочки и шепчет Агнешке на ухо:
— Я их не люблю. Всех троих. Они смеются над моей мамой.
Прокоп с хрустом потягивается и хлопает Юзека Оконя по плечу.
— Пора, дружище, ужинать. Пошли, малыш, отведем тебя к маме. А учительницу домой. После купания никогда не знаешь, чего больше хочется — есть или спать… Эх, Павлинка, Павлинка… Была у нас в Гусичанах за Бугом, — мечтательно произносит он, — отличная баня, в жизни другой такой не увижу…
Марьянек крепко держит Агнешку за руку обеими своими ручонками. Так они и выходят.
СУББОТНИЙ УЖИН
В большой кухне у Зависляков подходит к концу субботний ужин. Еды было вдоволь, судя по остаткам на тарелках, а главным образом по отяжелевшим, словно в праздник, гостям. Они и выпить успели — не так уж много, но и не мало: посреди стола стоит порожняя бутылка с этикеткой, другая, охраняемая Януарием, пуста наполовину. Из соседней комнаты, где Павлинка укладывает детей, слышится хныканье.
Януарий, изрядно выпивший, кричит сестре в открытую дверь:
— Павлинка! Я тебя спрашиваю. Чего эта красотка не пришла ужинать? Павлинка, поди сюда. Ты звала ее?
— Звала. Тише, Януарий. Дай детям спать.
— Пусть спят. Семен, тогда ты скажи: хорошо это или плохо, что она не пришла.
Семен, не отвечая, проводит большим пальцем по струнам гитары, прислушивается, низко склонив голову, и подтягивает струну.
— Ты сам на нее вылупился как баран на новые ворота, — тянет свое Зависляк. — А она хоть бы на тебя плюнула. Что ты по сравнению с комендантом!
— Хватит пить, Януарий, — просит Павлинка и пытается отнять у него бутылку.
— А почему бы мне не пить, сестра? С твоей железной гвардией пью, с нахлебниками, с зятьями, можно сказать. Так или не так? — Зависляк стучит кулаком по столу, звенит посуда. — Семен! Макс! Прокоп! Юзек! — по очереди выкликает он, вращая налитыми кровью глазами. — Все обжираете нас, зятьки, дом поганите — кто же из вас женится наконец?
Семен чуть громче берет на гитаре аккорд.
— Ну, Павлюся. — Януария подстегивает и собственное необычайное красноречие, и молчание гостей. — Кто тебе подходит? — Он оглядывает собутыльников и снова поднимает наполненный стакан. — Юзек Оконь — мужик красивый, но глуповат — с таким что захочешь сможешь делать. Прокоп, тьфу! От него илом воняет, хотя ничего не скажу — работящий. Макс… малость подпорчен, но… уважительный. Семен…. Семен самый верный. Всегда знает, что у тебя в кастрюлях. Когда ж ты наконец, Семен, сукин сын, перестанешь называться «дяденькой»!
Фальшиво зазвучал новый аккорд — и Семен еще больше подтягивает струну.
— Что это на тебя нашло, Януарий? — Павлинка робко поглаживает брата по рукаву. — Такой ты всегда тихий. Такой спокойный.
— Не хвали ты меня, Павлинка, не подлизывайся. Небось, как гости уйдут, запоешь по-другому. Ты прекрасно знаешь, когда я тихий, а когда шумный.
— Ну и ну! — растерявшись, возражает Павлинка. — Кто бы подумал! Да такого человека днем с огнем не сыскать.
— Ишь ты, разобралась. Я, понимаешь, о чести твоей забочусь, отца твоим детям ищу. Приехала городская дамочка, я и подумал — стыдно тебе будет. Самое время поговорить. Пора кончать эти субботние ужины, хватит задарма животы набивать. Я сегодня же хочу услышать, кто из вас?
Трое рыбаков, обидевшись, подымаются из-за стола. Павлинка останавливает их, усаживает, подсовывает закуску. Руки у нее дрожат от стыда и досады.
— Ну как же ты так, Януарий… Гостей пугаешь, а ведь все они тебе товарищи…
Януарий снова наполняет рюмки. Семен, перевернув свою вверх дном, отказывается. Все остальные пьют. Павлинку передергивает.
— Нехорошая у тебя водка. Вонючая.
— Нехорошая? — недоверчиво повторяет Зависляк. — Очень хорошая. Завтра на вечер я еще лучше принесу, вот увидите. Уж такое будет веселье — собаки взвоют.
Тем временем Макс, Прокоп и Юзек, нагнувшись к Семену, успели тихонько обменяться с ним парой слов. Резко звучит вступление, и рыбаки громко подхватывают мелодию:
Эй, садовник, будь хорош — ты сестры своей не трожь!
А не то и для тебя, эх, найдется острый нож!
— Чего это вы — «сестры не трожь»! — обрушивается на них Павлинка. — Да разве он меня хоть когда тронул! Это он шутит все, шутит, да и только.
Макс двусмысленно кривится и крюком своей железной руки царапает клеенку. Оконь с сомнением покачивает головой. А Прокоп только переводит тяжелый внимательный взгляд с Януария на Павлинку и снова на Януария. Они не спорят с Павлинкой, но в их единодушии скрывается предостережение Зависляку и угроза. В соседней комнате заплакал грудной младенец. Семен вскакивает, бросается в боковушку, склоняется над ребенком, поправляет сползшую перинку, бормочет что-то невразумительное, но ласковое.
— Не боюсь я вас! — вдруг вспыхивает Зависляк. — Никого не боюсь. Балча не боюсь. Выхожу, черт побери, из повиновения. А ты, Семен, — набрасывается он на входящего Семена, — прислужник, прихвостень, так и передай своему хозяину. Семен… — Голос его ломается, становится мягче: как у всех пьяных, настроение у Януария быстро меняется. — Ты лучше всех, я тебе одному все отдам, братом мне будешь, согласен? — Он наливает две рюмки: — Выпей со мной, Семен, за любовь.
Семен скупым жестом отказывается.
— Не хочешь?
— Самогон.
— Самогону за любовь не выпьешь? За Павлинку?
Семен молча отодвигает рюмку.
— А за эту, из города, которой ты кровать тащил, небось выпил бы?
У Семена сужаются зрачки. Он кивает головой.
— И за коменданта твоего, который на той кровати спать будет, тоже бы выпил?
На губах Семена появляется тень улыбки. И он снова кивает.
— Черная твоя душа! Эх ты! Да я вас обоих прикончу.
Януарий замахивается на Семена бутылкой. Скрипит дверь, ведущая из сеней. Семен непроизвольно заслоняется гитарой — бренчат струны. Януарий видит, кто вошел. Краем глаза он замечает язвительную, недоверчивую усмешку Макса. И в какую-то долю секунды изменяет направление броска. Бутылка разбивается о дверной косяк над самой головой Балча.
— Тебе повезло. — Балч подходит к жбану в углу, нагибается, ищет на лавке черпак. Трое рыбаков, обойдя его стороной, выходят из комнаты. Перепуганная Павлинка запирает дверь в боковушку и становится между Балчем и Януарием. Балч мягко отстраняет ее. С полным черпаком в руке он подходит к садовнику и выплескивает воду ему в лицо.